Глава первая

ЗНАКОМСТВО

В стартовом расписании на пуске первого «Востока» я назывался несколько загадочно: «инструктор-методист по пилотированию космического корабля». Стартовое расписание - документ серьезный. И все же, я думаю, в обширной истории всех и всяческих инструктажей это был первый случай, когда инструктирующий сам предварительно не испробовал, так сказать, на собственной шкуре того, чему силой обстоятельств оказался вынужден учить других. Но иного выхода не было. Людей, которые имели бы за плечами личный опыт космических полетов, на земном шаре еще не существовало. Оставалось одно: привлечь к делу специалистов, умеющих управлять летательным аппаратом если не в космосе, то хотя бы в околоземной атмосфере. Привлечь летчиков. Или еще лучше - летчиков-испытателей, для которых умение заранее, на земле, представить себе, что и как произойдет (или может произойти) в полете, прямо входит, как далеко не последняя составная часть, в круг их профессиональных обязанностей.

Таким образом, слово «инструктор» в приведенной выше громкой формуле требовало определенных комментариев. Впрочем, еще более развернутых комментариев требовало слово «пилотирование», вокруг которого применительно к деятельности космонавта уже в те дни развернулось немало споров. В самом деле: можно ли было утверждать, что космонавт пилотирует космический корабль? Пилотирует так же, как летчик пилотирует самолет или вертолет? Вроде бы нет. Другой объем работы. Другие возможности повлиять на движение управляемого объекта... Однако, с другой стороны, еще более неправильно было бы назвать космонавта пассажиром или даже просто пассивным участником эксперимента, имя которому - полет в космос!

К вопросу о том, что же такое работа космонавта, мы еще вернемся. А пока я вспомнил о нем лишь как об одном из споров, которые возникали вокруг самых различных проблем в последние месяцы перед апрелем 1961 года.

Да и могло ли быть иначе? Как обойтись без споров, если все - новое, все - беспрецедентное, все - в первый раз!

И если дебаты по вопросам терминологии протекали в стиле незлобиво-академическом («инструктор», «руководитель», «консультант» - не все ли, в конце концов, равно!), то многие, многие другие проблемы требовали ответов только немедленных и только верных, потому что ответы эти шли прямо в работу - воплощались в металле, методиках, в живом деле!

Неожиданно для себя оказавшись в гуще всего, связанного с подготовкой полета первого космического корабля с человеком на борту, я с трудом мог представить себе, что еще немногим более полугода назад, как говорится, ни сном ни духом не помышлял о возможности своего, пусть самого малого, участия в этом деле. Слышал, что готовятся такие полеты и у нас, и в Соединенных Штатах. Был знаком кое с кем из людей, создающих космическую технику (с некоторыми из них давно и близко). Но никаких подробностей не знал: они делали свое дело, а я свое. Да как-то и не связывались в моем сознании полеты в космос с этим самым моим делом, которым я занимался всю свою сознательную жизнь, - с испытаниями аппаратов, летающих в теплой, уютной околоземной атмосфере.

И, тем не менее, такая связь обозначилась. Недаром, видно, утверждает диалектика, что все процессы в природе и в обществе взаимосвязаны...

Ну, а если вернуться от высокой философии к реальной жизни, следует заметить, что мое приобщение к космическим делам произошло при обстоятельствах, в какой-то мере случайных и уж во всяком случае вполне прозаических.

Как и многое другое в нашей действительности, все началось с заседания - нормального делового заседания.

В один прекрасный осенний день 1960 года меня вызвал к себе начальник Летно-исследовательского института, в котором я тогда работал, Николай Сергеевич Строев.

- Ты знаешь, что мы сделали тренажер для космонавтов? - спросил он.

- Знаю, - ответил я.

Действительно, старожилы коллектива знали, что группа наших инженеров во главе с Сергеем Григорьевичем Даревским делала тренажер для будущего космического корабля. Задание это выглядело тогда крайне необычным, даже экзотическим. И хотя мало кто из нас успел повидать космический тренажер собственными глазами, но даже просто сознавать, что вот, мол, какие вещи делают на нашем предприятии, само по себе было приятно.

