37

Свобода означает ответственность. Бернард Шоу

Жизнь в Казани более напоминала шарагу на Яузе, чем омский завод. Королеву сразу бросилось в глаза то, чего не было в Омске: светомаскировка. Казань немцы не бомбили. Рассказывают, что однажды залетел сюда фашист-разведчик, и все. Но зенитчики стояли, и все окна в большом здании заводоуправления были перечеркнуты тряпочными крестами: защита от осколков стекла, если ударит воздушная волна.

Здание заводоуправления стояло на стыке двух территорий: авиазавода № 22 и моторного завода № 16, эвакуированного из Воронежа. Группа Глушко находилась как бы при моторном заводе, но директору завода не подчинялась. У казанских зеков был свой "директор" - Василий Петрович Бекетов, чекист с инженерным дипломом.

Административное здание представляло собой три четырехэтажных корпуса, соединенных трехэтажными перемычками так, что все здание в плане напоминало огромную букву "Ш". В левой стойке этого "Ш" и находилось ОКБ. На втором этаже размещался кабинет Бекетова с приемной, где сидела секретарша, кабинет второго чекиста майора Кобеляцкого (вряд ли надо уточнять, какое прозвище дали ему зеки), маленькая комната, в которой работал Глушко со своим преданным помощником техником Иваном Ивановичем Ивановым и нормировщиком Вольфом. Дальше — большая комната со столами в два ряда, где располагались сотрудники Глушко: Жирицкий, Беленький, Витка, Нужин, Озолин, Уманский, Агафонов и жена Агафонова, позднее - Лист. Королев сидел на третьем этаже как раз над кабинетом Бекетова. Там же размещались жилые комнаты зеков.

В каждой комнате ночевало человек по двадцать. Постельное белье меняли раз в десять дней. В спальнях висели портреты вождей. Никому и в голову не приходило, что коли они "враги народа", которых вожди эти покарали, то портреты — кощунство по отношению к вождям.

Вконец поизносившихся зеков приодели, выдали шерстяные, очень дурно сшитые, но добротные, ноские костюмы и меховые безрукавки - "душегрейки". На единственной известной мне фотографии зека Королева он как раз в пиджаке, из-под которого видна "душегрейка".

Цех, где изготовлялись ракетные двигатели, размещался на территории 16-го моторного завода. Монтировали их на бомбардировщики уже на 22-м заводе, самолетостроительном. Таким образом, ракетчики трудились на двух территориях, что

318

отличало их от других зеков с постоянным местом работы. А вообще ракетчики составляли малую часть зеков: ведь сюда еще перед войной из шараги на улице Радио были переведены петляковцы, которых после гибели Владимира Михайловича возглавил Мясищев. Здесь же работали группа Добротворского и Бодля - проектировали поршневые двигатели — и группа Стечкина. Вновь встретился здесь Глушко со своим бывшим сокамерником.

- Ну, что я тебе говорил?! - кричал Борис Сергеевич. - Никогда не надо торопиться! Поверь, что здесь гораздо уютнее, чем на джезказганских рудниках...

Стечкин тоже проектировал ускоритель, но не ракетный, а пульсирующий, использующий кислород атмосферы. Позднее подобный двигатель немцы поставили на самолеты-снаряды Фау-1, но стечкинский уже тогда был совершеннее.

Таким образом, шарага на берегах реки Казанки отличалась от шараги на берегах Яузы разнообразием решаемых зеками задач. Отличались они и по режиму. Все строгости Яузы в военное время постепенно отмирали. Война сплачивала людей и обнажала абсурдность и лицемерность шараг, а значит, и ненужность их тюремных порядков. Весь путь из заводоуправления, где жил и работал Королев, до проходных заводов - налево 22-го, направо - 16-го - не превышал двухсот метров. На этом пути его должен был сопровождать "попка". Но это был уже совсем другой "попка", чем на Яузе, - штатский, без винтовки, если и был у него пистолет, он его не выставлял, не бахвалился. Вскоре Королева и десять других зеков расконвоировали, выдали пропуска с фотографией (вот откуда, очевидно, этот снимок в "душегрейке"), по которым они могли ходить на завод и с завода, когда хотели. С конвоиром Королев теперь ездил только на аэродром⁴².
⁴²О встрече с зеком Королевым и его "попкой" на казанском аэродроме рассказал в своих книгах "Испытано в небе" и "С человеком на борту" Марк Лазаревич Галлай. Это были первые в нашей стране публикации, из которых проницательный читатель мог понять, что легендарный Главный конструктор находился в заключении.

