Герои и женщины к полетам не готовятся

Новая жизнь началась с сентября: мы поступили учиться в Военно-воздушную инженерную академию имени Н.Е.Жуковского. В дневнике крупными буквами написано: “Началась Новая Эра”.

Для Вали, Тани и Жанны образовали специальную группу, нам с Ириной, как имеющим высшее техническое образование, предложили присоединиться к ребятам (они проучились уже два года). Но я решила, что авиационного института и курсов при мехмате МГУ достаточно, и тогда меня направили в адъюнктуру.

21 сентября 1963 г.

Можно подводить итоги. Что мы имеем на сегодняшний день? На сегодняшний день мы имеем:

1. Ясную обстановку по крайней мере на полтора года: герои и женщины полетам не готовятся. Это очень хорошо. Это просто великолепно, то есть великолепно то, что это ясно.

2. На носу мы имеем экзамены в адъюнктуру и полное отсутствие необходимой для этого подготовки.

3. Кажется - четыре дня в неделю для учебы.

4. Полный сервант разнообразных рюмок (несмотря на лозунг “подальше от сервантов и корыт”).

5. То, что должно было идти первым номером, - 30 лет. Тридцать. Юбилей. И это меня не огорчает. То есть это меня не огорчает как женщину, но - огорчает (и очень!) как к-та (то есть как космонавта - я не могла позволить себе написать это слово применительно к собственной персоне в своем совершенно несекретном дневнике. Вот как!).

А еще мы имеем бешеный темп жизни. Но теперь, кажется, наступает затишье - “юбилейных речей торжество” отгремело, объявляется полусухой закон, сегодня и завтра проведу дома регламентные работы и отдам всю душу английскому, истории партии и динамике полета.

Для подготовки к вступительным экзаменам ко мне “прикрепили” преподавателей Академии. Начальник учебного отдела Александр Иванович Бутенко сказал, что обычно они так не занимаются с поступающими, и я почувствовала себя должником.

По математике меня консультировал Петр Иванович Швейкин, гроза слушателей Академии. Но математика - это было не страшно, я имела вполне приличную подготовку. А с английским была просто беда! В школе я учила немецкий, в институте - английский и благополучно его “сдала”, так ничего и не усвоив. Преподаватель английского языка Елена Александровна Макарова на нашей первой встрече пришла в ужас от просто-таки нулевого уровня моих познаний. Мне она ничего не сказала, но представляю себе, что она сказала в учебном отделе! Однако я занималась добросовестно и очень скоро вышла на нормальный уровень - видимо, все-таки что-то от институтского английского в подвалах памяти сохранилось.

Елена Александровна была так же потрясена моим быстрым продвижением, как в начале моим полным незнанием. Она рассказывала об этом ребятам на занятиях, а они, естественно, передавали мне. “Вы представляете, она не знала даже слова “vehicle”, - с комическим ужасом говорила Е.А. Конечно, это было ужасно - уж это-то слово (летательный аппарат), поступая в Военно-воздушную академию, я обязана была знать!

По истории партии тоже, конечно, была не шибко подкована - тоже все, что учила, сдала, и ничего у меня не осталось. Консультировал меня А.А.Конобеев - из дневника следует, что он упорно и последовательно сражался с моим политическим невежеством.

Так что работа по подготовке к экзаменам предстояла огромная, а время было ограничено - порядка двух месяцев. В дневнике по этому поводу есть такая запись: “Окинула взглядом ту гору, на которую мне предстоит влезть, и перепугалась. Перепугалась и обрадовалась. Как боевой конь, заслышавший звук трубы”.

И тут же блоковское: “О, я хочу безумно жить!” - это наиболее полно отражало мой тогдашний душевный настрой. Я и жила - работала очень много, выкраивая где только можно какие-то минуточки.

Утром, проводив Ю. на работу (он уходил в половине седьмого), садилась за английский и занималась до восьми, потом ехала в Академию и, уж конечно, прихватывала для работы ночные часы. Но я любила учиться.

“Я очень люблю учиться. И по натуре я дилетант: мне хочется и то, и другое, и пятое, а ограничивать себя не умею. Из меня вышла бы хорошая помещица: я занималась бы всем понемножку, была бы очень эрудированной и могла бы всю жизнь только тем и заниматься, что что-нибудь изучать”, - написано в дневнике.

Санька все еще был у бабушки, и я разрывалась между желанием привезти его домой и необходимостью заниматься. “Если я привезу его на субботу-воскресенье, то не успею перевести английский. Бедный мальчик, почему ему досталась такая мама!” - очередной вопль в дневнике.

Но в конце концов все всегда как-то разрешается, и 30 ноября я поздравила себя с тем, что “на сегодняшний день мы имеем” звание адъюнкта ВВИА им. Н.Е.Жуковского.

Мне очень нравилось это слово - адъюнкт, - оно было непривычным и звучным, и это придавало некоторый блеск обычному аспирантскому званию. И Саньку привезли от бабушки, он пошел в садик рядом с домом. Словом, жизнь постепенно входила в берега.

В Академии мне очень нравилось. Была осень, желтые деревья на фоне красной стены Петровского замка были великолепны. И этот знак - желтое на красном - стал для меня символом Академии и всего, что с ней связано.

В читальном зале я всегда сидела за одним и тем же столом у окна, его негласно предоставили в мое распоряжение. Когда глаза уставали, смотрела в окно. То было солнечно, то дождик...

Обедали космонавты в столовой для профессорско-преподавательского состава. Я приезжала на консультации или на занятия сама по себе и старалась попасть в столовую так, чтобы было поменьше народу: меня смущали любопытствующие взгляды.

Теплые отношения завязались у меня с официанткой Таней: принеся обед, она садилась напротив, подпирала щеку рукой и смотрела на меня, не отрываясь. Ее взгляд мне не мешал - он был добрым и заинтересованным. Таня была чуть постарше меня, у нее были великолепные рыжие волосы и симпатичные веснушки. Я ела и рассказывала, откуда пришла, что делала, с кем встречалась, в какие магазины заходила. Или она рассказывала о своих делах, а я слушала. Тепло, уютно было мне в Академии!

После переезда в городок я стала ездить в Академию вместе со всеми. И поняла, что, живя отдельно в Москве, многое теряла - этот час, пока все ехали в автобусе от городка до Жуковки, представлял самостоятельную ценность “для ума и сердца”. Разговоры “за жизнь”, “за работу”, шутки и смех - настоящая роскошь человеческого общения...

Как-то однажды после занятий мы зашли толпой в книжный магазинчик, и я купила книжку стихов, не помню уж, какого автора. В автобусе Гагарин спросил: “Что, хорошие стихи?” Я сказала - да (стихи мне действительно понравились). Он взял книжку, начал листать, потом стал читать вслух. И по мере того, как он читал, мне все больше становилось не по себе - стыдно было и за себя и за автора. Ребята посмеивались, а я думала: да где же были мои глаза, когда я ее покупала? Считала ведь себя знатоком и ценителем поэзии - и так посрамлена!

