67

.. Каждому позволительно приписывать себе большее или меньшее участие в великой космогонической драме, от усилий здравого смысла это направление крепко защищено тщеславием и суетностью. Франсуа Араго

После многодневного напряжения гагаринского старта закрученные в тугую спираль нервы чуть пообмякли, отмокли в фужерах победных тостов, хотя Королев пил мало, чисто символически; как многие честолюбивые люди, он не очень любил делать то, что не умел, но пить он не то чтобы не умел, а никогда не ощущал застолья своей стихией. Кроме того, даже если пьяного и не осуждают, то чаще всего жалеют, а представить себе, что его будут "жалеть", да еще подчиненные, он не мог.

Вся парадная праздничная круговерть сразу растаяла в голове, когда переступили они с Ниной порог сочинского "люкса" № 11 в левом крыле санатория, как только увидел он чистые, тщательно заправленные постели, светлые, в солнечных бликах, занавески, шевелящиеся у двери, открытой в лоджию, и море там, за лоджией, бесцветное по весне, белесое, словно в нем полоскали уже стиранное белье, и очень высокое, поднявшееся к небу и в небо это переходящее безо всякой видимой границы. И Мишину, и Бушуеву, и всем другим замам и помам строжайше запретил он звонить ему и слать телеграммы. Ни Рудневу, ни Устинову не сказал, куда едет, - "в отпуск" и все, но эти-то, если надо, найдут, конечно... Очень захотелось просто поваляться в забытой праздности, почитать что-нибудь человеческое, не "сов. секретное", побыть с Ниной.

В последнее время он очень часто был в отъезде и Нина, конечно, скучала. А хоть бы не в отъезде, какая разница? Все равно он возвращался домой поздно. После всяких неполадок, просрочек, издерганный тупыми начальниками и ленивыми

661

исполнителями, он приезжал домой, раздраженный сверх всякой меры и тут же начинал капризничать, цепляться к Нине, искал ссоры, быстро ее находил и "разряжался". И хотя она понимала, что накрутили его на работе, что просто он издерган, простить ему эту несправедливую агрессивность часто уже не было сил -она дулась, отмалчивалась. Утром, видя ее холодное лицо, он спрашивал ласково, искусно разыгрывая свое недоумение:
С.П. Королёв на отдыхе

С.П. Королёв с Ниной Ивановной

661

- Детонька, что случилось? Что ты дуешься?..

Какой смысл в продолжении ссоры? Она понимала, что все дальнейшее - уже глупо.

- Сережа, милый! Ты что, забыл, что вчера было? - спрашивала она, глядя на него глазами, полными слез. - Ты не помнишь?

- А что? - он произносил это голосом даже не невинного барашка, а голосом чучела злодейски убиенного невинного барашка. На самом деле он все помнил и все понимал.

Однажды рано утром он брился в ванной, когда неслышно вошла Нина, сонная, растрепанная, положила голову ему на плечо и сказала тому Королеву, который был в зеркале:

- Господи, как же мне надоела такая жизнь...

Почему так сказала - сама не знала, но так горько, с болью это прозвучало. Он ничего не ответил, быстро позавтракал и уехал. Вернулся опять поздно, прошел в ее комнату, сел и некоторое время сидел молча. А потом спросил с грустной задумчивостью, без всякого вступления:

- Мне трудно было сегодня работать. Даже руки тряслись, когда вспоминал твои слова. Что же мне делать? Я все-таки какой-никакой ученый, а не могу придумать, как облегчить твою жизнь...

И вот теперь, этой счастливой весной, ему очень хотелось, пусть ненадолго, облегчить ей жизнь, отринуть от себя все, что может помешать ему быть добрым и ласковым, успокоить ее и самому успокоиться. И это удавалось вполне, пока однажды не появились "послы" с Явейной дачи.

Почему у дачи этой было такое странное, непонятное, не русское и не кавказское, название — никто не знал. Под понятием "дача" скрывалось три небольших, добротной постройки, дома, окруженных густым парком. Она входила в состав санатория "Россия", от главного корпуса которого отделялась узким, но глубоким оврагом, бегущим к морю, и, хотя санаторные корпуса стояли рядом, напрямую через колючую чащу пройти было трудно. Сюда и приехал на отдых почти в полном своем составе первый отряд космонавтов. Не было бедного Вали Бондаренко. Уже списали медики Толю Карташова. Лежал в госпитале в гипсовом высоком воротнике Валя Варламов. И Володя Комаров уехал в Ленинград. Остальные все были тут во главе с главным Героем Года, как писали о Гагарине в США. Расслабиться особенно им не давали, поскольку, как и в Звездном городке, находились они под неусыпным оком Евгения Анатольевича Карпова, парашютного тренера Николая Константиновича Никитина и врачей, не считая Михаила Сергеевича Титова - у КГБ были свои заботы. Популярность Юры, достигшая размеров невиданных, мешала ему отдыхать - его моментально узнавали, окружали и не выпускали, требуя фотографий и автографов на чем попало: книгах, газетах, курортных книжках, паспортах, авиабилетах. Даже когда у него заболело ухо и он ходил забинтованный, все равно узнавали, проходу не давали. При Юре находились корреспонденты "Правды" Николай Денисов и Сергей Борзенко, которые писали Гагарину книжку, главы из которой уже печатались в газете. Наведывался и Владимир Иванович Яздовский, наблюдая, достаточно ли "научно" они тут отдыхают: по линии Института авиационной медицины он оставался главным куратором космонавтов. Наконец, частым гостем Явейной дачи был Николай Петрович Каманин.