"Попка", символ несвободы, всегда угнетал Королева. Однажды на аэродроме Королев увидел Владислава Грибовского, того самого Владика Грибовского - планериста и военлета, который в Коктебеле в 27-м году во время землетрясения размахивал парабеллумом. Господи, это было семнадцать лет назад, а кажется - в другом веке. Это было так давно, что трудно поверить, что это было с ним. Грибовский увидел "попку" и остановился. Потом поднял руку и помахал ему. И он помахал в ответ. И так стало плохо, постыло на душе. Ничего же не случилось, ну помахали друг другу старые знакомые. Но не подошел к нему Грибовский, не мог подойти, потому что между ними пропасть глубже всех пропастей Карадага, где гуляли они, потому что Грибовский вольный человек, строит свои десантные планеры, а он - раб, спасибо, цепи нет, которой бы приковали его к этому бомбардировщику.

Расконвоированный зек — это поддельный свободный человек, фальшивый гражданин страны. Он был свободен, как свободна лошадь, у которой нет табунщика, но лошадь стреноженная. Он не мог, скажем, уехать в центр и пойти в кино. Но если кто-нибудь из расконвоированных заболевал, он мог поехать в город в больницу. Когда к Воронцову приехала жена, он гулял с ней по скверику неподалеку от заводоуправления. В общем, никто не мог определить теперь границ между дозволенным и запрещенным, но все: и вольные, и зеки, и сами вертухаи видели, что авторитет режима падает день ото дня.

В этом странном, противоестественном человеческом сообществе коллектив ракетчиков держался довольно обособленно. В заводской иерархии они занимали привилегированное положение: их было мало, работа их считалась совершенно секретной, чтобы попасть к ним, требовался специальный пропуск - все это создавало ореол исключительности. Но в спальнях ореол этот тускнел: ракетчики жили вместе с другими зеками. Старик Пазухин, профессор из института золота, вечно штопающий свои носки, был консультантом по химии. Иван Иванович Сидорин, известный металлург, который помогал Туполеву в строительстве первых наших цельнометаллических самолетов, занимался материаловедением, Николай

319

Романович Воронцов на воле был заместителем начальника ОТК большого завода, а здесь стал начальником цеха сборки ЖРД.

Старт бомбардировщика Пе-2 с жидкостным ракетным ускорителем

Кровать Королева стояла в одном ряду с кроватями Глушко и Севрука.

Доминик Доминикович Севрук вел в ОКБ испытания двигателей на специальных стендах, пристроенных к цеху № 30 моторного завода трудами Александра Поликарповича Кужмы, которого многие считали авантюристом, потому что всякое внеплановое строительство в 1941 году заведомо было опасной авантюрой. Севрук увлекался автоматикой, стремился приспособить ее в ЖРД везде, где только можно. Экспериментатором он был блестящим, работал быстро, весело и удачливо - такие люди слывут "везунчиками", и общаться с ними приятно. У Севрука всегда была масса интересных инженерных идей, которые он щедро раздавал, но сам редко к ним возвращался. Некоторые считали его человеком разбросанным - тугодумы часто называют так людей талантливых, не желая признавать, что этакая "разбросанность" им, увы, недоступна. Севрук еще в 1941 году начал первые летные испытания ускорителей Глушко, которые особенно заинтересовали Королева.

Глушко и Севрук решили, что Королев займется летными испытаниями. Он всегда любил летать - вспомните хотя бы "испытания", которые он придумал для бесхвостки Черановского в ГИРД. А потом это была живая творческая конструкторская работа, по которой он истосковался. Королев согласился. Ему выделили техников, слесарей-сборщиков, двух-трех молодых инженеров-прочнистов, и уже в начале января 1943 года "группа № 5" - так называлось подразделение Королева - приступила к работе. Вскоре по согласованию с Мясищевым был выделен серийный бомбардировщик Пе-2 с заводским номером 15/185, переоборудованием которого и занялся Королев. Позднее для испытательной работы были откомандированы и два летчика, два Саши: Александр Григорьевич Васильченко и Александр Силуянович Пальчиков.

Двигатель работает, самолет серийный - на первый взгляд может показаться, что соединение их в единое целое не представляет серьезной проблемы, но это было совсем непростое дело. Ведь самолет проектировался без учета того, что на нем будет установлен ЖРД. В организм этого готового, серийного "взрослого" самолета требовалось теперь как бы вживить новый орган, самой его природой не предусмотренный. Королев искал, где какой узел можно расположить, прикидывая и так и эдак, начертил несколько вариантов. Как-то в ОКБ зашел Мясищев, подошел к кульману Королева, долго рассматривал его чертеж. После стычек в Москве

320

они встречались редко и, очевидно, сохранили некоторую неприязнь друг к другу.

— Это никуда не годится, - сказал Мясищев тоном, за который и получил прозвище "Боярин". - Вся ваша система должна быть единым, компактным, самостоятельным агрегатом. А у вас разные узелки разбросаны по всему самолету. Кто же так делает?..