А Гагарин - откуда у него такое чутье к нарушению законов гармонии и красоты! И как беспощадно его интонация подчеркивает фальшь! И, может, впервые тогда я подумала, что вовсе не напрасно в газетных и журнальных публикациях наделяют Гагарина разнообразными качествами в превосходной степени.

Чтобы понять неординарность человека, нужны неординарные обстоятельства, а в обыденной, повседневной жизни человек кажется обыденным... И не одна я, наверное, думала, что просто Гагарину повезло стать Первым, а все славословия в его адрес - не более чем обязательный атрибут нашей жизни, который, как это обычно бывало, мало отражает реальную действительность. Потом жизнь внесла коррективы в наши представления...

Нужно было определиться со специальностью.

Я имела диплом инженера-механика по жидкостным ракетным двигателям. Конечно, перспективы заниматься этой тематикой в Центре не было, и нужно было выбрать что-то поближе к проблемам Центра. То есть к проблеме “человек в космическом полете”. Я выбрала динамику космического полета - ведь для того, чтобы управлять космическим кораблем, нужно знать законы его движения, и это был счастливый выбор - он свел меня с Аркадием Александровичем Космодемьянским.

Аркадий Александрович был из тех немногих людей, общение с которыми навсегда оставляет в душе след. Нет, лучше сказать - оставляет свет... О себе он говорил: “Я средний ученый, но педагог - Божьей милостью”. И это именно так и было - он был педагог Божьей милостью. Он учил меня не столько специальности (с этим я могла бы справиться и сама - при наличии своевременных толчков в нужном направлении) - он побуждал трудиться мою бессмертную душу.

О чем только мы не разговаривали! Это он открыл мне Цветаеву, и она стала моим любимейшим поэтом. В те годы в “Библиотеке поэта” вышел ее сборник (впервые за последние четыре десятилетия!), но для меня он был недоступен. Аркадий Александрович подарил мне книжку с надписью: “Валентине Леонидовне на добрую память и для чтения эти чудесные стихи национального русского поэта Марины Цветаевой, женщины горестной судьбы и бессмертной славы”. Сказал при этом: “Увидите - имя автора будет греметь”. В книге остались его пометки, когда я, ее открываю, мне слышится его голос. И этот голос мне созвучен...

Я ходила на лекции, которые он читал космонавтам, и меня каждый раз поражали красота и строгость его построений. Конечно, небесная механика - точная наука, гармония должна в ней быть по определению, но это было больше, чем красота науки, это было и мастерство блестящего лектора.

По совету и рекомендации Аркадия Александровича после увольнения из армии я пошла работать в Институт истории естествознания и техники Российской теперь Академии наук. И это тоже был счастливый выбор. И по сию пору случается, что не хватает мне иногда его слова и его совета, хотелось бы спросить о многих вещах. Да уже не спросишь...

Защита дипломов в Академии началась с лета 1967 года. Одной из первых, если не ошибаюсь, защищалась Ирина.

После ее защиты поехали из Академии небольшой компанией в ресторан на Речной вокзал, сидели за столиком у воды, радовались ее успеху, жизни, блеску реки, солнцу. Хорошо было... В ознаменование одержанной победы утопили портфель, с которым она все эти годы ходила на занятия, только вот не помню сейчас - неужели вместе с книгами? Или, может, положили кирпич?

Для космонавтов была открыта новая специальность - “инженер-летчик-космонавт”, потом девчонки тоже получили такие дипломы, а я так и осталась инженером-механиком. Но это не мешает мне жить.

В 1993 году в Академии Жуковского отмечался двадцатипятилетний юбилей ее окончания космонавтами. Здесь их по-прежнему помнят и любят, а космонавты чтят своих учителей.

Конечно, все космонавты, окончившие Академию, приняли участие в этом празднике.

Утром 17 февраля, в день защиты Гагарина, мы загрузились в автобус и с этого момента вернулись на тридцать лет назад: когда мы собираемся вместе, опять становимся единым целым, и кажется, будто это не прерывалось...

На ступенях Петровского замка нас встречал сам начальник Академии, летчик-космонавт, дважды Герой Советского Союза Владимир Васильевич Коваленок. Который когда-то был у нас “на новенького” и которого в числе прочих я учила премудростям небесной механики.

Потом был чудесный длинный день.

Сначала семинар, на котором ученые Академии рассказывали о дипломной работе космонавтов (они делали проект воздушно-космического самолета “по частям”) и что из этого теперь вышло (в Академии продолжается разработка этого направления), потом встреча с преподавателями.

В президиуме все были при чинах и звездах, и, наверное, это был самый веселый президиум из тех, которые мне случалось когда-нибудь видеть. Дружеские подначки и откровения, “выведение на чистую воду”, бесконечные шутки. От президиума в зал шли волны добра и веселья, и - ах! - если бы все президиумы были такие!

Этой же осенью девчонки вышли замуж. Парад свадеб, как и положено командиру, открыла Валентина.

По этому случаю был прием на Ленинских горах.

Мы с Ю. поехали отдельно от всех - из Черемушек. На приглашении был адрес: “Ленинские горы, дом №...”. Мы не знали, где это, и обращались к милиционерам (милиции по случаю “космической” свадьбы было очень много). Милиционеры смотрели на нас подозрительно (вид у нас был обычный московский) и спрашивали: а что вам там надо? Мы предъявляли приглашения и паспорта. У милиции округлялись глаза, она отдавала нам честь и указывала дорогу.

Великолепие этого празднества трудно себе представить - огромный банкетный зал, длинные столы в несколько рядов, белые крахмальные скатерти, роскошная сервировка, официанты в черных фраках, вспышки блицев. А надо ли говорить, какие были гости! Впрочем, все это есть в кинохрониках.

Валя и Андриян сидели на возвышении, вместе с ними были самые высокие лица государства во главе с Хрущевым.

Все шло, как заведено, мы исправно пили и ели и вдруг услышали жалобный Валин возглас: “Девчонки!” И мы направились к ней. Гагарин представил каждую Хрущеву. Никита Сергеевич подавал руку, так что я сподобилась “подержаться за руку” с самим Главой Государства! В левой руке у Хрущева была крохотная рюмочка с чем-то зеленым. По выражению его глаз я не поняла, видит ли он нас и слышит ли то, что говорит ему Гагарин. А у его супруги Нины Петровны действительно было милое и доброе лицо и внимательное выражение глаз.

В Звездный ехали длиннющей кавалькадой из легковых автомобилей и автобусов, с милицией впереди и сзади. В летной столовой ждали накрытые столы, к приехавшим (а приехали президент Академии наук СССР М.В.Келдыш, Главный конструктор С.П.Королев, министр обороны СССР маршал Р.Я.Малиновский, Главный маршал авиации К.А.Вершинин, первый заместитель главнокомандующего ВВС маршал авиации Р.А.Руденко и другие Очень Важные Лица) присоединились “местные”, и праздник продолжался. А следующий день был объявлен в Центре выходным.

Потом были свадьбы у Ирины, Татьяны и Жаннеты. Так что после полета Валентины девушки сделали сразу два жизненно важных дела: поступили учиться и вышли замуж.