Во время челюскинской эпопеи Каманин попал в короткий список ранних Героев Советского Союза и носил Золотую Звезду № 2. Еще до войны отслоился он в ту тонкую жирную пенку советской элиты, которая прикрывала

663

многомиллионные толщи нашего общества, был знаменит и обласкан вождем. Он на всю жизнь и остался убежденным сталинистом, но, как человек умный и осторожный, свои политические симпатии не афишировал. Да и какие другие у него могли быть счеты с "великим другом советских летчиков", если в двадцать пять лет - юным несмышленышем - был он уже согрет сталинской улыбкой. Во время войны командовал авиационным корпусом. Воевал вместе с сыном, совсем мальчиком, учил его летать. Сын обещал стать хорошим летчиком: войну закончил с тремя боевыми орденами, - по-отцовски он очень гордился Аркадием. Сын умер в 47-м от воспаления мозга, - это был страшный удар. К моменту организации первого отряда космонавтов Каманин был одним из заместителей Петра Игнатьевича Брайко - начальника Главного штаба ВВС. Когда будущие космонавты должны были лететь в Энгельс на парашютные прыжки, денег у Карпова не было - летели по командировкам штаба, и командировки эти подписывал Каманин

С.Л.Королев с группой космонавтов, врачи и тренер
1-й ряд (слева направо) П. Попович, В. Горбатко, Е. Хрунов, Ю. Гагарин,
С.П. Королев, Н.И. Королева с дочкой П.Поповича Наташей Е. А. Карпов,
Н.К. Никитин, С.А.Федоров; 2-й ряд: А. Леонов, А. Николаев, М. Рафиков,
Д. Заикин, Б. Волынов, Г. Титов, Г. Нелюбов В. Быковский, Г. Шонин;
3-й ряд: В. Филатьев, И. Аникеев, Л. Беляев

Николай Петрович, возможно, раньше других понял, какие грандиозные перспективы раскрываются перед этими ребятами, и все теснее притирался к новой работе "Идеалом сильного человека стал для меня Сергей Павлович Королев", -писал Каманин. Он действительно подражал наиболее отрицательным чертам Королева, но и боялся его смертельно. Каманину очень хотелось стать тем, кем он и стал вскоре после гагаринского старта: начальником космонавтов. Уже 28 апреля, через две недели после триумфальной московской встречи, Гагарина принимала Прага. И в этой первой поездке с ним был Каманин. А потом началось: Болгария, Англия, Польша, Куба, Бразилия, Канада, Индия, Цейлон, Афганистан, ОАР,

664

Либерия, Ливия, Гана, Греция, Кипр, -это только за первый год после полета! Эти страны чествовали Гагарина — в Каманина тоже: Николай Петрович всегда был рядом. Гагарина принимали Неру, Насер, Елизавета Английская. И Каманина тоже. Это было не просто интересно, — ты все время на виду, о тебе пишут газеты, тебя показывают по телевидению и в кинохронике. Каманин как бы заново переживал давнее, почти забытое чувство триумфа, ощущение своей значимости, с которыми он жил тогда, в молодости, в далеком 1934 году. Но человек, повторяю, умный, Николай Петрович не мог не видеть и принципиальную разницу между прежним и нынешним своим положением. Теперь он сверкал в отраженном свете этих мальчишек, этих зеленых лейтенантиков, стремительно наращивавших звезды на погонах, таких же наивных и несмышленых, каким был и он тогда. Ах, если бы эту славу, да к нынешнему его опыту!..

Николай Петрович Каманин

Каманин и космонавты - интереснейшая тема для анализа хорошего психолога. Здесь страсти и чувства настоящие, драматургия отношений крутая, в этой "пьесе" актерам есть что играть.

По моим личным многолетним наблюдениям, Каманин не любил и часто презирал космонавтов, считал их выскочками и баловнями судьбы (в этом последнем, возможно, он был и прав). Не могу вспомнить, чтобы он разговаривал с ними весело или просто приветливо. Он был неизменно строг и заранее уже чем-то, что еще не произошло, недоволен. Лицо Николая Петровича было непроницаемо, он владел некой истиной, лишь ему доступной, которую они не узнают никогда - просто ввиду своего ничтожества.