Королев стоял красный. Злился ужасно, но молчал. А что скажешь? Прав "Боярин"! Это был хороший урок, который он надолго запомнил.

Королев всегда работал быстро, и с задачей окончательной увязки РД-1 и Пе-2 он тоже справился быстро. Но увязать одну железку с другой намного проще, чем увязать деятельность всех людей, стоящих за этими железками. Испытания, за которые теперь отвечал Королев, были самым тесным образом связаны с производством 30-го цеха, с графиком загрузки испытательных стендов, с работой механиков и сборщиков, наконец, с авиаторами, с теми, кто готовил самолет к испытаниям и летал на нем. Это был маленький, еще довольно примитивный прообраз тех Больших Систем, которые впоследствии создал Королев и о которых речь впереди.

А пока уже первые летные испытания РД-1 быстро выявили "ахиллесову пяту" этого двигателя. Во время полета его надо было включать и выключать. Выключить — дело нехитрое. А вот включаться он не хотел: не срабатывало электрическое зажигание. Глушко решил вообще от него отказаться, заменить химическим. Мееров - главный химик в ОКБ - работал над меланжем - самовоспламеняющимся топливом. Нужин проектировал пусковые форсунки. Так родился двигатель РД-1ХЗ (ХЗ - это химическое зажигание).

Дело не только в том, что барахлило зажигание. Волновала и герметичность: насосы керосина и кислоты сидели на одном валу, компоненты могли смешаться и... И мало ли что может вообще случиться! Стендовые испытания и ответственны, и опасны, но летные - во сто раз ответственнее и опаснее. Пожар в воздухе, это не пожар на стенде, и взрыв там и тут - это разные взрывы. Академик Борис Викторович Раушенбах писал много лет спустя: "Следует обратить внимание на то, что установка жидкостных ракетных двигателей на самолеты требует чрезвычайно высокой степени надежности. Если можно было допустить хотя бы в мыслях взрыв маленькой ракеты, которую запускают из бункера, то допустить, чтобы произошел взрыв на самолете, в котором сидят летчик и экспериментатор (а Королев и сам летал на этих самолетах), было невозможно. И поэтому в военные годы происходит, может быть, невидимая для большинства, но очень важная работа по созданию ракетной системы высочайшей надежности. Это оказалось необходимым впоследствии, когда после войны Сергей Павлович вернулся к прерванной работе по ракетам с жидкостными двигателями".

Предсказать, откуда и что тебе угрожает в испытательной работе, невозможно, иначе она не была бы испытательной. Ну разве можно было предусмотреть, что вот Севрук полетит, а какой-то сумасшедший зенитный расчет начнет его обстреливать? Слава Богу, не попали.

При летных испытаниях мог подвести не только двигатель, который испытывался, но и самолет, на котором его испытывали. Уже в 1944 году судьба снова сберегла нам Королева. Молодой инженер Александров упросил однажды Сергея Павловича разрешить ему один испытательный полет. Королев не стал возражать. И на его глазах - они стояли на аэродроме с ведущим военпредом Сергеем Александровичем Карегиным - у Пе-2 остановился один мотор, он быстро стал терять высоту, выпустил шасси, но до полосы не дотянул, зацепился колесами за крышу какой-то избушки, обломил крыло с бензобаком, дом вспыхнул, как стог сена, однокрылый бомбардировщик протащился на брюхе несколько метров и замер. Когда Королев и Карегин подбежали, Александров был еще жив, но в тот же день умер. Васильченко, который пилотировал бомбардировщик, повредил позвоночник и ногу, лежал в госпитале, но потом опять начал летать.

Судьба Королева хранила всегда: мог подорваться на мине в Одессе — не подорвался, мог сломать шею на планере в Киеве — не сломал. Судьба убрала его с

321

поста заместителя начальника РНИИ — и его не расстреляли, придержала на Колыме — и он не утонул на "Индигирке". И в Казани вновь подвела она его к тому краю, за которым уже нет ничего, но дальше не пустила. Случилось это уже перед самым отъездом из Казани. Сохранился документ:

"Приказ № 3 по опытно-конструкторскому бюро специальных двигателей от 8 июня 1945 года.

12 мая 1945 года во время опытного высотного полета самолета со спецдвигателем на высоте 7000 метров при включении спецдвигателя произошел взрыв, разрушивший двигатель и повредивший хвостовое оперение самолета. Особо отмечаю четкую и умелую работу экипажа самолета во время аварии, блестяще справившегося со своей задачей в сложной обстановке и благополучно посадившего машину на аэродроме. В связи с этим объявляю благодарность экипажу самолета:

летчику-испытателю капитану Васильченко А.Г.