А детей родить все (кроме Валентины, конечно) решились только после расформирования группы - думали: вдруг начнется подготовка, а я не в форме?! Это ведь не воспаление легких и не трещина в позвоночнике - не скроешь! Зато уж, как только судьба освободила нас от этой надежды, мы все четверо - сделали что? Правильно - взяли и родили детишек. Наши младшие дети 1970 - 1971 годов рождения, они и росли вместе, и учились, и вместе поступали в вузы.

Первым делом - самолеты!

После полета Терешковой мы продолжали проходить те же самые тренировки и испытания, но такого жизненно важного значения они теперь не имели - поскольку герои и женщины к полетам не готовятся. И случалось, накануне тренировки мы иногда позволяли себе “нарушить режим”.

В связи с этим вспоминается забавный эпизод.

Как-то однажды пришла я на тренировку после чьего-то дня рождения, где, понятное дело, “употребляли”, да и разошлись далеко за полночь. Но я барабана не боялась, за что и была наказана: потеряв равновесие, завалилась вместе с креслом. Что было делать? Тренировки полагалось проходить без срывов еще и потому, что сбои могли породить страх перед испытанием и ненужные трудности в дальнейшем. Поэтому я быстро соскочила с кресла, вернула его в исходное положение и снова на него водрузилась.

Не знаю, как мне удалось поднять громоздкое и тяжелое кресло и влезть на довольно высокую подставку (а кресло при этом качалось и грозило снова завалиться). За шумом двигателя, вращающего барабан, мои испытатели ничего не услышали. Когда они открыли дверь, я сидела как ни в чем не бывало и улыбалась, по этой улыбке они все и поняли. Но промолчали. А записи не было.

Больше всего переживаний было у меня по поводу летной подготовки: моя страсть к самолетам, поутихшая было в последнее время, теперь, в непосредственной близости от них, вспыхнула с новой силой. (Я вообще думаю, что вторая вспышка страсти к одному и тому же предмету бывает сильнее и ярче первой. И к одному и тому же человеку...)

Я раздумывала, не пойти ли летать в аэроклуб. Всего-то и нужно было - чтобы разрешили и чтобы приняли. О том, где возьму для этого время и как устроится домашняя жизнь, не думала: очень уж хотелось летать! И предпочтительней в аэроклубе: какой интерес летать “с дядей”, хоть и на реактивном истребителе, без перспективы вылететь самостоятельно! К тому же, вопрос о том, планировать или нет для женской группы полеты на 1964 год, долго “висел в воздухе”.

В конце концов он решился, и тогда выплыла другая проблема: ребята летали, как говорят летчики, “из передней кабины”, а мы, женщины, - из задней”.

Но я хотела летать “по-настоящему” и начала воевать за то, чтобы меня тоже посадили в переднюю кабину. Однако командир полка Иванов решительно воспротивился этому.

Запись в дневнике:

Он вполне резонно говорит: зачем мне это надо? Пожаловалась Юрию (Гагарину. - Ред.), он обещал переговорить с Ивановым. Рядом оказался Андриян (Николаев. - Ред.), возмутился: как так, почему не разрешают? Поймал Глинку, начал с ним объясняться: “Надо сделать, пусть летает в передней кабине”. А неисправимый оптимист Глинка улыбается и говорит: “Не волнуйся, все будет в порядке!”

Так и вышло: моя “война” с помощью Гагарина и ББ * увенчалась победой, и всю зиму я летала с упоением.

*Глинки (Ред.).

17 марта 1964 г.

Налетала больше 10 часов, начала чувствовать самолет, худо-бедно научилась садиться. И все время думаю о самостоятельных полетах. Сорока на хвосте принесла новость, что в Богодухове собрали 30 девиц и будут их выпускать на МИГах. Меня терзает черная зависть! И потихоньку созревает мысль попроситься в Богодухов, хотя вряд ли что-нибудь из этого выйдет. Ну, посмотрим. Во всяком случае, под лежачий камень вода не течет.

Как и следовало ожидать, Гагарин к идее о Богодухове отнесся как к бредовой. А программа полетов на МИГе была совсем маленькая - 15 часов, и, конечно, я ее скоро вылетала. Под лежачий камень вода не течет, и я опять начала действовать: решив, что “серьезного разговора” с Гагариным не выйдет, отправилась к Каманину.

Результат от этого похода был, но не очень впечатляющий - просто мне добавили еще часов. Космонавты воевали тогда за самостоятельные полеты, и я по своей настырности внушила моему инструктору Саше Лашкову, что надо готовить меня к самостоятельному вылету, так что он учил меня всерьез, “как в училище”.

Иногда в моем отношении к полетам звучали совсем другие нотки: во-первых, бесперспективность нашего пребывания в отряде делалась все более очевидной, а во-вторых, я испытывала жестокий дефицит времени, так как готовилась к сдаче кандидатского минимума.

27 мая 1964г.

Я устала, я ужасно устала. От усталости и недосыпания у меня кружится голова. И как это я не сумела отвертеться от полетов! Я не хочу летать! Зачем мне это надо? Убиваю массу времени, а зачем??? Это совершенная “вещь в себе”, искусство для искусства. Господи, до чего же я не готова к экзамену!

Как было бы хорошо проснуться завтра в 9, а не в 5, и никуда не идти. Владик правильно говорит, что надо уметь ценить простые радости жизни.

Однако такие настроения быстро улетучивались, стоило только немного выспаться - во всякой любви ведь бывают провалы!

2 июня 1964 г.

Сегодня летала. Сашка сначала хотел меня побить, потом сказал: если бы в училище, сейчас была бы команда завязать ремни. И мне, так захотелось вылететь самостоятельно! Но программа у меня кончается... А я хочу летать!

Ирина прыгает, Владик и все ребята уехали в “Чемитку”, и я осталась совсем одна. Ирина сделала 1000 прыжков, разменяла вторую. А я хочу рекорд на МИГ-21! Приглашают летать на вертолете, женская рекордная сетка совсем пустая. А я не хочу на вертолете! Я хочу на МИГ-21!

Как будто бы я умела летать на вертолете! И кто, интересно, “приглашает”? И такое простенькое желание - рекорд на МИГ-21! Уж действительно, от скромности я бы тогда не умерла...

В один из дней случилась у нас с Сашей предпосылка к летному происшествию.

8 июня 1964 г.

У меня был день рождения. Еще один.

Было так: летали ночью. Облачность на 800 - 900 м. и тонкий высокий слой 10 баллов. Мы пришли с маршрута и были в облаках в районе первого разворота. Вдруг я услышала какой-то звук, как хлопок, нас тряхнуло, и у левой плоскости прямо на консоли увидела красную вспышку. Подумала, что это - МИГ, а красное - огонь АНО. Но Сашка сказал, что это Су взлетал на форсаже и что мы родились в рубашке. Он крикнул по рации: “Смотреть надо!” - на что нам спокойно ответили: “Ничего, ничего”.