- Так вот, - продолжил Строев, - сейчас тренажер готов. Но как им пользоваться, еще не очень понятно. Какая тут нужна методика? Из чего исходить? Чего добиваться? Обо всем этом надо подумать.

- Хорошо. Я подумаю. Ты только дай команду, чтобы меня познакомили с тренажером. А то я ведь даже толком не знаю, что это за штука.

- Команда будет.

- Очень хорошо. Тогда я сегодня сразу этим делом и займусь.

- Займись завтра. А сегодня для тебя есть другое поручение... - И Строев объяснил мне, что сегодня, а если точнее, то через два часа, состоится совещание, на котором среди прочих вопросов подготовки к космическому полету человека будет рассматриваться и такой: что делать с изготовленным моделирующим стендом-тренажером - демонтировать его, перевозить в постоянное место подготовки космонавтов, там собирать и отлаживать вновь или же не трогать, оставить там, где он сделан, и тренировку космонавтов тут же и проводить».

Словом, речь шла о решении в очередной раз старой как мир проблемы: идти ли горе к Магомету или Магомету к горе.

Легко понять, что обитатели «горы» (корпуса, в котором был смонтирован тренажер) - сиречь группа специалистов, создавших эту машину, - не очень-то хотели выпускать свое творение из рук, не испытав его самолично в работе. По-человечески их чувства было легко понять.

Да и, независимо от чувств, самый что ни на есть хладный рассудок подсказывал то же самое: дело совсем новое, моделирующий стенд-тренажер сложный, опыта его эксплуатации нет - кто, кроме его создателей, справится с неполадками, без которых на первых порах, конечно, не обойтись. Да и по срокам - а сроки уже подпирали: в этом отношении новорожденная космонавтика оказалась на одно лицо с авиацией, - по срокам не получалось разбирать объект, перевозить, снова собирать, опять отлаживать...

Читатель, наверное, уже видит, что все доводы убедительно и дружно работали в одну и ту же сторону. Единственное, что я мог бы добавить к стройной системе означенных доводов, - это то, что всякий раз, когда возникают какие-то ведомственные (а иногда и не только ведомственные) разногласия, каждой стороне в голову почему-то приходят преимущественно доводы, подкрепляющие именно ее позицию. Наш начальник, в отличие от меня имевший немалый опыт межведомственных дискуссий, эту закономерность, видимо, хорошо знал, потому что закончил он разговор фразой, оставляющей мне некоторую свободу действий:

- А, в общем, смотри там по месту...

Но смотреть по месту ни мне, ни поехавшему со мной «для подкрепления» инженеру - одному из создателей тренажера - практически не пришлось.

Вопрос о порядке и месте проведения тренировки будущих космонавтов был решен на совещании быстро и без особых прений. «Есть все-таки правда на земле!» - с облегчением вздохнул по этому поводу мой спутник. Соображения о сроках оказались решающими не только в наших глазах, но и в глазах почти всех участников совещания.

Неожиданно для себя я обнаружил среди этих участников нескольких давно знакомых мне людей. В сущности, иначе оно и не могло быть: ведущую роль в подготовке первых советских космонавтов играли Военно-Воздушные Силы, в первую очередь - авиационные медики. А уж с авиационными врачами каждый летчик, и тем более летчик-испытатель, связан в течение всей своей летной жизни прочно: тут и совместное участие в технических и медико-физиологических экспериментах, и ежегодные медицинские обследования (сначала «годен без ограничений»; потом «с ограничениями», а в один невеселый день - «не годен»...), иногда же и прямая профессиональная помощь врача летчику, получившему более или менее существенную травму. Когда во время войны меня сбили, и я после многих перипетий в несколько помятом виде добрался, наконец, до аэродрома, с которого ушел в тот неудачный вылет, первую настоящую - по всем правилам науки - перевязку мне сделал полковой врач, капитан медицинской службы Евгений Сергеевич Завьялов, сдержанно (профессиональная этика!) поругивая партизанского фельдшера, оказавшего мне первую помощь в той степени, какую определяли имевшиеся в глуби Брянских лесов медицинское оборудование и медикаменты. Я вспоминаю сейчас этот случай потому, что без малого двадцать лет спустя вновь встретился с Завьяловым, как и со многими его коллегами, авиационными медиками, уже как со служителями космонавтики.