инженеру-экспериментатору Королеву С.П.

бортмеханику Харламову С.Ф.

Главный конструктор ОКБ В. Глушко".

Что же случилось 12 мая, на третий день после Победы?

Мать Сергея Павловича Мария Николаевна Баланина вспоминала, что во время аварии летчик даже приказал Королеву покинуть самолет, прыгать с парашютом, но он не прыгнул.

— После аварии он целые сутки почти не видел, — рассказывала она.

Александр Романов в книге "Конструктор космических кораблей" передает такой рассказ Валентина Петровича Глушко: «В одном из отладочных полетов двигатель неожиданно взорвался. Хвостовое оперение самолета оказалось разрушенным. Однако летчик Александр Васильченко не потерял самообладания и сумел благополучно посадить машину. Казалось бы, после этого случая Сергей Павлович надолго откажется от испытательных полетов. Но он был другого склада. Выйдя из самолета, Королев сказал нам: "Я, кажется, нашел причину. Я верю в двигатель. Завтра начну снова его испытывать". И начал».

Петр Асташенков в книге "Академик С.П. Королев" приводит рассказ еще одного очевидца — Константина Ивановича Трунова, также работавшего тогда в Казани. Трунов рассказывает, что Королев занял место в задней кабине, и самолет улетел. После пуска ускорителя он неожиданно пошел на посадку. "Сергея Павловича нашли в кабине с окровавленной головой. Помогли ему выбраться из самолета, забинтовали голову и сдали на попечение врача. Как оказалось, он был ранен в лицо осколками взорвавшегося двигателя, но, к счастью, не тяжело... Немного поправившись, Сергей Павлович продолжал испытание двигателей".

В книге воспоминаний "Академик С.П. Королев. Ученый, инженер, человек" (М.: Наука, 1986. С. 43-44) есть рассказ не только свидетеля, но и в определенной мере участника этой истории - инженера Николая Сергеевича Шнякина: "Работы приближались к завершению, когда произошло неожиданное - ЖРД взорвался в воздухе. Значительно поврежденным оказалось хвостовое оперение самолета, но А.Васильченко благополучно посадил самолет. Я подбежал к самолету одним из первых. У Сергея Павловича были опалены веки и брови, обожжено лицо. Он мне сказал, что почти полностью потерял зрение. Мы с ним отправились в глазную клинику, где была быстро организована помощь. Прибыл профессор (фамилию его, к сожалению, не помню), внимательно осмотрел Сергея Павловича, провел необходимую лечебную обработку, завязал ему оба глаза и велел в течение пяти дней не снимать повязки".

Заранее оговорюсь: у меня нет никаких оснований не доверять свидетельствам людей столь уважаемых, тем более очевидцев всех этих событий. Но, согласитесь, что представить себе истинную картину случившегося было бы значительно легче, если бы не противоречивость этих рассказов, которая сразу бросается в глаза. По сути похоже в них только начало: во время испытаний произошел взрыв. О том, что случилось в результате этого взрыва с самолетом, говорится тоже примерно одно и то же: оперение разрушено (Глушко) или значительно повреждено (Шнякин). Галлай, который хорошо знал Александра Григорьевича Васильченко, говорил, что

322

летное мастерство этого замечательного летчика-испытателя могло компенсировать потерю половины хвостового оперения. Итак, самолет сел.

С.П. Королев во время испытаний жидкостных ракетных ускорителей.
Казань, весна 1945 г.

Но что случилось с Королевым? В приказе о ранении не упоминается. Из рассказа Валентина Петровича тоже следует, что ничего не случилось, спокойно вышел из самолета и назавтра уже проводил испытания. Вряд ли. Ужели за сутки успели и отремонтировать самолет, и заменить взорвавшийся двигатель? Да и прежде чем снова лететь, не худо бы разобраться, отчего он взорвался. Вторая версия более распространенная: Королев ранен - обгорел (Шнякин), разбита голова (Трунов), потерял зрение на день (Баланина), на пять дней (Шнякин).

Но не эти разночтения настораживают. Дело не в том, сколько дней Королев лечил глаза, а как он их опалил. По словам Трунова, Королев сам пригласил его на аэродром. "Ты как летчик скажи свое мнение", - попросил якобы Королев Трунова. Но как Трунов мог высказать свое мнение, если пуск ускорителя произошел на высоте семь километров, что Константин Иванович мог разглядеть с земли?

Должен признаться, что знакомясь с историей ранения Сергея Павловича, я вновь ощущаю некий привкус мифотворчества. В ней есть "кинематографическое" желание придать нашему герою черты исключительности.