Мне, неграмотной, трудно оценить, была ли реальная опасность, а на Сашку это произвело впечатление: он сказал, что если бы мы столкнулись, то взорвались бы, а если бы попали в струю, нас перевернуло бы, и конечный результат был бы тот же. А я - как малое дите: интересно, когда стреляют!

Вот: реактивный самолет - не игрушка! А то мне все кажется, что я не живу, а играю: все у меня какое-то ненастоящее, какое-то экстравагантное. Ну, спрашивается, зачем нужно женщине, имеющей семью и профессию, летать на реактивном самолете!

Подумала, как часто опасности проходят мимо, не замеченные человеком...

Программа опять кончалась, и я опять собралась говорить с Каманиным, хоть и опасалась, что разговор “может возыметь самые неожиданные последствия (например, могут предложить незамедлительно отправиться в отпуск)”, так написано в дневнике. Тем не менее позвонила Николаю Петровичу, попросила разрешения приехать. Приехав, сказала проникновенную речь о том, что мы с ним оба летчики, оба больше всего в жизни любим летать и должны понимать друг друга. И что поэтому Николай Петрович должен увеличить мне программу летной подготовки.

Насколько же человек (то есть я) может потерять представление о реальности!

В дневнике запись:

18 июня 1964 г.

Я очень недовольна собой - тарахтела без умолку в течение получаса, быстро и громко. Когда вышла из кабинета, в голове у меня гудело от собственных речей. Бедный Н.П.! Наверное, после моего ухода он пил таблетки от головной боли. Настолько я ему задурила голову, что, прощаясь, он сказал “Спасибо” вместо “До свидания”.

Ощущение, что сделала что-то не так, - тягостное ощущение только что сделанной глупости...

“Тягостное ощущение” было не зря: Гагарин устроил мне выволочку и запретил впредь обращаться к вышестоящему начальству “не по команде”.

А мне и в голову не приходило, что, обращаясь непосредственно к Каманину, я мало того, что нарушаю устав, но поступаю бестактно. Боже, до чего я была оголтелая! А мои непосредственные начальники либо до поры, до времени терпели такое мое беспардонное поведение, либо просто не обращали на меня внимания. А когда это им надоело, “поставили на место”.

Много и с удовольствием летала на Ил-14 в качестве второго пилота: когда некому было лететь правым, они охотно меня брали. Правда, когда я появлялась на чужом военном аэродроме, это приводило людей в состояние легкого шока. Я стеснялась (войти в летную столовую на чужом аэродроме было для меня маленьким подвигом). Однако желание летать все перевешивало.

“Презренный собственник”

Личных автомобилей почти ни у кого из ребят сначала не было - у Гагарина была черная “Волга”, которую он получил после полета, и у Титова. И “Москвичи” кое у кого из “нелетавших”. Один за другим они начали покупать машины. Решили купить машину и мы с Ю., стали собирать деньги.

“Волга” (ГАЗ-21) стоила тогда 5613 рублей 70 копеек - сумма по тем временам, даже при наших приличных доходах, серьезная. За такой короткий срок мы, конечно, не могли ее собрать - назанимали, как на Руси принято.

Меня ставила в тупик эта цифра - ну, ладно, к огромной по тем временам сумме 5600 прибавили еще 13 рублей, но 70 копеек? Откуда они взялись, какой мудрец их высчитал? Но у нас тогда много было таких цен - трех- или четырехзначная цифра, а на конце обязательно сколько-то копеек, как хвостик, от которого никуда не денешься.

Машины тогда продавали не каждому всякому, и мне дали бумагу за подписью Гагарина. В моем дневнике написано, что эта бумага “в кабинете у председателя произвела такое действие, как если бы там взорвалась бомба средних размеров”.

Была наша машина бежевая, очень красивая, и мы очень ее любили. А жили тогда в Черемушках, и гаража, конечно, не было. Машина стояла у подъезда, что раздражало “определенную часть населения”. Однажды какой-то пожилой мужчина, крича, что вот мы тут ездим и воняем бензином, а здесь дети гуляют и что он найдет на нас управу, бросил на капот кусок завалившегося (не по нашей вине) заборчика. Так и остались на капоте царапины и следы зеленой краски.

Видимо, в те времена машина была больше роскошью, чем средством передвижения, потому что мы часто ездили на ней кататься.

Выезжали из города, благо город кончался чуть ли не сразу за нашими домами, и ехали по шоссе. Где-нибудь останавливались, выходили размять ноги и ехали обратно. Вряд ли кто-нибудь сейчас развлекается таким образом!

Иногда ездили во Внуково пить кофе - там было приятно: здание аэропорта снаружи и внутри было красивым и чистым, несметных толп, как сейчас, не было, а кофе в буфете давали хороший. Для меня - с коньяком.

Любили ездить по лесным дорогам - тогда это еще не возбранялось. Иногда мне бывало страшно - Ю. любил ездить там, где нельзя проехать. То над какими-то оврагами на двух правых или двух левых колесах, то чуть ли не по пешеходным тропинкам. Когда мы становились наконец, всеми четырьмя колесами на нормальную дорогу, я говорила: “Броня крепка, и танки наши быстры”.

А наш друг Владик Гуляев долгое время аккуратно поздравлял Ю. с Днем танкиста. Если был в отсутствии, присылал телеграмму.

Сейчас кажется, что такого времени, когда мы жили без машины, и не было. Но, листая свой дневник, с удивлением обнаружила, что психологически не готова была к владению автомобилем.

2 марта 1964 г.

- А еще мы купили машину “Волгу”. Я до сих пор удивляюсь: это так же странно, как если бы мы купили слона в зоопарке. Зачем нам машина? Ну, раз уж купили, пусть будет. Мне только очень жаль, что я превратилась в презренного собственника. Ненавижу и презираю собственников!

Вот так. И читать это теперь мне так же странно, как купить слона в зоопарке. Психология воинствующей бедности!

Наш приятель Игорь Скрынников быстро научил Ю. ездить. А я, помню, никак не хотела учиться - наверное, “для души” мне хватало полетов. Ю. заставлял меня учиться буквально силком - просто сажал за руль, когда мы куда-то ехали. А потом я пошла в ГАИ и сдала экзамен - насколько проще была тогда жизнь!

Видимо, появление машины изменило нашу психологию - раньше мы ездили со своей институтской компанией в лес, или на Москву-реку, или еще куда-то на общедоступных видах транспорта. Теперь мы были с машиной.

Как-то однажды вечером приехали к друзьям в лес на условленное место. Палатки уже стояли, на костре булькали ведра, на траве была расстелена скатерть-самобранка, и дежурные резали колбаску.

- Глянь, аристократы приехали! - сказал кто-то.

- Это не аристократы, это плутократы. - сказал Лев Майоров.

Это было не обидно: в нашей компании принято было подтрунивать друг над другом.

Ю. поставил на крышу машины “Спидолу” и врубил на полную громкость. (“Спидола” тогда только что появилась в обиходе, и иметь ее, как сказали бы сейчас, было престижно.)

И сразу все как-то примолкли, а потом кто-то сказал: “Ребята, давайте лучше лес послушаем.” И мне стало не по себе: никогда раньше мы не брали с собой никакую радиотехнику, а действительно слушали лес и речку...