Думаю, что большинство космонавтов тоже не любили его. Некоторые доверительно говорили мне об этом еще в 60-х годах. Сначала они по-юношески просто трепетали перед ним - перед Звездой № 2, перед генеральскими погонами. А потом ясно почувствовали его тяжелую руку: Каманин крепко держал их в кулаке строжайшей дисциплины, беспрекословного послушания и той унижающей всякого - тем более молодого и незаурядного - человека обезлички, которую он упорно насаждал в отряде первых космонавтов. Ему льстило, что эти всемирно известные люди слушаются его, как новобранцы ефрейтора. Еще легче было управлять теми, кто только готовился к полету. Ведь в первую очередь именно от Каманина зависело, кто полетит, с кем, когда, по какой программе. Будущие космонавты часто вообще этого не знали или знали в общих чертах, понаслышке. Все это создавало атмосферу неопределенности, зыбкости, неуверенности в завтрашнем дне. Поэтому Каманина боялись, но не любили. Добиться соединения страха и любви, как это сделал его кумир Сталин, Николай Петрович не сумел.

Но все это выявилось и определилось не сразу. Сейчас он вернулся с Гагариным из Чехословакии, собирался в Болгарию, да и в Париж надо бы слетать, рекорды утвердить... Дел было много, но в числе первых и самых важных, - это он понимал, - визит к Королеву.

Поехали втроем: Каманин, Карпов и Гагарин с забинтованным ухом. Королев был совсем другой, неизвестный: спокойный, улыбчивый, медлительный, добрый. Нет подлипкинской упорной деловитости, ни космодромной круглосуточной резкости. Пригласили к себе на Явейную.

665

— Вот нас с тобой в гости зовут... - сказал Сергей Павлович Нине Ивановне. - Давай съездим... Нельзя отказывать...

Космонавты встретили их на Явейной очень приветливо. Фотографировались, гуляли, обед был отличный, потом скульптор Постников показывал эскизы, обсуждали, - в общем, отдыхали, но... разве это отдых, когда о чем ни говори, а у всех на уме одно: второй полет!

С этого дня, хотя Королев и продолжал числиться в отпуске, и так же грелся на сочинских камушках, и так же гулял с женой по парку, отдых его, если понимать под отдыхом столь необходимые ему бездумье и свободу от забот, кончился. И не раз, и не два приезжали к нему Каманин, Карпов, Яздовский, Гагарин, Титов. И купаться в закрытый бассейн ездили вместе, и в пинг-понг играли с Юрой, и киноаппарат, недавно подаренный Сергеем Павловичем Нине, осваивали с помощью Германа.

Титов понравился Королеву еще после первой встречи. Мягкое спокойствие Гагарина дополнялось живой активностью его дублера. Герману очень хотелось слетать в космос, стать тоже Героем Советского Союза, носить Золотую Звезду и чтобы все оборачивались, а девушки шептали: "Титов! Титов!.." И чтобы стариков его привезли с Алтая на трибуну Мавзолея, и чтобы Хрущев — рядом стоял! Да, хотелось, хотелось, и ничего стыдного тут нет, ведь было-то ему всего 26 лет! Кому же не хочется славы в такие годы?! А тут слава была рядом, реальная, честно заработанная, и Герман рвался в бой.

Программа полета второго космонавта заранее не готовилась, и это правильно: в первую очередь она зависела от итогов предыдущего полета. Гагарин всех успокоил: он действительно чувствовал себя хорошо. Стало ясно, что второй полет должен быть более сложным и, конечно, более продолжительным. Но насколько? Расчеты баллистиков показывали, что корабль может сесть на территории Советского Союза на первых трех-четырех витках в европейской части страны, а после тринадцатого - за Уралом. Суточный полет обещал посадку в степных районах Заволжья, где поисковикам найти корабль легче, чем в Сибири.

Медики склонялись к программе на три витка при четвертом резервном.

Королеву хотелось, чтобы космонавт летал сутки. Теперь, на отдыхе, он начал пока очень неназойливо, как бы между прочим, пропагандировать свой вариант, но уже на первом стихийном совещании, которое состоялось в бильярдной Явейной дачи, встретил довольно сплоченное сопротивление Каманина, Яздовского, Карпова и большинства космонавтов.

— Подумайте, время еще есть, - миролюбиво сказал Королев.

Никто не знал, что он уже вызвал в Сочи Бушуева, чтобы отдать все распоряжения по подготовке к суточному полету человека. Для себя он этот вопрос уже решил.

Гагарин пока отмалчивался. Из Болгарии он привез Королеву бутылку отличного красного вина, Нине Ивановне - блок длинных дамских сигарет "Фемина" и пробирочку розового масла. От обсуждений программы будущего полета Гагарин уходил, лишь однажды сказал Сергею Павловичу, что три витка — пять с лишним часов - срок достаточный, чтобы выполнить программу, которая намечалась: проверка ручного управления, киносъемка Земли. Итак, активным союзником Королева был, по существу, один Титов. Сергей Павлович частенько теперь брал Германа под локоток и уводил в пустынные аллейки: беседовали о будущем полете.