Подобное стремление украсить его биографию нам уже знакомо. Вспомним "поездку" Королева в Калугу к Циолковскому. Но если там обнаруживается такое количество несуразиц, что поверить в эту "поездку" невозможно, то история с ранением на Пе-2 основана на конкретном, не вызывающем сомнений факте и, как мне кажется, просто драматизирована.

Уже упоминавшийся историк авиации Вадим Борисович Шавров свидетельствует: "При испытаниях самолета в 1944 году⁴³ произошел взрыв в системе РД-1, при этом едва не погиб Сергей Павлович Королев..." Может быть, в короткой этой справке и кроется истина: взорвался не двигатель, а система, та ее часть, которая находилась вблизи кресла, где сидел Королев? Но ведь в приказе Глушко речь о двигателе. И почему тогда разрушилось хвостовое оперение?
⁴³ Здесь он, как мы знаем, ошибается. Дело было 12 мая 1945 года.

Короче, скажу откровенно: я не представляю, как это все было, не знаю, как конкретно пострадал Королев. Но одно бесспорно: судьба и на этот раз хранила Сергея Павловича и его товарищей. Расспросить Королева об этой истории я не успел. Встретиться с Васильченко и Харламовым тоже не удалось. Александр

323

Григорьевич Васильченко умер раньше Королева - отдав многие годы опасной профессии летчика-испытателя, он угорел в гараже. Сергей Федотович Харламов умер в конце 80-х годов, но и с ним я не виделся.

Однажды выпало Сергею Павловичу путешествие.

Из Горького приехал заместитель Лавочкина Семен Михайлович Алексеев. Он интересовался самолетными ускорителями, ездил к Меркулову, Челомею и вот теперь приехал в Казань. Бекетов разрешил ему встречу с четырьмя зеками: Королевым, Севруком, Уманским и Витка. Королева ему заранее охарактеризовали как практика, Севрука как теоретика, Уманского как универсала-гидравлика и Витка - как аса электрооборудования. Они вчетвером объясняли ему, как работает ЖРД на хвосте бомбардировщика, а он угощал их "Беломором". Через три дня Алексеев уехал, пообещав вызвать всю компанию в Горький для консультаций. И вызвал! Было это летом 1943 года. Казанских зеков Алексеев взял на поруки, снял для них большой номер в гостинице "Якорь", и Сергей Николаевич Рыбаков - начальник летно-испытательной станции - сам возил их на завод и с завода. По городу просили не гулять, но все равно - впервые за несколько лет они почувствовали себя людьми вроде бы свободными, на окнах не было решеток! Одно это уже повышало настроение - и работали они воистину вдохновенно.

В результате РУ-1 (ракетная установка первая) — так называлась вся система с двигателем РД-1 — позволила истребителю Ла-7р достичь скорости 742 километра в час. Позднее, более совершенная машина Лавочкина Ла-120Р с ракетным ускорителем развила фантастическую скорость 805 километров в час. Она вызвала бурю восторга на авиационном празднике в Тушине 18 августа 1946 года, где ее демонстрировал летчик-испытатель Алексей Владимирович Давыдов.

Королев вновь встретился с Алексеевым через десять лет, когда Семен Михайлович был главным конструктором завода, на котором делали кресла-катапульты, скафандры и всякое другое высотное снаряжение для ракетной авиации. Бывший казанский зек попросил его помочь написать проект постановления по организации орбитального полета человека. Слово "орбитальный" было тогда не столь популярно, как сейчас, и Алексеев честно признался:

- А что это за полет такой? Никогда не слышал...

- Восемь километров в секунду, - гордо ответил Королев.

- Прости, но это 28 тысяч километров в час!

- Точно! Пусть тебя это не волнует, это мои дела. Ты подумай, как нам летчика усадить, чтобы он выдержал двадцатикратные перегрузки. И учти, там вакуум.

- Какой?

- А никто не знает. Что-то около 10^-8 миллиметра ртутного столба.

- А состав атмосферы?

- Не знаю. Полетим - разберемся...

Разговор был непривычно несерьезным, и в то же время Алексеев понимал, что все это очень серьезно. Он помнил этого человека в Горьком во время войны, помнил, как вцепился он тогда в Ла-7 и поставил-таки на нем ускоритель! Если ту давнюю хватку он сохранил, то и 28 тысяч километров в час для него не фантастика.

Еще до поездки в Горький РУ-1 испытывали на истребителе Сухого Су-7 и истребителе Яковлева Як-3 РД, которые по указанию Верховного Главнокомандующего срочно разрабатывались для защиты Москвы от высотных фашистских самолетов "Юнкерс-86Р", появившихся в 1943 году. Воевать истребителям не пришлось: немцы прекратили полеты.