Утром ребята собрали палатки и пошли дальше, а мы уехали, напутствуемые добродушными издевками.

И я в который уже раз почувствовала, что хотя мы для них по-прежнему свои, но все-таки немножко другие. Совсем почти незаметная, почти невидимая, но какая-то линия между нами нарисовалась. И не мы с Ю. ее провели, да и не они тоже - она сама возникла. Мы были теперь из другой жизни, из той, где грандиозные задачи и другие возможности - вот и “Спидола” у нас есть, и “Волга”... И на нас падала тень от этой “другой жизни”, именно так - тень, а не свет. Мы по-прежнему бывали в их компании, и они приезжали к нам в Черемушки, а потом в городок, и все-таки...

И все-таки... Друзья на всю жизнь остались у меня из тех лет. Друзья, с которыми можно не видеться годами и знать, что они есть, и они те же. Знать, не думая об этом. И к ним можно прийти, когда захочешь, они не упрекнут и ни на что не посетуют. Когда жизнь загоняла меня в угол, я шла к ним, иногда после нескольких лет отсутствия. И они принимали меня и слушали, и вникали в мои беды, отложив свои, и помогали вновь обрести устойчивость.

Звездный городок

Году в шестьдесят четвертом рядом с Центром на большом пустом пространстве посреди леса, бывшем антенном поле какой-то воинской части, начали строить жилой городок. Зимними вечерами 63-го года, когда и мы, и второй отряд жили в профилактории, большой компанией ходили туда гулять.

Было лунно и звездно, снег блестел и искрился, а вокруг стоял темный лес. Эта лунная красота входила в душу, и напряжение дня начинало потихоньку таять.

Нет там теперь ни этой поляны, ни леса, а луна висит над домами...

Городок сначала назвали: Зеленый, - вероятно, в целях конспирации, а когда выяснилось, что конспирации все равно не получается, переименовали его в Звездный.

Несмотря на секретность “объекта” и строгий пропускной режим, сюда приезжала масса людей - чтобы побывать и с гордостью потом рассказывать знакомым: “Я был в Звездном!”

Мы заказывали пропуска друзьям, знакомым, знакомым знакомых, и одно время это превратилось просто в бедствие.

Командование пыталось как-то ограничить этот поток разными способами (например, зимой, ссылаясь на эпидемию гриппа, сажали в проходной дежурного доктора и заставляли всех прибывших мерить температуру). Но это мало помогало.

Случалось, что кто-то из друзей, моих или Ю., просил заказать пропуск своим “родным и близким”, которые “хотят посмотреть Звездный городок”. А потом к нам в квартиру заваливалась целая компания незнакомых людей (мы говорили: “Пришли родные и близкие кролика”) - всем интересно было посмотреть, как живут космонавты.

Так что жить в городке было престижно, хотя и хлопотно.

Пришло на память смешное: население Звездного городка (не утверждаю, что все поголовно) почувствовало себя несколько ущемленным, когда новый поселок на Байкало-Амурской магистрали назвали Звездный. Что-то там героическое совершилось, то ли уложили последнее звено рельсов, то ли еще что. Газеты пестрели огромными заголовками, по радио все время звучало: Звездный, - и не про нас! А мне-то казалось, что мы имеем монополию на это название!

Но это было позже, а пока городок строился.

План застройки, или как это называется у градостроителей, висел в кабинете у командира. При случае мы с любопытством его рассматривали. На плане было все, что положено: жилые дома, магазин, школа, детский сад, Дом офицеров (потом он стал называться Дом космонавтов).

Как водится, план в полном объеме не осуществился. С какого-то момента городок начал расти сам по себе, сообразно с обстоятельствами: стала мала школа - сделали пристройку, потом построили новый детский сад, а в старом разместили домоуправление, прачечную, еще какие-то службы. Стало не хватать квартир - начали строить жилые дома, для чего почти совсем свели сосновый лесок, который сами же и сажали. Из-за такой “бесплановой” застройки в нумерации домов в городке зияют дыры: дома № 1 нет (это должен был быть музей, но его не построили), дома № 3 тоже нет, есть дома № 2 и № 4, это “космические” башни. Домов в городке меньше сорока, но есть дом № 47 и дом № 49.

Первыми построили дом № 11 - “хрущевка” для сотрудников и дом № 2 - одиннадцатиэтажная башня для космонавтов.

Я долго не решалась на переезд - со всех сторон говорили: “Да вы что! Отказаться от московской прописки? Всю жизнь будете потом жалеть!” Ю. знал, что мы имеем возможность переехать, но я никак не подталкивала его к решению, молчала. И он молчал - думал. Думал долго, наверное, месяца два, потом сказал - переезжаем. И вот в июле 66-го года мы, сдав московскую квартиру, переехали - последними в доме.

Квартиры в нашем доме были трех- и четырехкомнатные. Четырехкомнатные давали Героям и нелетавшим космонавтам с двумя детьми, остальным, и холостым, и женатым, - трехкомнатные.

Квартира была огромная - 56 квадратных метров жилой площади, большая кухня, ванная и прихожая. Дом строили не по типовому проекту, и планировка квартир отражала представления в обществе о жизни космонавтов. Был огромный (больше 30 квадратных метров) зал, предназначенный, по мысли архитектора, для приемов, вторая комната еще ничего, а вот третья совсем маленькая - 9 кв. метров. Словом, при такой огромной площади жить в этих роскошных квартирах было не очень удобно.

Правда, этот огромный зал, в котором можно было играть в футбол (что и делал Санька со товарищи, пока у соседей снизу не лопнуло терпение), сослужил нам хорошую службу: в нем уместились и Санькина свадьба, на которой было человек 70, и свадьба Кирилла.

Но это я сейчас “брюзжу”, а тогда, после коммуналки на Соколе и “хрущобы” в Черемушках, квартира показалась мне роскошной (да такой и была).

Кстати, об этой “хрущобе”. Сейчас об этом жилищно-строительном хрущевском буме пишут в саркастических тонах: мол, политические времянки, сейчас уже рассыпаются, и зачем же их такие строили. А я вспоминаю...

Наша семья из шести человек жила в проходной комнате, через нас к себе ходили соседи. И жили мы так довольно долго. Получения этой, “запроходной” комнаты ждали с нетерпением и тревогой - а вдруг не дадут? Были опасения, что, даже если дадут ордер, все равно кто-то посторонний может эту комнату “захватить”. Против этого существовало “железное” средство - сразу после выезда соседей поставить в их комнату табуретку.

Мы поставили стул - табуретки не нашлось - и стали обладателями двух смежных комнат в коммунальной квартире. И я помню, какая это была радость.

Когда я вышла замуж и родился Санька, нас в двух комнатах стало восемь человек. Мы не рассчитывали на “улучшение жилищных условий”, жили себе и жили, но тут подоспел “хрущевский строительный бум”. На работе мне предложили подать заявление на квартиру. Я подала, но особенных надежд не питала. И вдруг!