Был на этом совещании и Евгений Анатольевич Карпов, в прошлом врач другого полка нашей авиадивизии, которому в деле освоения космоса выпала роль, без преувеличения, исключительная: он стал организатором и первым начальником Центра подготовки космонавтов. Впоследствии в беседе с журналистами он сам охарактеризовал себя как «врача с административно-командным уклоном». В этой автохарактеристике, конечно, была своя правда, но далеко не вся правда. Слов нет, руководя ЦПК, пришлось Карпову и администрировать, и командовать. Но еще больше пришлось, ему изобретать, координировать, воспитывать, а главное, подбирать людей! Я особо подчеркиваю подбор людей, потому что, по моему убеждению, именно, в этом, несмотря на существование в любом мало-мальски уважающем себя учреждении так называемого отдела кадров, заключается задача номер один, стоящая перед каждым руководителем. Если он, конечно, настоящий руководитель...

Были на этом совещании и другие люди, ранее мне не известные, но вскоре ставшие хорошо знакомыми в общем деле, в которое я, начиная со дня этого запомнившегося мне заседания, погрузился всеми своими помыслами.

Итак, тренажер остался на месте - там, где он был впервые смонтирован в одном из стоящих на отлете корпусов нашего предприятия. Когда-то, еще до войны, в этом корпусе размещалось лечебное учреждение, И, надо думать, больным было хорошо в просторном, со всех сторон окруженном густым сосновым лесом доме. Хорошо, пока на опушке упомянутого леса не возник наш аэродром. Такое соседство можно было считать приятным во всех отношениях, кроме одного - акустического. Тишина старого подмосковного леса сменилась таким шумом, ревом, грохотом от прогреваемых моторов, рулящих, взлетающих, садящихся самолетов, что обитель отдыха и лечения довольно скоро пришлось перевести в другое место. Вот она, оборотная сторона технического прогресса!

Тренажер стоял в комнате на втором этаже и казался очень большим. Я не раз замечал эту закономерность: предметы, по самой своей природе предназначенные для существования на просторе, кажутся в помещении более крупными и громоздкими, чем они есть на самом деле. Так выглядят лодка в квартире, самолет в ангаре или цехе авиазавода. Так выглядел в комнате и космический корабль.

Я сказал «космический корабль» потому, что основой тренажера являлся макет корабля «Восток», внешне ничем не отличавшийся от того, которому предстояло побывать в космосе.

Это был шар, обитый изнутри мягким поролоном, с небольшим боковым иллюминатором, вторым круглым отверстием для оптического визирного устройства «Взор», доской приборов, пультом и рукояткой ручного управления, креслом космонавта, - словом, со всем штатным оборудованием корабля.

В последующие годы такой корабль могли подробно рассматривать миллионы посетителей павильона «Космонавтика» московской Выставки достижений народного хозяйства и многие тысячи побывавших в музее Звездного городка.

Но то в последующие годы. А тогда, увидев впервые космический корабль - пусть предназначенный только для тренировок, - я ощутил редко посещающее меня волнение. Вроде бы прикоснулся к чему-то большому, фантастическому, к чему-то из Будущего. Я погладил рукой поверхность шара - вполне реальная шершавая поверхность. Заглянул внутрь, на приборную доску - нормальные, похожие на авиационные приборы... Фантастика оказалась густо перемешанной с обычным, привычным, чуть было не сказал - земным.