Как видим, ракетные ускорители становятся все более популярными в авиации. Хотя летчики относятся к ним настороженно: все это чрезвычайно для них непривычно. Летчик-испытатель Виктор Леонидович Расторгуев, испытывавший Як-3 РД, говорил:

324

- На этой машине летать, что тигрицу целовать: и страшно, и никакого удовольствия.

На этой машине он и погиб на репетиции воздушного праздника 1946 года.

Королев считает эти работы весьма перспективными. "В ближайшие год-два, - пишет он, - вспомогательные реактивные установки явятся наиболее жизненной формой использования жидкостных ракетных двигателей на их современной стадии развития". Создается впечатление, что казанский опыт заставил Сергея Павловича несколько откорректировать свои планы по созданию самолета стратосферы. Не беда, если вначале это будет гибрид ракетного и поршневого самолета. По мере совершенствования ракетный будет все более вытеснять поршневой и, в конце концов, превратится в чистый ракетоплан. Одновременно Королев продолжает те самые свои "потаенные" работы, которые он вел в шараге на Яузе и в Омске (не удивлюсь, если завтра обнаружится, что и на Колыме он их вел). Казанские записи, расчеты и чертежи сохранились. Это уже не самолеты, а "чистые" ракеты, но они мощнее, крупнее тех, которые он проектировал в РНИИ. Эти ракеты можно назвать ракетами второго поколения: длина - четыре с половиной метра, заряд - двести килограммов. Построены они не будут, но для того чтобы создать те, которые будут построены, очевидно, надо было пройти через этот этап развития.

Еще более важным, чем для Королева, стал казанский период для Глушко. Несмотря на то что некоторый опыт в ГДЛ и РНИИ уже был, работы в Казани были абсолютно новаторскими, пионерскими. Надо было создавать теорию, сообразно ей вести расчеты, конструировать, строить, испытывать, сравнивать то, что получали, с тем, что надеялись получить, разбираться, почему не получили, и начинать весь цикл сначала. В Казани Глушко стал Главным конструктором, получил свое Дело, свою производственную базу, свои испытательные стенды. Здесь зародился коллектив будущего могучего конструкторского бюро ракетного двигателестроения. Здесь нашел Глушко тех, кто составил ядро этого будущего ОКБ, многолетних своих соратников: Жирицкого, Севрука, Витка, Гаврилова, Страховича, Листа, Меерова, Артамонова и многих других. Наконец, в Казани по-настоящему раскрылся организаторский талант Глушко, выявился стиль его работы. Он был постоянно собран, очень аккуратен, если не сказать пунктуален. Прислушивался к мнению других, но решал сам. Ровно держался и с начальниками, и с подчиненными. Не выделял "любимчиков", но доверял первому впечатлению: если кто-то сразу ему не нравился, изменить первое впечатление было почти невозможно. Не устраивал разносов, не кричал, но резко обрывал словоблудие, не терпел приблизительности, сухо замечал:

- Лучше говорите: "Не знаю".

С Королевым они были очень непохожи — разные характеры, темпераменты, манера поведения, а в чем-то важном, касающемся дела, вдруг обнаруживали сходство. Но, наверное, все-таки самым главным из того, что их объединило тогда, был Указ, в котором фамилии их стояли рядом, — Указ Президиума Верховного Совета СССР от 27 июля 1944 года о досрочном освобождении со снятием судимости.

Давно, с весны гулял по шараге слух об этом указе, кто-то, где-то, у кого-то даже видел какие-то списки с чьими-то фамилиями. Королев не верил. Не мог верить. Уж слишком часто разочаровывался. Наверное, что-то внутри перегорело. Он и сам не ожидал, что воспримет эту весть, о которой мечтал долгие годы, так спокойно. Ну, вот и дождался. Свобода. Хорошо. А восторга не было, не смеялась душа!

Лет пятнадцать, а может быть и двадцать назад, начав разбираться, как и когда Королев вернулся в Москву, я уже заранее знал ответы на эти вопросы. В воображении моем Королев уезжал в Москву на следующий день после объявления амнистии. А может быть, прямо в тот же день. Натыкаясь на даты в документах, на воспоминания очевидцев, из которых явствовало, что и после освобождения он продолжает работать в Казани, поначалу думал, что это какая-то ошибка. "Мой"

325

Королев должен был уехать сразу. Я тогда еще плохо знал его. И воспоминаний моих, воспоминаний эвакуированного в Омск первоклассника, не хватало, чтобы увидеть всю правду взрослой жизни тех лет, жизни "по законам военного времени". В этих законах не было слова "хочу". В этих законах было только слово "надо". Люди, работавшие на оборонных предприятиях, имели не намного больше прав распоряжаться собой, чем зеки.