Герман провел у моря всего две недели. На пару дней заехал к родителям жены на Украину и уже в июне приступил к активным тренировкам. Когда в Звездный вернулись все кавказские "курортники", Карпов спросил у Германа:

— Кого бы ты взял в дублеры?

Титов подумал и назвал Николаева. Был еще Нелюбов, но Германа раздражала его бравада, гусарство, постоянное желание быть впереди. В Николаеве он разглядел главное: доброту и надежность. Однако сам Карпов склонялся более к кандидатуре Валерия Быковского. Но как раз в эти дни Быковский отправился в Москву и остался у невесты, что расценивалось уже как "самоволка". Валерия отодвинули. Николаев начал тренироваться вместе с Титовым.

666

Ю.А. Гагарин, Н.И. Королева, С.П. Королев. Май 1961 г Гагарин с Королевым. Сочи, май 1961 г.

Вопрос о сроках полета официально еще не был решен. Медики и физиологи голосовали за три витка. Среди них были Н.М.Сисакян, В.В.Ларин, О.Г.Газенко, Н.Н.Гуровский, Е.М.Юганов и другие, уже не новички в ракетно-медицинских космических делах. Генерал-полковник Агальцов собрал в Главном штабе ВВС совещание, вызвал Карпова, Яздовского и шестерку космонавтов

Яздовский, как главный научный консультант, сразу сказал, что лететь на сутки рискованно, и предложил три витка. Гагарин поддержал Владимира Ивановича.

667

- Ну, а вы сами как считаете? - спросил Агальцов, обернувшись к Титову. - Ведь вы - один из претендентов на этот полет...

- Лететь надо на сутки, - упрямо сказал Герман.

- А что дублер думает? - спросил Филипп Александрович.

- Я - как командир, - потупившись, ответил Николаев.

Из штаба на Пироговской поехали прямо в Подлипки к Королеву. Когда поднимались на второй этаж к кабинету Главного, Нелюбов подошел к Титову, сказал тихо и зло:

- Ты что уперся с суточным полетом? Славы захотел? Сам подумай, - сутки на орбите! А нам после тебя что ж, неделю летать?!..

У Королева повторилось то же, что происходило в кабинете Агальцова. В выражениях, быть может, более мягких и обтекаемых, Яздовский и Карпов настаивали на трех витках. Титов твердил свое: "Летать надо сутки!" Но Агальцов никакого решения не принял, а Королев сказал:

- Я вас внимательно выслушал и так вам скажу: давайте планировать полет на сутки. А если ему будет плохо, — он кивнул на Титова, - посадим его на третьем— четвертом витке...

Через четверть века Герман Степанович рассказывал мне:

- Когда я услышал эти слова, все во мне закипело: "Ну, думаю, умру, но сутки отлетаю". Не верил, что может быть нечто такое, что нельзя было бы сутки перетерпеть...

Окончательно вопрос решался в ВПК - Военно-промышленной комиссии - у Леонида Васильевича Смирнова. Хитрый Смирнов был опытным аппаратчиком, но, увы, не по вестибулярным аппаратам. Прежде чем решать какой-либо вопрос, надо ясно представлять себе, какое решение хотят от него наверху. Вспоминая ликующего Хрущева на приеме в Кремле, Леонид Васильевич прекрасно понимал, что Никите Сергеевичу хочется нового праздника, а праздник будет тем ярче и громче, чем ярче и громче будет победа. "Сутки в космосе!" - это звучит. С другой стороны, если медики правы и с этим парнем что-нибудь случится, можно представить себе, какой разнос учинит Хрущев; "Кто разрешил так долго летать?!!" Медики тут же закричат: "Мы говорили! Мы предупреждали! Нас не послушались!.." Кто не послушался? Да вот он, Смирнов! "А что же Госкомиссия, проспала?" Там председатель-то опять он, Смирнов! Теперь, когда Леонид Васильевич из крупной министерской номенклатуры превратился в еще более крупную общегосударственную, всякая осечка на новом посту была особенно нежелательна. Ибо испорченное первое впечатление исправлять трудно и долго, да и не всегда это сделать удается...

Путь Смирнова к вершинам власти не требовал высокого альпинистского мастерства и рискованного скалолазания. Он шел как бы по хорошей туристской тропе, не грозившей ни селевыми потоками, ни снежными лавинами, надо было только быть внимательным: не оступиться, не подвернуть ногу на случайном камне.