Создатели тренажера объясняли мне его устройство, показывали размещенные в соседней комнате пульт инструктора и секции электронно-вычислительной машины, с помощью которой тренажер «жил»: реагировал на действия ручным управлением, светился транспарантами сигнального табло, отслеживал вращением смонтированного в центре приборной доски миниатюрного глобуса движение (пока воображаемое) космического корабля вокруг Земли...

Мне казалось тогда, что чем меньше будет отличий - даже в мелочах - между тренажером и настоящим космическим кораблем, тем лучше. Разницу между собственно тренажером, предназначенным для формирования у обучающихся каких-то рабочих навыков, и имитатором - натурной моделью, на которой вырабатывается привычка к определенному, до последнего тумблера включительно, интерьеру, я тогда еще не очень понимал. А потому бодрым голосом внес несколько предложений по дальнейшему улучшению тренажера, предложений, нацеленных на то же: чтобы все было «как на самом деле». Для этого надо было подать снаружи на иллюминаторы подсветку, которая в нужные моменты могла бы включаться и выключаться, имитируя проход корабля через терминатор - линию раздела освещенной и неосвещенной солнцем половин земного шара. Записать на магнитофон шум какого-нибудь двигателя и воспроизводить его через динамик на активном участке полета - когда работают двигатели ракеты-носителя, а также на участке работы тормозной двигательной установки (ТДУ). И еще что-то в подобном же роде. Все это было принято, быстро реализовано и прочно прижилось как на том первом тренажере, так и на многих последующих - вплоть до действующих сейчас тренажеров кораблей «Союз».

Правда, впоследствии выяснилось, что с имитацией шума ТДУ мы, кажется, несколько перестарались.

Когда один из космонавтов после полета отчитывался перед Государственной комиссией, кто-то спросил:

- А шум при работе ТДУ слышали?

- Да. Но он совсем не громкий. Вот у нас на тренажере ТДУ шумит так уж шумит: не прослушаешь!..

Конечно, я понимал, что главное, о чем я должен думать, - это не конструкция и оборудование тренажера. Так или иначе, он уже был сделан.

И сделан, кажется, совсем неплохо!

Группа инженеров, создавших эту интересную машину, вне всякого сомнения, заслуживала немалых похвал. Однако неожиданно для меня полное взаимопонимание сложилось между нами не сразу. Как почти всегда в подобных случаях, ответственность за это, по-видимому, лежит на обеих сторонах. Создатели тренажера были склонны ревниво оберегать свое детище от всякого прикосновения извне: сами, мол, сделали, сами будем на нем и работать. Без всяких там варягов!.. А я, наверное, не проявил должного внимания к этой психологической тонкости и повел себя в известной степени как слон в посудной лавке, привыкнув за многие годы работы в авиации, что таков уж естественный порядок вещей: одни люди делают летательные аппараты, другие учат летать на них... Начальство незамедлительно предприняло свои меры, дабы установить взаимное согласие между высокими договаривающимися сторонами, применив испытанные приемы, весьма похожие на те, при помощи которых жители Миргорода в свое время мирили Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. И эти старые приемы оказались и в наши дни достаточно эффективными... А прочнее всего утихомирила все недоразумения и поставила вещи на свои места, конечно, работа! Работа, которой хватило и создателям космических тренажеров, и методистам обучения космонавтов, и множеству других специалистов, участвовавших в подготовке первого полета человека в космическое пространство. Каждый делал свое дело и на этом деле быстро научился видеть в соседе не конкурента, а помощника.

...Итак, тренажер был готов. Отдельные предложения по его усовершенствованию были далеко не главным из того, что мне поручили.

От меня ждали другого: разработки - пусть первоначальной, прикидочной - элементов методики тренировки будущих космонавтов, приемов их обучения. Причем обучения не чему-нибудь, а тому, что в недалеком будущем станет их прямой деятельностью в космическом полете!