Мы с Ю. ездили смотреть, как строится “наш” дом. Была там тогда глухомань, города не было, а была деревня Черемушки. Таксисты не знали, где это - Черемушки, и ехать “в такую даль” отказывались.

Получив на руки ордер, тут же поехали смотреть квартиру. Вернувшись “в город” на улицу Горького, сначала почистили обувь у чистильщика в будочке (была осень, и грязь на стройке - непролазная), сфотографировались на память в фотоателье (лица на фотографиях счастливые). Потом пошли в “Якорь” “обмыть” это необыкновенное событие. Вот какой это был праздник!

И если бы нас спросили тогда, хотим мы сейчас переехать в малогабаритную однокомнатную квартиру или подождем еще лет 10 - 15, пока у государства будут средства, чтобы строить хорошие дома, мы бы закричали: “Хотим сейчас!”

Это же просто фантастика - отдельное жилье у молодой семьи!

Да не комната, а квартира! Получив ордер, мы тут же переехали. Всего-то имущества у нас тогда было - Большая Советская Энциклопедия, которую Ю. получал по подписке. Мы соорудили из нее ложе - наличных томов оказалось вполне достаточно. Со стройки, которая была вокруг буквально “насколько хватал глаз”, Ю. принес доски от разобранных строительных лесов, обстрогал и сделал из них длинный стол и две скамейки - мы готовились к новоселью и ждали в гости весь мой отдел. Довольно долго так и жили - с этой “мебелью”. Позже Ю. “построил” не знаю даже, как назвать - некий шкаф с дверцами и открытыми полками. И даже с зеркалом! И стол-буфет для кухни - покупал доски, фанеровку, столярный клей и прочие нужные материалы в магазине “Пионер” на улице Горького.

Шкаф этот до сих пор жив и до сих пор прекрасно выглядит.

Мебели в “свободной продаже” тогда почти не было - любой мебельный магазин походил скорее на пустой спортивный зал, где в уголке сиротливо стоят “конь” и “козел”. А новоселов было много, и все гонялись за чешскими и польскими гарнитурами - они были как будто специально предназначены для новых малогабаритных квартир. Но купить импортный гарнитур было очень трудно. И не только купить - даже для того, чтобы записаться в очередь, надо было прийти к магазину, как тогда говорили, “с ночи”. Попав в заветный список, я каждое утро перед работой бегала отмечаться на Ленинский проспект, но это могло тянуться вечно.

На счастье, нам отдали свой “номер” наши институтские друзья, по нему мы и отоварились. А деньги дали родители Ю.

В новом доме в Звездном городке все с энтузиазмом занялись благоустройством: мыли окна, мазали полы лаком, сверлили дыры в стенах, что-то прибивали и приколачивали. Мы тоже включились в общий процесс.

Наша малогабаритная мебель, которая так хорошо смотрелась в малогабаритной квартире, здесь как-то совсем потерялась, и квартира казалась пустой. Потом обустроились, купили разные нужные вещи, и квартира приобрела жилой вид. Но все равно вся жизнь, как принято у нас в России, происходила на кухне. Ее размеры позволяли поставить в ней не только большой обеденный стол, но и диванчик, и это было самое уютное место в доме!

Соседями по площадке были у нас Береговые, Добровольские и Вороновы. Наша общая жизнь в полном смысле была общей - наш дом был как большая коммунальная квартира. Или как деревня - все всё про всех знают. А лучше всего сказать, это было “общее житие” (так говорил маленький Кирилл: “Санька поехал в общее житие”). Именно так - не общежитие (это слово, изобретение, видимо, советских лет, приятных ассоциаций не вызывает), а общее житие.

И это было хорошо - жить в окружении своих людей, к которым всегда можно прийти, занять десятку до получки или попросить морковку. И кроме собственного дома - своей квартиры - были еще две-три, куда можно было прийти запросто в любое время, а если “прижмет”, то и ночью. Да я сейчас и не могу вспомнить, у кого из космонавтов первого и второго отряда не была бы в доме хоть раз.

Дружеские связи сложились еще на Чкаловской. Конечно, у каждого был “свой круг” общения, но эти “круги” пересекались.

Мне не очень нравится выражение “дружили семьями”, но так и было. Душевная дружба была у меня (и есть) с семьей Киселевых, то есть с Ириной Соловьевой и ее мужем Сергеем, и с Гуляевыми. В новом доме возникла крепкая и долгая дружба с Артюхиными. Сначала подружились мужчины на почве охоты, а потом и мы с Ниной. Дружили и наши старшие ребята, их Сережка и наш Санька, они были почти одного возраста. Нина Артюхина работала (как и сейчас) в Москве, уезжала из дома на целый день, а я опекала младшего, Вовку. Когда сам Артюхин уезжал в командировку, я забирала Вовку из детского садика к себе, и мы вместе “ждали маму”. Он неоднократно заявлял (лет пять тогда ему было): “Я ни на ком не женюсь, только на тете Вале”.

Обманул, конечно.

В общем, мы все помогали друг другу растить детей. Когда Ю. привез нас с Кириллом из роддома, пришла вечером Ирина, постирала и повесила сушить пеленки - вроде как показала: вот так это делается (у нее был “свежий” опыт выращивания младенцев, а я все уже забыла - разница между моими ребятами почти 13 лет). Всех детей мы знали с пеленок, на наших глазах они росли, учились, женились. Потом, как полагается, пошли внуки, и внуков мы тоже выращивали сообща.

Жизнь в городке налаживалась постепенно. Сначала не было гражданской поликлиники и детского врача и всех наших детей лечила Луиза Лазарева (она была педиатром). Приходила безотказно, в любое время дня и ночи. Была спокойной и ласковой, ко всем, по-моему, относилась, как к детям, и всех, в том числе взрослых дядей и тетей, называла уменьшительными именами - Ирочка, Юрочка; меня звала Валюшенька. А мы называли ее “наша спасительница”.

Словом, все было общее - радости и развлечения, горести и заботы. Горе тоже было общим, а оно стороной нас не обходило.

Перед очередным полетом, когда экипажи улетали на старт, а остальные космонавты разъезжались “на связь” по командным пунктам, в доме оставались почти одни женщины и дети. С нетерпением и тревогой ожидали сообщений. Получив известие об успешном старте “Союза-4”, Муза Шаталова собрала у себя всех женщин отряда, и мы дружно и весело “обмыли это дело”. На следующий день собрались у Тамары Волыновой, а когда ребята благополучно приземлились, собрались “на посадку”. Это стало в отряде традицией. Приглашать было не принято, все и так знали - после сообщения об успешном запуске или приземлении надо зайти поздравить и разделить радость.

После того, как при возвращении на Землю погиб экипаж Добровольского, “на старт” собираться перестали...

Большими компаниями на автобусе ездили на стадионы и в театры. Хрущевская “оттепель” еще не сошла на нет, Театр на Таганке и “Современник”, которые ставили “смелые вещи”, переживали пору расцвета. С билетами было очень плохо, люди занимали очередь вечером и стояли всю ночь, до открытия кассы. А нам билеты приносили “на блюдечке с золотой каемочкой” - за организацию культурного отдыха и досуга космонавтов отвечал политотдел (трудностей с этим у них, думаю, не было).