Королев писал жене:

"Сейчас тяжелое время и не время жаловаться, тысячи людей разлучены и, быть может, навсегда. Все это я понимаю и этим я живу вместе со всеми, но ведь не все уложишь в рамки, в установленный порядок и не прикажешь сердцу замолчать!! Так я лелеял надежду на скорую встречу с тобой и с мамой, но так же нам не везет и который уже раз. Вот и сейчас все у нас тут неожиданно закончилось, и я сижу и не знаю, что и как дальше будет. Я надеялся, что когда закончу эту работу, то смогу вас повидать, но сейчас все опять изменилось. Куда направят, я не знаю, не исключена возможность, что останемся и здесь, только на другой работе и значит все сначала. Но сейчас меня с работы не отпустят, я в этом уверен".

9 августа все освобожденные зеки - их было двадцать девять человек — справляли новоселье: им отвели целый подъезд шестиэтажного дома № 5 по улице Лядова. Там, на пятом этаже, в квартире № 100 получил комнату и Сергей Павлович. Было странно и непривычно спать в комнате одному. Он постепенно осознавал, что свободен, неторопливо разглядывал мир и видел его совсем другим, несравненно более полным, разнообразным, красочным. Так случается с людьми после тяжелой болезни. Впрочем, это и была тяжелая болезнь, эпидемия Сталина. Ему повезло: он - выжил. Он пишет матери:

"У меня хорошая комната 22 м² с дверью на будущий балкон и двумя окнами, так что вся торцовая наружная стена остеклена. Много света и солнца, так как мое окно смотрит на юг и восток немного. Утром с самого восхода и до полудня, даже больше, все залито ослепительным ярким солнцем. Я не ощущал раньше (до войны) всей прелести того, что нас окружает, а сейчас я знаю цену и лучу солнца, и глотку свежего воздуха, и корке сухого хлеба.

Комната моя "шикарно" обставлена, а именно: кровать со всем необходимым. Стол кухонный, покрытый простыней, 2 табурета, тумбочка и письменный стол, привезенный мною с работы. На окне моя посуда: 3 банки стеклянных и 2 бутылки, кружка и одна чайная ложка. Вот и все мое имущество и хозяйство. Чувствую ваши насмешливые улыбки, да и мне самому смешно. Но я не горюю... Это ведь не главное в жизни, и вообще, все это пустяки".

Он всегда был бессребреником, а тюрьма воспитала в нем стойкое - на всю жизнь - убеждение в относительной ценности денег, вещей, одежды, удобств. Он ничего не коллекционировал, вещей, которыми бы он дорожил, было мало, а если и дорожил ими - не за их стоимость. С Колымы он привез алюминиевую кружку и сохранил ее до конца жизни. Душегрейку пришлось выбросить в конце концов, но он не любил менять костюмы, пальто, был равнодушен к моде. Он мог подарить жене дорогую шубу, но после его смерти на его сберегательной книжке лежало 16 рублей 24 копейки. Кинозала на даче не было. Потому что дачи тоже не было, хотя могла быть. Несколько последних лет его жизни был большой двухэтажный дом с садом и розарием (подарок правительства), большой черный автомобиль (служебный) и даже персональный большой самолет Ил-18 (разумеется, служебный). Но и тогда он твердо знал: "Это ведь не главное в жизни, и вообще, все это пустяки".

Не пустяк для него только одно - дело. Вновь повторю: дело было важнее свободы. Королев не мог уехать из Казани сразу после освобождения, это верно. Но Королев и не хотел из Казани уезжать. Вывод, на первый взгляд, парадоксальный, однако, если разобраться...

Что он будет делать в Москве? Кто примет на работу вчерашнего зека, не реабилитированного, а лишь прощенного? НИИ-3 в эвакуации. На старой базе

326

занимаются "катюшами". Его тематика, особенно самолетная, от них далека. Да и не надо туда возвращаться, старое ворошить. Чего больше всего хочет Королев в конце лета 1944 года, в дни обретения свободы? Хочет самостоятельности. Хочет иметь свое Дело.

Многое объясняет "Докладная записка", написанная 30 сентября, т.е. через два месяца после освобождения, - "О работах Бюро самолетных реактивных установок при ОКБ-РД на заводе № 16". Заметьте, как уже в заголовке сформулировано: Бюро при ОКБ. В самой записке вновь подчеркивается: "В период 1942-1944 гг. в системе ОКБ 4-го спецотдела НКВД на заводе № 16 находились две самостоятельные группы: КБ-2 - конструкторское бюро реактивных двигателей (Глушко) и группа № 5 - самолетных реактивных установок (Королев)". Он декларирует свою независимость, положение заместителя Глушко его не устраивает. Потом, правда, он вынужден признать: "Группа № 5 придана ОКБ-РД на заводе № 16". В докладной перечисляет сделанное за два года и даже рассказывает обо всех работах 1932-1938 годов, создавая картину весьма внушительную: "Было выполнено несколько сот экспериментальных пусков..." Зачем это все он пишет?