Конечно, в общем комплексе работ по подготовке космонавтов предстоящие занятия на тренажере были лишь одной из составляющих. Но, так или иначе, и эту часть дела нужно было делать, причем делать не кому-нибудь, а нам.

Некоторое время спустя, когда несколько человек уже успели слетать в космос, Е.А.Карпов сформулировал, на мой взгляд, очень точно соображения, положенные в основу тренировки первых космонавтов: «...чтобы к моменту старта космического корабля в его кабине находился пилот, способный выполнить куда более сложный и трудный полет, чем тот, что ему предстоит...» В дальнейшем такой подход к делу стал традиционным. Сейчас перед каждым пуском очередного космического корабля его экипаж, а также всех работников наземных служб руководства и обеспечения полета мучают бесконечными тренировками, в ходе которых особый упор делается на так называемые нештатные ситуации - то есть случаи всевозможных осложнений и отказов, вводимых в тренажеры неожиданно для тренирующихся.

Летом семьдесят пятого года, после завершения совместного полета «Союз-Аполлон», операторы Центра управления признались, что от работы во время настоящего, реального полета они устали меньше, чем от многократных предполетных тренировок, изобиловавших вносившимися, как они выразились, «с дьявольской изобретательностью» усложнениями.

Но в дни, когда я оказался включенным в подготовку первых космонавтов, все эти принципы, как равно и их практические приложения, едва нащупывались. Их надо было выработать, осознать - и сразу же пускать в дело. - Легко сказать: осознать! Пускать в дело!..

Будущих космонавтов - в полном соответствии с изложенными принципами - учили многим важным и нужным вещам: от конструкции космического корабля до парашютных прыжков. Тренировали на центрифуге переносить высокие перегрузки, в термокамере - высокие температуры, в сурдокамере - одиночество. Многому их учили и тренировали. Но вот настала пора объединить все их знания и навыки тем, что им придется практически наблюдать, а возможно, и тем, на что понадобится активно воздействовать в реальном полете. Например, тому, как сойти с космической орбиты и сесть в заданном районе на ручном управлении, если произойдет маловероятное, но не невозможное - откажет система автоматического спуска.

И вот я стою в задумчивости перед массивным шаром космического корабля. Дело идет к вечеру, но огня зажигать не хочется - в полумраке как-то лучше думается... Хорошая, умная машина! Молодцы, кто ее придумал и изготовил. Но самую толковую машину надо разумно эксплуатировать. Наверное, даже тем разумнее, чем она толковее...

В общем виде задача ясна. Неясно только, как ее выполнять! Предшественников, на опыт которых можно было бы опереться, не существует: в космос пока никто из землян не летал.

Впрочем, стоп! Почему это не существует? Предшественники есть. Пусть не прямые, а косвенные, но есть. В течение десятков лет оттачивала авиация методику обучения искусству пилотирования. А тут дело родственное: в конце концов, речь идет о той же задаче управления движением некоего предмета, движущегося в трехмерном пространстве. Вот и попробуем подойти к этому делу как к обучению полетам.

Так или приблизительно так рассуждал я, стоя перед космическим тренажером. Конечно, в этих рассуждениях присутствовали некоторые упрощающие проблему кустарные допущения. Но в общем авиационный подход к делу как-то сразу конкретизировал его - опустил если не с небес на землю, то, во всяком случае, из космоса в родную, привычную околоземную атмосферу. Стало яснее, с чего начинать: собирать воедино многочисленные инструкции по эксплуатации отдельных элементов оборудования, представить себе все мыслимые «особые случаи», которые потребуют от космонавта вмешательства в работу тех или иных систем корабля, разработать упражнения, имитирующие одновитковый полет вокруг земного шара как в штатном варианте (когда все хорошо), так и в «особых случаях» (когда что-то отказало). И мы, несколько ободрившись, принялись в меру своих сил собирать, представлять и разрабатывать...