Иногда случались “лишние билетики”, и я приглашала кого-нибудь из своих институтских друзей. Они всегда были рады пойти - “простому человеку” достать билет в эти театры тогда было практически невозможно. Чаще бывали в Театре на Таганке, посмотрели едва ли не все спектакли. Я видела на сцене “самого Высоцкого”. Может, я ничего не понимаю, но как актер он показался мне вполне заурядным.

Другое дело его песни - бард он был, конечно, великий.

Как-то приехал лондонский театр (не помню, какой), играли “Гамлета” (на английском, разумеется). Мы ходили на спектакль, но, признаюсь, мне было скучно - английского не знаю, в тонкостях сценического искусства не разбираюсь.

(Сейчас стародавняя моя подруга Таня Руссиян, известная вертолетчица, неоднократная чемпионка и рекордсменка, водит меня иногда на спектакли знаменитейшего и супермодного оперного театра “Геликон”: клуб женщин летной профессии “Авиатриса”, в котором мы с Таней состоим, дружит с “Геликоном”, и нам иногда перепадают контрамарки. Так вот, в “Геликоне” все онеры исполняются на языке оригинала. И, несмотря на великолепные голоса, до моей души “не доходят” даже те, которые люблю и хорошо знаю. В конце концов я сказала Тане, чтобы она приглашала меня, только “когда по-русски поют”, она за это меня запрезирала и назвала плебейкой. Что поделаешь, какой была, такой и осталась.)

Были, конечно, в этой жизни и “отрицательные моменты”. Например, я терпеть не могу утреннюю зарядку, а куда денешься.

Напротив нашего дома в лесочке сделали маленький спортивный городок, и в семь утра мы должны были “как штык” там появиться. Можешь упражняться в поте лица, а можешь стоять столбом и обсуждать насущные проблемы (они всегда на зарядке обсуждались). Но если посмел не явиться, Гагарин, а потом Николаев (он стал командиром отряда) спрашивал - почему? - и делал серьезное внушение.

Особенно пунктуальным и придирчивым командиром был Андриян, он неукоснительно следил за тем, чтобы все было в порядке, даже в мелочах. Когда после бассейна мы приходили в столовую с мокрыми головами, он строго вопрошал: “Почему опять пришли без причесок?” Наши объяснения, что “вода мокрая”, его не устраивали, но фен в нашей раздевалке он распорядился поставить.

Я прожила в городке почти тридцать лет и все эти годы не сожалела об утраченной московской прописке. Жизнь была устроена хорошо, все рядом - и работа, и школа, и магазин, и детский сад (потом он понадобился). Один только раз я об этом пожалела - когда Саньку после окончания института не взяли работать в облюбованную им московскую “фирму” именно по этой причине. И тогда он с женой своей Наташей взял да и укатил на Сахалин. Вот тут и подумаешь, следует к московской прописке относиться с почтением или нет.

Но теперь времена изменились...

Сейчас опять живу в Москве (почти - граница Москвы и Московской области проходит как раз по нашей улице) и никого в подъезде не знаю. Иногда думаю: случись что - куда бежать? В Звездном городке этой проблемы не было...

В моей старой квартире в кухне на стене остался автограф Гагарина, написанный углем. Когда он случайно как-то зашел, у нас дома, тоже совершенно случайно, оказался мангал с углями. Я сказала, не совсем и всерьез: “Юра, дай автограф!” Он взял уголек и размашисто расписался. И посмеялся над нами - как-то не принято было в то время просить “у своих” автограф. Да и зачем - все здесь, видимся каждый день.

Кто же знал, что так обернется?.. Потом по крохам собирали дорогие памятки.

Этот автограф я берегла и сохраняла при всех ремонтах и уборках. Сейчас в этой квартире живут другие люди, не знаю, что они с ним сделали...

Автограф Гагарина есть у меня только один, можно сказать, официальный: не помню, к какому случаю (может, и без случая) летчики-космонавты вручили всем членам отряда групповую фотографию с дарственной надписью и со своими автографами. Комаров на этой фотографии есть, а его подписи нет... И автографа Комарова у меня не осталось. А был - “Утверждаю” его рукой, подпись и дата на титульном листе моего реферата по лунным траекториям.

Этот реферат был своего рода отчетом: космонавты были распределены по перспективным программам (которых тогда было много), и все писали научные рефераты по своей тематике. А Володя Комаров был начальником инженерного отдела и курировал эту околонаучную деятельность. Меня записали в программу облета Луны (нужно же было куда-нибудь записать!). Я отнеслась к этому серьезно, старательно изучила диссертацию Егорова (он первый исследовал траектории полета космического аппарата к Луне) и тоже написала реферат.

Подписывая его, Володя долго со мной беседовал, в результате чего я с удивлением и досадой на себя обнаружила, что он, хотя и не читал Севкину диссертацию, проблему понимает лучше, чем я. Когда Володя погиб, я кинулась искать этот реферат, но безуспешно. Известное дело - что имеем, не храним...

Две “космонавтские” башни соединили одноэтажным переходом с пристройкой, в которой были большой зал для общих мероприятий, кухня и подсобные помещения. Пристройку называли “вставкой”. Хотели найти для зала какое-нибудь красивое имя, объявили конкурс, но никто ничего путного придумать не смог. Так и осталась - “вставка”.

Здесь проходили все наши праздники. Самым замечательным был Новый год, который мы всегда встречали всем отрядом.

Готовиться начинали загодя: снаряжали “экспедицию” на охоту добыть кабана к новогоднему столу, наряжали огромную елку, готовили какую-нибудь юмористическую самодеятельность. Поэты писали стихи, Леонов рисовал стенгазету. Каждый праздник был непохож на другой - на выдумку космонавты неистощимы.

Однажды, когда устраивался маскарад, мы с Ириной разыграли маленькую интермедию на тему “двойняшки”. Так нас звали в отряде: мы везде ходили вместе. К тому же были у нас одинаковые костюмчики, которые мы приобрели на очередном “отоваривании” и в которых видели то одну, то другую. И люди, не очень близкие, часто нас путали, называя ее Валей, а меня Ирой. И хотя ничего похожего в нас нет, мы не удивлялись и ничего не имели против, считая это вполне укладывающимся в логику вещей.

Вот мы и явились на маскарад в этих костюмчиках. А то, что могло нас “выдать”, постарались скрыть: волосы убрали под шляпы, шеи замотали шарфиками, надели зимние сапоги и перчатки - поди разбери, кто из нас кто! Ребята заходили и сбоку, и со спины, пытаясь нас “идентифицировать”, хохотали и спорили, а мы хранили молчание, стараясь не рассмеяться. Подвела нас тогдашняя мода: юбки носили короткие, до колен...

На Новый год к нам любили приезжать знаменитости: бывали Александра Пахмутова и Николай Добронравов, Вячеслав Тихонов, Юрий Гуляев, Иосиф Кобзон, другие артисты. Приезжали высокопоставленные военные, государственные и комсомольские деятели. Всегда было душевно, просто и весело.