Во-первых, чтобы отбиться от новых "хозяев": "Сейчас группа передана в моторное КБ, не свойственное по профилю производимых работ. Работники завода № 22 в результате отозваны и используются на других работах. Фактически группа не имеет возможности работать дальше".

Во-вторых, чтобы получить не только юридическую, но и творческую свободу: "В настоящее время было бы своевременным и целесообразным реорганизовать группу в самостоятельное конструкторское бюро на одной из производственных баз в системе Главного управления НКВД по реактивной технике".

Он готов остаться в системе НКВД?! Да, готов. Королев реально представляет себе всю расстановку сил в промышленности и понимает, что сейчас, на исходе войны, он никому со своей тематикой не нужен, его не "купят" вместе с его группой ни авиационники, ни вооруженцы. Чтобы продолжать свое дело, он согласен на шарагу, но только на свою шарагу, со своей тематикой. Так, чтобы не он при двигателях, а двигатель при нем. Чем он собирается заниматься?

"Наибольший интерес представляет тема: одномоторный истребитель с бензиновым мотором (и РД) и реактивной установкой по специальной схеме.

Несомненно, что особое значение представляет разработка реактивных автоматически управляемых торпед для поражения весьма удаленных площадей, по типу немецких боевых ракет".

Докладная записка датирована 30 сентября 1944 года. Первая ракета Фау-2 выпущена на Лондон 8 сентября. Вряд ли Королев имеет в виду эту ракету — англичане еще сами толком не разобрались, что на них упало. Скорее, он пишет о самолете-снаряде Фау-1. Эти снаряды тоже начали применяться недавно - с 13 июня 1944 года, но он уже в курсе дела, осведомлен обо всех новинках! Сосед Королева по квартире Николай Сергеевич Шнякин вспоминает: "Появившаяся надежда на организацию собственного КБ буквально окрылила его, и он без устали работал, составлял планы работ на будущее".

Поразительный человек! Вчерашний зек требует КБ! Усталый, больной - не раз случались сердечные приступы, драный нищий - стеклянная банка и чайная ложка — все его богатство, — печется о судьбе своего крохотного коллектива. У него нет канцелярской скрепки, чтобы не разлетелись странички его докладной записки, он прокалывает их сапожным гвоздиком, а ему нужен стратосферный самолет!

В октябре Королев составляет отчет "Крылатые ракеты". Отчета этого никто с него не спрашивает. Пишет для себя. Подводит итог всему, что успел сделать на воле до 1938 года. Смотрит, откуда надо начинать.

В декабре он завершает эскизный проект ракетной модификации истребителя Лавочкина Ла-5ВИ.

Новый год встречали весело, пили спирт, пели песни: Новый год на свободе - тоже забытое ощущение...

327

Всю зиму и весну продолжает полеты на Пе-2 с ракетной установкой. К Первомаю в Казанском авиационном институте организована кафедра ракетных двигателей. Глушко стал заведующим кафедрой, Жирицкий - профессором, Королев, Лист, Севрук и Брагин — старшими преподавателями.

Но заняться преподаванием он не успел.

...В тот вечер он пришел домой после полетов усталый, хотел приготовить что-нибудь поужинать, но решил немного отдохнуть, одетый прилег на кровать и уснул. Проснулся, когда было уже темно, от какого-то глухого шума, гула, который проникал в комнату отовсюду - сверху, снизу, сквозь стены, с улицы. Королев вышел в коридор. В квартире никого не было. Открыл дверь на лестничную площадку. Навстречу ему огромными прыжками несся незнакомый ему человек с мокрым лицом и невероятно сияющими глазами. Увидев Королева, он закричал срывающимся голосом:

- Победа! Победа!

Внизу слышен был голос Левитана, и Королев бросился на этот голос.

- ...прекратить военные действия в 23-01 часа по центрально-европейскому времени 8 мая 1945 года... Начала он не слышал, услышал самое главное. Через шестнадцать лет он опять услышит этот ликующий голос, услышит самое главное:

- ...космический корабль "Восток" с человеком на борту...

Но ведь тогда, на лестничной площадке казанского дома, он не мог знать того, что будет через шестнадцать лет. Тогда он знал лишь, что конец войны означает одно: придется начинать с начала. Как, где, с кем - не знал, но то, что придется начинать с начала, знал твердо. У него украли шесть лет, шесть лет, когда он был в самом соку, в самой силе, ведь 32 было ему тогда - лучшие, золотые годы. Теперь надо наверстать эти шесть лет. Скоро сорок. Время еще есть. Но надо очень торопиться.

328

---

в начало назад