Леонид был младшим из пяти оставшихся в живых детей в семье кустаря-переплетчика уездного средневолжского городка Купечка Пензенской губернии. В 1922 году отец умер от голода и тифа, старшие дети ушли на заработки, а шестилетний Леонид с девятилетней сестренкой остался при матери, которая держала "нахлебников", - готовила им, обстирывала. Учиться он начал уже в Ростове, куда выписал их всех старший брат, окончивший энергетический институт. Как часто случается, Леонид во всем старался подражать брату и тоже хотел стать энергетиком. После школы не без труда поступил он в Новочеркасский индустриальный институт, имея уже пятый разряд электромонтера. Жить было трудно. Подрабатывал на городской электростанции. Потом началось строительство новой подстанции. Неподалеку был завод, который из паровозного в 1937 году перепрофилировали в артиллерийский. Леонида туда переманили. Так он на всю жизнь стал "оборонщиком". И до войны, и после работал он энергетиком в разных городах, на разных артиллерийских заводах. Это и свело его с Устиновым. В

668

сентябре 1948 года главный энергетик завода в Воткинске Смирнов стал слушателем Академии оборонной промышленности в Кунцеве - здесь и стали оттачиваться его административные таланты. Но уже в ноябре 1949 года Устинов вызвал его к себе и сказал:

-Хватит учиться! Все! Выучился! Работать надо. Мы решили назначить тебя директором НИИ в Москве.

- Я не справлюсь, - честно ответил Смирнов.

- Если есть самолюбие - выплывешь, а если нет - утонешь. Ну и черт с тобой!

Устинов говорил все это жестко, без улыбок, и Смирнов понял, что дело нешуточное, - весь курс будущей жизни определяется в такие минуты.

Институт занимался вопросами стабилизации стрельбы на кораблях и танках. Скрещивали зенитную пушку с радаром, который должен был ею управлять. Специалисты в стране были, но сидели в маленьких слабых лабораториях, а когда Устинов соединил их под одной крышей, началась грызня, интриги, которые гордо именовались "противоборством школ". Требовался директор нейтральный, с тематикой не связанный, как бы парящий над схваткой. Новый, 1950 год Смирнов встречал уже в должности начальника НИИ №176.

Леонид Васильевич Смирнов

Заместителем Устинова по ракетным делам был Иван Герасимович Зубович -инженер старой школы, умница и людовед. Он же курировал работы по радиолокации и начал к Смирнову приглядываться. Ведь это очень интересно: человек совершенно не в курсе дела, а руководит целым институтом, и у него все получается. Зубович каким-то шестым чувством определил, что наступает пора руководителей нового типа, которым принадлежит будущее. Пора не руководителей чего-либо конкретного, а руководителей вообще. Сегодня такой руководитель мог заведовать энергетикой завода, завтра — руководить радиолокационной наукой. Сегодня — химией, завтра — культурой. Секретари обкомов становились послами, а помощники секретарей - редакторами газет. Некомпетентность переставали скрывать, камуфлировать дутыми диссертациями, не знать дела, за которое берешься, становилось не стыдно. Отсутствие знаний и опыта перечеркивалось спорным тезисом о том, что талантливый человек - он везде талантлив. Это явление пошло в рост еще при Ленине, сохранилось при Сталине, прекрасно расцвело при Хрущеве, обильно плодоносило при Брежневе и вряд ли зачахнет до конца века...

Осенью 1951 года Леонид Васильевич Смирнов был назначен начальником ракетного главка Министерства оборонной промышленности. Он принимал активнейшее участие в становлении днепропетровского завода, и в 1953-м Устинов назначает его директором этого завода. На стройке карьеры Смирнова наступил девятилетний перерыв. Но Устинов о нем не забыл. Гибель вместе с маршалом Неделиным и другими ракетчиками заместителя Устинова Льва Архиповича Гришина, новое назначение Константина Николаевича Руднева, смерть Михаила Васильевича Хруничева в 1961 году, целая серия перемещений высших руководителей промышленности, в том числе и самого Дмитрия Федоровича Устинова, проведенная Хрущевым в это же время, открывают перед Смирновым путь наверх и очень скоро делают его заместителем Председателя Совета Министров СССР и председателем Военно-промышленной комиссии. Время полета Титова — это как

669

раз и время стремительного полета Леонида Васильевича. Оба полета - каждый по-своему — были рискованны. Поэтому, когда решался вопрос о сроках второго космического путешествия, председатель ВПК был особенно осторожен. Больше слушал, с выводами не торопился, оценок не давал.

Докладывать Смирнову было трудно потому, что лицо его всегда было непроницаемо и совершенно невозможно было увидеть на нем даже тень мысли, вызванной твоими словами. Доводы Королева сводились к тому, что суточный полет, помимо своего чисто пропагандистского значения, сулит много выгод. Он даст возможность проследить в невесомости весь суточный цикл работы человеческого организма. Мы в этом случае не навязываем природе каких-то своих произвольных сроков, а, наоборот, работаем в строгом соответствии с ее законами. Такой полет не потребует передислокаций поисковых групп, которые неминуемы в случае посадки на третьем или седьмом витке. Космонавт утром взлетит и утром сядет в степном районе, где его легко найти, а не в тайге какой-нибудь. Ну, а если вдруг потребуется срочно вернуть космонавта на Землю, это всегда можно будет сделать. Предусмотрена, в частности, возможность закладывать на борт корабля программу спуска даже с самого восточного камчатского НИПа. Во всех океанах по трассе полета стоят корабли...