Я тогда еще не успел отвыкнуть от летно-испытательной работы, которой занимался большую часть своей сознательной жизни и нормы которой въелись мне, как говорится, в плоть и в кровь (я и по сей день не чувствую, чтобы эти «нормы» из меня окончательно выветрились). Немудрено, что, получив задание участвовать в подготовке первых космонавтов, я вскоре поймал себя на том, что примериваюсь ко всему, связанному с этим делом, как бы «для себя». Впрочем, иначе я, наверное, просто не умел. Столько лет такие дела, как размещение оборудования, направление отклонений рычагов и тумблеров, порядок действий в пресловутых «особых случаях» полета, само напряженное выискивание подобных малоприятных случаев заранее, на земле, - все это так долго было основным делом моей жизни, что подойти так же к работе человека в космическом летательном аппарате (заметьте: конечно, космическом, но все же летательном аппарате!) показалось довольно естественным.

Много лет спустя я познакомился в Центре подготовки космонавтов с тренажерами, предназначенными для подготовки космонавтов к полетам на кораблях серии «Союз», и с методиками этой подготовки. Оказалось, что их общая схема в основных чертах представляет собой развитие схемы того, первого тренажера (чему, впрочем, особенно удивляться не приходилось, поскольку делал их тот же самый конструкторский коллектив, а печать индивидуальности авторов лежит на результатах технического творчества не менее явно, чем на произведениях искусства или литературы). Не претерпела принципиальных изменений, хотя, конечно, сильно развилась и усовершенствовалась вслед за усложнением самих космических кораблей, и методика тренировки космонавтов: та же имитация действий в полете, нормальном и усложненном какими-то отказами техники.

Так что, в общем, подход к этому делу «от авиации» оказался вполне жизнеспособным.

Впрочем, оно и неудивительно. Недаром говорят, что авиация - мать космонавтики. Правда, предъявляет свои родительские права на космонавтику также и артиллерия, из недр которой вышло ракетное дело. И, наверное, не стоит с ней спорить: в конце концов, каждому ребенку положено иметь двоих родителей. Но во всем, что непосредственно связано с деятельностью человека в кабине космического корабля, прямая связь между авиацией и космонавтикой очевидна.

Иногда в сознании людей эта связь претерпевает неожиданную инверсию, вроде той, которая проявилась в словах одной девицы при знакомстве с отцом ее приятеля: «Ой, как вы похожи на своего сына!» Когда в шестьдесят первом году, через какие-нибудь две недели после полета Гагарина, летчик-испытатель Г.К.Мосолов установил, поднявшись на 34 714 метров, мировой рекорд высоты полета, в газетном репортаже написали, что его костюм «был похож на скафандр космонавта». Позднее нечто подобное писалось и об авиационных тренажерах («Совсем как у космонавтов...»). Словом, в вопросе, кто на кого похож, упомянутая инверсия проявлялась не раз...

Но вернемся к событиям осени шестидесятого года.

Шестеро молодых людей в форме офицеров Военно-Воздушных Сил вошли в комнату вслед за Е.А.Карповым.

Все шестеро - стройные, с хорошей спортивной осанкой (не зря в курсе их подготовки большое место занимала физическая культура), среднего роста: первые космические корабли, в которых каждый килограмм стартового веса был на счету, накладывали на комплекцию космонавта довольно жесткие ограничения; это обстоятельство тоже в значительной мере определило состав первой «шестерки». На правой стороне груди у каждого под значком военного летчика третьего класса - значок инструктора парашютного спорта с подвеской, выгравированная на которой цифра свидетельствовала, что владелец значка выполнил несколько десятков прыжков с самолета: 40, 50, 60... Вскоре я узнал, что среди этих прыжков большая часть не простые, про которые говорят: вывалился, автомат раскрыл тебе парашют, спустился, ткнулся о землю, вот и все, - а либо затяжные, с управлением своим телом в воздухе в свободном падении, либо с приводнением, либо с дополнительным грузом; словом, усложненные. Учил будущих космонавтов парашютному делу замечательный человек, видный мастер парашютного спорта и, что в данном случае, пожалуй, еще важнее, большой психолог и педагог Николай Константинович Никитин, к несчастью, вскоре погибший при выполнении экспериментального парашютного прыжка.