Хохотали по всякому пустячному поводу: когда на душе хорошо, человек смеется охотно. Помню смешной эпизод - Леша Губарев обращается к Тихонову:

- Вячеслав, я, конечно, не разведчик, но хочу тебе сказать...

- Да я тоже не разведчик, - говорит Тихонов.

Но Леша не слушает и продолжает:

- Я не разведчик, но скажу... Что он хотел сказать, мы так и не узнали, потому что хохотали до слез. Всегда много и с азартом танцевали. Гагарин неизменно бывал заводилой...

Неизменное внимание привлекали леоновские стенгазеты: народ толпился возле них всю длинную новогоднюю ночь. В последние годы Леонов стал записывать новогодние вечера на видеокамеру. Фильм демонстрируется в следующий Новый год, и это очень интересно и весело: мэтр Леонов умеет “подлавливать” пикантные моменты!

Когда он “ушел в отставку” с поста главного редактора, газеты к праздникам стали делать энтузиасты. Не будучи столь великими мастерами, мы поступали просто: вырезали из журналов разные сценки и фигурки и приклеивали к ним наши фотографии, благо со временем их накопилось у всех достаточно. И не хуже получалось, честное слово! Во всяком случае, веселья они вызывали не меньше.

...25 января 1993 года, мы извлекли эти газеты из “запасника” и развесили во “вставке”: второй отряд космонавтов отмечал свой тридцатилетний юбилей. Времена настали тяжелые, и отметили мы это событие скромно, без особого шума: женщины приготовили дома салаты и закуски, принесли во “вставку”, и мы посидели все вместе...

“Восход” и “Восход-2”

Работа шла своим чередом: в октябре 64-го состоялся полет корабля “Восход”. Основной задачей, как сказано в задании экипажу, было “завоевание приоритета Советского Союза в освоении космического пространства запуском первого в мире трехместного космического корабля”.

Первый космический экипаж состоял из трех человек: командир экипажа майор В.М.Комаров, бортинженер К.П.Феоктистов и врач Б.Б.Егоров.

Конечно, сейчас все давно привыкли и к космическим экипажам, и к космическим пассажирам, но не забудем: всего три года назад выясняли, сможет ли человек существовать в космосе. Как радовался успеху Сергей Павлович! На заседании Государственной комиссии, когда заслушивался отчет экипажа о полете, он сказал: “Все-таки здорово, что полетел такой экипаж... Мне кажется, что правильно посылать такие и бóльшие экипажи, правильно было бы посылать и на более длительное время, то есть речь идет о создании орбитальной станции”. Тут Королев остановил себя, сказав: “Иногда, правда, мысль опережает реальные возможности”.

Скажу от себя - мысль всегда опережает реальные возможности, но трудами таких людей, как Королев, становится реальностью...

В отряде космонавтов этот полет вызвал, как принято теперь говорить, неоднозначную реакцию: мы радовались - прежде всего тому, что он завершился успешно, радовались за Володю - наконец-то и он вышел на орбиту! Конечно, радовались успеху нашей космонавтики - это был необходимый и очень важный шаг в ее развитии. Радовались и тому, что столь желаемый приоритет был завоеван.

Однако в этой большой “бочке меда” была и “ложка дегтя” - в космос впервые “проникли” “гражданские лица”, никак с летной профессией не связанные, и вот это нам ужасно не нравилось. Почему?

Вероятно, из чувства профессиональной замкнутости: мы считали, что в некотором смысле избраны для этой профессии, мы призваны, мы ее достойны. Ее могут быть достойны другие люди нашей касты (то есть летчики), а посторонним - вход воспрещен! Сначала “посторонними” были мы, женщины (мы, правда, этого не понимали), а теперь вот появились гражданские. К тому же и подготовка Феоктистова и Егорова к полету была кратковременной и ограниченной, то есть получалось, что и готовиться-то особенно не надо.

Короче говоря, военные космонавты чувствовали себя ущемленными. Наверное, из-за этого и стали омрачаться отношения Центра с ОКБ и с Сергеем Павловичем. Мы, “нелетавшие”, чувствовали это глухо...

В начале января 1965 года пришел приказ о присвоении нам званий старших инженер-лейтенантов. “У меня несколько дней было такое же настроение, как у ребенка, которому подарили новую игрушку”, - написано в дневнике.

В марте 1965 года полетел “Восход-2”, и Алексей Леонов впервые в истории человечества совершил выход в открытый космос.

Это был тяжелейший полет, только по счастью и фантастическому везению не окончившийся катастрофой: после пребывания в открытом космосе скафандр раздулся, и Леонов не мог войти в шлюзовую камеру. И имел реальную перспективу навсегда остаться на орбите...

В орбитальном полете было еще несколько нештатных ситуаций разной степени сложности, а в заключение отказала система автоматического управления спуском, и впервые в истории космонавтики спуск производился вручную.

В печати не сообщалось об этих аварийных ситуациях, но мы ездили на сеансы связи и все знали. Было очень страшно... Наконец поступила информация, что они приземлились. В газетах сообщалось, что космонавты чувствуют себя хорошо и отдыхают на обкомовской даче.

А космонавты двое суток просидели в снегу - они приземлились в глухой тайге в Пермской области.

“Высокое начальство” не разрешило эвакуировать космонавтов вертолетом “методом зависания”, хотя мы специально проходили такие тренировки. Попытались пробиться к ним на машинах, но не смогли и тогда выбросили десант и начали (по пояс в снегу!) вырубать лес под посадочную площадку для вертолетов.

Был мороз, а теплой одежды у космонавтов не было. Парашют, в который можно было бы закутаться, завис на верхушках деревьев. Они сняли теплозащитные оболочки скафандров (у Леонова после работы на орбите она насквозь промокла от пота), выжали их и снова надели. Пистолеты у них были, и они могли бы убить медведя, зажарить его и съесть, но, слава Богу, медведь к ним не пришел. Да и топора, чтобы нарубить дров, не было.

Топор, теплые куртки (которые летчики сняли с себя) и продовольствие сбросили им с вертолета. Топор Леонов долго искал в снегу.

Вот такая это была “обкомовская дача”.

Зато как радостно мы их встречали! Сначала на Красной площади, а потом поехали к ним в гости на Ленинские горы - тогда космонавтов и их семьи после полета на некоторое время поселяли там в особняке. Торжества на “высшем уровне” прошли, Высокопоставленных Персон не было, только “свои”, “центровские”. И праздновали мы от души - прежде всего благополучное возвращение ребят на Землю, а уж потом историческую победу советской космонавтики.

Пили, конечно, не нарзан, поднимали тосты за вернувшихся ребят, за людей, которые строили корабли, за нашу Родину - искренне и взволнованно. А уходя, стащили со стола бутылку коньяка и хрустальную (других не было) рюмку и продолжили “мероприятие” в автобусе.

Рюмка долго жила у Ирины и всегда ставилась на стол, а потом разбилась - ничто не вечно...

вперёд