Евгений Александрович Фролов

Почему-то именно корабли в далеких океанах всех успокоили. Яздовский согласился, что доводы Сергея Павловича серьезны. Карпова Королев сумел убедить еще до совещания. Каманин каким-то шестым чувством понял, что спорить с Королевым и отстаивать трехвитковый полет сейчас не следует, и промолчал. Поэтому Леониду Васильевичу не стоило большого труда "выразить общее мнение собравшихся", что полет, очевидно, целесообразно провести, действительно, в рамках суток... Заключительное слово председателя ВПК было составлено очень точно. Слушая его, можно было понять, что у Леонида Васильевича были и сомнения, и даже опасения, но специалисты сумели их рассеять. Но, с другой стороны, решение о суточном полете — это было все-таки его решение. Если все пройдет хорошо и спросят, а кто же этот мудрый и смелый человек, который пошел на такой риск, то всякий припомнит и скажет: Смирнов!

Все мы бываем в жизни наездниками. Но одно дело - просто бесшабашно скакать в ночное, другое - секреты верховой езды. Смирнов владел высшей школой аппаратной выездки. Он был "человеком Устинова", но, наверное, все-таки не покровительство столь сильного патрона, а вот эта школа позволила ему, человеку не глупому, но способностей весьма средних, пробыть более двух десятилетий в высших эшелонах государственной власти, держать в руках все нити управления могучим военно-промышленным комплексом, поладить с Хрущевым и Косыгиным, Брежневым и Тихоновым, Андроповым, Черненко и лишь при Горбачеве отойти от государственных дел в возрасте глубоко пенсионном.

В Тюратаме стояла жара воистину азиатская. Степь потрескалась, все, что может засохнуть, засохло. Бледно-желтые, цвета лежалой бумаги, перекати-поле рывками носились по такырам. Сырдарьи обмелела, вылезли илистые островки, обозначились ямы и бочажки, наполненные глинистой водой, в которой можно было нащупать плененного зноем жереха.

670

Несмотря на жару, работа шла резво, без отклонений от графика. Космонавты были бодры и здоровы.

Сейчас, после всех гагаринских празднеств, Королев еще больше стал присматриваться к космонавтам. Сразу после полета, практически мгновенно, они становились всемирно известными людьми, национальными героями, и по тому, какие они, будут судить и о стране, и о космонавтике вообще, о людях, там работающих. Он все время старался сделать их единомышленниками, помогал преодолевать робость в беседах с конструкторами и разработчиками, требовал:

- Высказывайте свои замечания, предлагайте, ведь вам летать...

Особенно тормошил Германа:

- Появятся идеи - звони...
Ничто не должно мешать этим ребятам в полете, - наоборот, все вокруг должно быть привычным, понятным, удобным, чуть ли не на ощупь знакомым

Герман Степанович Титов

Накануне пуска после обеда Королев приехал к Герману, спросил озабоченно:

- Есть ли необходимость еще раз посидеть в корабле? Корабль уже на старте, лучше бы его не трогать... Но если нужно, организуем...

- Если есть возможность, дайте мне полчасика, - попросил космонавт.

- Хорошо. Через сорок минут будет "окно" в программе подготовки корабля и мы съездим вместе...

Около получаса Титов провел в корабле. У люка стоял Евгений Фролов, ведущий конструктор. Что-то объяснял, но объяснять ничего не надо было: все он знал, хотелось просто посидеть, ощутить корабль.

Королев ждал его внизу...

Вечером он приехал снова. Титов и Николаев ночевали в том же домике, в котором провели свою последнюю предстартовую ночь Юра и Герман. Втроем —Главный, космонавт и дублер - ходили по обочине шоссе, Королев снова и снова расспрашивал их, проверял, все ли помнят, объяснял:

- Каждый полет неповторим. Надо замечать все новое, ведь мы исследователи, первооткрыватели...

Космонавты уже спали, когда со старта позвонил Воскресенский и доложил, что в магистралях горючего обнаружена течь. Королев поехал на старт.

Быстро подошел к Воскресенскому, — так боксеры устремляются к центру ринга, чтобы начать бой.

-Где?

- Сильфон второго блока.

- Сколько?

- В минуту около стакана.

- Что будем делать?

- Обмотаю сильфон изоляцией, обмажу эпоксидкой и все.

Думал несколько секунд.

-Давай!

Вся остальная предстартовая подготовка прошла без замечаний.

А дальше все было очень похоже на апрельский старт. Та же спокойная деловитость, в которую спрятаны были все страсти. Утром - медосмотр, наклейка датчиков, правда, по новой, поясной системе, автобус: теперь Титов сидел на месте

671

Гагарина, а за ним Николаев. Рапорт Смирнову. Фролов усадил космонавта в кресло. Переговоры с командным бункером. И главный миг в жизни Германа Титова - миг его старта.