Когда я спросил его: «А для чего мальчикам нужна такая солидная парашютная подготовка? Им ведь все эти штуки проделывать не придется: автомат их на катапульте из корабля выстрелит, другой автомат раскроет парашют - и вся игра!» - Никитин ответил:

- Не совсем так. Во-первых, мы не знаем, куда их парашют опустит. Возможно, на высоковольтную сеть, или на дом какой-нибудь, или на железную дорогу, да еще когда поезд идет, - тут ведь, знаешь, всегда закон наибольшей подлости действует. Вот и понадобится управлять спуском, отскользнуть от препятствия. Ну, а во-вторых, это дело для воспитания характера пользительное. У кого в свободном падении голова ясно работает и руки-ноги слушаются, тот нигде не растеряется... Ты-то сам с парашютом прыгал?

- Прыгал.

- Для спорта или когда припирало?

- И так, и так приходилось.

- А затяжные?

- Тоже. Но очень давно - в середине тридцатых годов. Тогда на затяжном что требовалось? Только время точно выдержать: десять там секунд, или пятнадцать, или двадцать. Ну и, если закрутит «штопором», руку или ногу выбросить - вращение прекратить. Вот и все. А всякие там сальто, спирали и прочее - до этого тогда еще не додумались.

- Вот то-то и оно! А теперь додумались. Наши мальчики по заказу все фигуры крутят... Нет, это для характера полезно. Не сомневайся.

Я и не сомневался. Объяснение было убедительное. Что говорить, наверное, в любом деле воспитание важнее обучения... Но весь этот разговор состоялся позднее.

А в день первого прихода будущих космонавтов на тренажер мое внимание привлекли прежде всего, конечно, не столько их парашютные значки, сколько хороший, бодрый тонус и та активная заинтересованность, с которой они, кратко, по-военному, представившись, устремились к тренажеру, пытаясь все вместе одновременно просунуть головы в его открытый люк, хотя, конечно, уже не раз видели раньше космический корабль, даже изучали его, но - не «живой», не с действующим кабинным оборудованием.

Увидев эту картину, я вдруг почувствовал, что все это когда-то однажды уже было, что я это уже один раз видел... Это или нечто очень похожее... Но что же именно?.. Когда?..

И вдруг вспомнил!

Почти за полтора десятка лет до описываемых событий...

Я снова ловлю себя на том, что отрываюсь от строгой хронологической последовательности изложения. Но я и не стремлюсь придерживаться ее в этой книге. Моя цель - не написать историю космонавтики (о ней и без меня написано достаточно много и, как мне кажется, в большинстве своем совсем неплохо), а поделиться с читателем своими воспоминаниями. Ну и, конечно, размышлениями, без которых никаких воспоминаний, как известно, не бывает.

Итак, я вспомнил. За полтора десятка лет до описываемых событий, когда испытывались первые отечественные реактивные самолеты МиГ-9 и Як-15, в один прекрасный день на наш аэродром прибыла группа летчиков-испытателей, которым предстояло сразу после летчиков-испытателей авиационной промышленности садиться в кабины этих самолетов, осваивать их и продолжать испытания.

Так вот они, увидев на стоянке МиГ-9 с расчехленной кабиной и открытым фонарем, все одновременно, будто по команде, полезли рассматривать его кабину - свое будущее рабочее место.

Это была естественная реакция активных, моторных людей, внутренне нацеленных на выполнение трудного, сложного, но всеми фибрами души желанного дела.

Точно такой же была реакция будущих космонавтов, увидевших тренажер. Впрочем, тренажер ли? У меня в ту минуту создалось впечатление, что расположенный в нашей комнате шар они восприняли не как тренажер - как космический корабль!