Уже после возвращения на Землю, после встречи в Кремле и пресс-конференции, долго еще ползали, помню, по Москве слухи, что космонавт чувствует себя плохо, что он облучился, попав в пояса радиации. Никого не интересовало, что опасная зона внутреннего пояса с протонами высоких энергий находится на высоте около трех тысяч километров, а Титов не отлетал от Земли дальше 244. Никто этого и слушать не хотел, - лучевая болезнь и баста! Я встретился с Титовым недели через две после полета на даче Тесели под Форосом: был он весел, совершенно счастлив и все те несколько дней, что наблюдал я его в Крыму, чувствовал себя отлично.

Причиной же всех домыслов была до неузнаваемости искаженная информация о самочувствии космонавта-2 во время самого полета, которая, несмотря на все фильтры секретности, просачивалась, вызывая недоверие к официальным сообщениям. Согласно этим сообщениям, полет прошел замечательно, космонавт чувствовал себя отлично, да и как иначе мог чувствовать себя в космосе наш советский человек-первопроходец, к тому же коммунист?!

Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что такая благополучная картина рисовалась, прежде всего, со слов самого Титова. Когда Хрущев, который беседовал с ним по телефону сразу после приземления, спросил его, как он себя чувствует, Герман бодро рапортовал:

-Чувствовал себя великолепно, Никита Сергеевич!

С технической точки зрения полет Титова протекал, действительно, практически без замечаний. Он дважды брал на себя управление и оба раза быстро и четко ориентировал корабль. Несмотря на то что сломался экспонометр, киносъемка тоже прошла удачно и кадры кривого земного горизонта — первые космические кадры - стали сенсацией. Герман проводил и визуальные наблюдения Земли, помимо связи с ЦУПом вел два раза в час сеансы коротковолновой связи и даже делал физзарядку. Но Никите Сергеевичу Титов сказал неправду: чувствовал он себя неважно, о чем без утайки рассказал на послеполетном заседании Госкомиссии. Позднее, в 1962 году, в статье «Физиологические исследования на "Востоке-2"» В.И. Яздовский, О.Г. Газенко и А.М. Гении писали: "Особое внимание привлекали развившиеся в период орбитального полета неприятные ощущения, которые были охарактеризованы космонавтом как состояние, близкое к укачиванию. Эти ощущения выражались в легком головокружении я поташнивании. Они становились заметными при резких движениях головой и наблюдении за быстро перемещающимися предметами. С течением времени эти явления все более обращали на себя внимание космонавта и создавали некоторый дискомфорт".

Само это заграничное слово "дискомфорт" было довольно туманным, и разные врачи толковали его по-разному, пока мне не пришла мысль обратиться, так сказать, к первоисточнику, т.е. к самому Герману Степановичу. Случилось это, конечно, не на Форосе, а много лет спустя. Страсти улеглись, а прошедшие годы укрепили взаимное доверие. Я верю абсолютно всему, что рассказал мне Титов.

Вибрации и перегрузки старта перенес он нормально, - все это можно хорошо " оттренировать на Земле, - но невесомость несколько его обескуражила: трудно '' было отделаться от ощущения, что ноги твои задрались куда-то кверху и ты висишь как бы вниз головой⁴³. Потом врачи изобретут даже специальный термин: "иллюзия перевернутого положения". Вся штука как раз и заключалась в том, что очень трудно было доказать себе, что это иллюзия, а не действительно перевернутое положение. Умом он это понимал, но от "иллюзии" хотелось избавиться. Титов начал кружиться в кресле, делать резкие движения, но ощущения подвешенного вниз головой человека не исчезали. Наоборот, они постепенно

672

нарастали. Герман притих, стал думать о работе, снимать Землю, но муть в голове становилась все плотнее.
⁴³ Позднее, уже после смерти С.П. Королева, эти ощущения детально описал Г. Береговой. В той или иной степени их испытывали, за редчайшим исключением, все космонавты и астронавты.
Правительственная "заготовка"

Подходил трехвитковый рубеж. Земля запрашивала о самочувствии, психологи анализировали тембр его голоса. Титов бодрился, успокаивал медиков: "Все в порядке". Сам решил: приятного мало, но вытерпеть можно. Спустись он на третьем витке, - был бы тоже праздник и фанфары, и звезда золотая, но он решил перетерпеть, полет продолжать; ведь интересно, когда вся эта маята окончится. Ведь, может быть, ей отмерен природой какой-то край. Но она не кончилась.

Пришло время обеда. Есть не хотелось. А есть было надо, потому что обед -это тоже эксперимент. Доктор медицинских наук И.И. Касьян в одной из публикаций об этом полете пишет: "Меню состояло из трех блюд. На первое -тюбик супа-пюре, на второе - мясной и печеночный паштет, на третье -черносмородиновый сок". Все верно, меню было именно таким. Но маленькая деталь: обед этот Титов есть не стал. Очень хотелось чего-нибудь кисленького. Он выбрал черносмородиновый сок, выдавил в рот тубу. Сок оказался приторно-сладким. Германа вырвало. По счастью, сок в невесомости налип на поролоне кабины, спасибо, хоть не летал по кораблю... Это случилось на шестом витке полета, т.е. он летал уже около девяти часов. ТАСС выпустило в это время очередное сообщение, в котором говорилось, что "самочувствие космонавта по-прежнему отличное, настроение бодрое".

Разделять оптимизм ТАСС у Титова никаких оснований не было, но и отчаиваться он тоже не собирался. В конце концов Белку тоже рвало на четвертом витке, а вернулась она на Землю весьма жизнерадостной. Герман подумал, что будет полезно поспать: вестибулярный аппарат успокоится и все неприятности кончатся. Он предупредил ЦУП, что собирается уснуть, и получил добро. Во время сна прозрачное забрало скафандра требовалось захлопнуть, но с закрытым забралом в скафандре было душно. Герман взял веревочку, за которую надо дергать, чтобы открыть забрало, и засунул ее вовнутрь. Образовалась щелка. Дышать стало легче. Ему казалось, что спал он очень глубоко, но на Земле отметили, что просыпался дважды, хотя пульс был хороший: 53-67 ударов в минуту.

Уже упоминавшийся доктор И.И. Касьян пишет, что "после сна, как и предвидел космонавт-2, исчезли неприятные ощущения, усталость". Мне Герман Степанович рассказывал, что, увы, не сразу исчезли. Он проснулся разбитым, с тяжелой головой. Удивительно, но так называемые вестибулярные пробы - разные рисунки - получались хорошо. И координация с открытыми и закрытыми глазами не изменилась. И звезды пятиконечные, и спирали получались не хуже, чем на Земле, и почерк сохранился, а муть эта в голове не исчезла.

Надо было снова что-то съесть, а есть опять не хотелось. Он решил выпить немного жидкого шоколада. Выпил. Опять стошнило. Совсем немного: желудок был пустой. Шел двенадцатый виток. И вдруг почувствовал: стало отпускать.

673

Волны какой-то мерзкой мути, которые накатывались на него в первые часы полета, стали скатываться. С каждой минутой Герман чувствовал себя бодрее. Перед финишем все пришло в норму.

Перед посадкой Титов услышал громкий щелчок пиропатронов и радостно подумал: "Порядок! Приборный отсек отстрелился!" Но тут же, к немалому своему удивлению, увидел, что все приборы на пульте работают, чего быть не должно. Потом он ясно услышал незнакомый глуховатый стук: приборный отсек постукивал в стенку шарика спускаемого аппарата. "Интересно, что прочнее: СА или ПО?" - подумал Герман и решил, что спускаемый аппарат заведомо прочнее и приборный отсек его не расколет. Когда огненные всполохи горящей теплозащиты засветились за шторками иллюминатора, стук прекратился: приборный отсек оторвался окончательно.

У самой земли Герман увидел, что он опускается рядом с железной дорогой и что, точно согласуясь с законами приключенческого кино, наперерез ему идет поезд. Ничего глупее такой ситуации нельзя было придумать: ни космический корабль на парашюте, ни поезд "отрулить" не могли.

- Мне показалось, - рассказывал Герман, - что машинист тоже увидел меня и притормозил...

"Восток-2" приземлился метрах в пятидесяти от железнодорожного полотна, покатился по мягкой пахоте (Титов: "Я сделал два головокружительных кульбита, аж искры из глаз посыпались") и наконец замер...

В самолете по пути в Куйбышев Титов был очень возбужден, смеялся, все время порывался куда-то идти - медики не могли его усадить, чтобы взять кровь на анализ. А тут еще сломалась у них пробойная машинка. Герман мигом раздобыл бритву, сам разрезал палец: "Прошу!.." Редко можно видеть человека, столь абсолютно счастливого!

На волжской даче, прежде чем уложили его на медицинские пробы, он радостно осушил бутылку пива, но сделал это так откровенно и весело, что ни у кого из врачей рука не поднялась осудить его за нарушение послеполетного водно-солевого режима. До заседания Госкомиссии он усадил рядом с собой Николаева, Поповича, Нелюбова и Быковского и сказал.

- Плохо дело, ребята. Очень хреново себя чувствовал. Что делать будем? Вас подводить не хочу, но и правду скрывать нехорошо...

Все дружно решили: надо говорить правду.

На Госкомиссии рассказ Титова многих огорчил. И в первую очередь - Королева. Сергей Павлович сидел хмурый. Задавали много вопросов. Молодой красавец Гай Ильич Северин - будущий Главный конструктор скафандров и систем жизнеобеспечения, а тогда - начальник лаборатории ЛИИ, где делали кресла для "Востока", слегка, "артистически", грассируя, задал вопрос деликатный: "Не сложно ли было мочиться?" Герман не смутился, понимал, что и это на будущее знать надо, ответил серьезно:

- Во время тренировок на Земле было сложно, а в невесомости легче. Знаете ли, он как-то сам всплывал вверх...

- Минуточку, минуточку! - закричал Пилюгин. - То есть, это как "сам вверх"? Прошу пояснить...

Маленький зальчик грохнул так, что зазвенели окна.

674

в начало назад

Это максимум. Опасно с 600 - Хл