Впоследствии я узнал, что на начальном этапе разработки идеи космических полетов человека было немало дебатов по вопросу о том, кем должен быть космонавт по своей «докосмической» профессии. Пришли почти единогласно («почти» - потому, что были и другие точки зрения) к тому, что лучше всего готовить космонавтов из летчиков. При этом преобладали соображения, связанные с физиологией: летчик привычен к перегрузкам, к пребыванию в разреженной атмосфере и так далее. Интересно, что, исходя из тех же соображений, фигурировали в этих дебатах как возможные кандидаты в космонавты и акробаты, и артисты балета - у них, мол, вестибулярный аппарат хорошо оттренирован.

Первые же полеты человека в космос показали, что ориентация на летчиков не подвела. Хотя в дальнейшем выяснилось, что и инженеры, особенно участвовавшие в создании космической техники, справляются с работой в космосе уж по крайней мере никак не хуже!

Так что, в общем, наверное, надо полагать, что знания, техническая эрудиция и такие чисто человеческие качества, как воля, организованность, коммуникабельность, смелость, выдержка для космонавта гораздо важнее рода его предыдущих занятий. И еще: явно требуется активное, страстное желание лететь в космос!

В свое время на вопрос о том, что нужнее всего, чтобы стать хорошим летчиком-испытателем, я ответил: прежде всего - горячее желание стать хорошим летчиком-испытателем. Если оно налицо, то все прочее человек преодолеет: и недостаток знаний пополнит, и здоровье отладит, и характер свой, если надо, укротит. Наверное, нечто подобное справедливо и по отношению к профессии космонавта.

Пошли дни тренировок.

Вскоре космонавты и, как сейчас принято выражаться, «сопровождающие их лица» поселились в нашем общежитии, чтобы не тратить по нескольку часов в день на переезды от места, где они постоянно жили (столь популярного ныне Звездного городка тогда еще не существовало), на тренировки и обратно. Поселились - и как-то сразу растворились среди наших работников и множества командированных, посещающих, приезжающих и уезжающих. Ребята ходили в кино и на вечера танцев в наш клуб, широко общались с нашими старожилами, но особого внимания к себе не привлекали: мало ли на свете молодых людей в форме военных летчиков!

Зато потом, когда портреты этих веселых, компанейских недавних старших лейтенантов и капитанов начали появляться на первых страницах газет, немало наших сотрудников (и еще больше сотрудниц), широко раскрыв глаза, всплескивали руками:

- Бог ты мой! Неужели это... - следовало имя очередного космонавта. - Вот уж в жизни не подумала бы! Он ведь совсем как все... Только симпатичнее... И остроумный... Ну, а уж героического совсем ничего из себя не строил...

«Ничего героического»... Казалось бы, давно пора нам привыкнуть к тому, что, если бы героические поступки совершались только персонажами плакатно-героической внешности, количество таких поступков, скажем, во время войны уменьшилось бы, наверное, в тысячи раз! Пора бы привыкнуть, да вот что-то трудно привыкают к этому люди. Если уж герой, то подавай им двухметровый рост, косую сажень в плечах, волевой подбородок и уж конечно непреклонность и железную волю во взоре. А по этой части, особенно, как было сказано, по росту, наши космонавты выглядели гораздо менее авантажно, чем, скажем, их же собственные изображения па большинстве портретов, в изобилии появившихся в недалеком будущем. Не было в них и намека на печать исключительности, многозначительную задумчивость или иные внешние признаки осознания предстоящей им высокой миссии. Как выглядели Гагарин, Титов и их товарищи? Я бы сказал: обычно. В любом авиагарнизоне можно было без труда встретить таких ребят. Плохо ли это? Напротив, убежден, что очень хорошо! Ни в коей мере не умаляет достоинств первых космонавтов, но многое говорит в пользу «любых авиагарнизонов».

Их называли «мальчики». А те, кто был поближе, - «наши мальчики». В этом была и теплота, и симпатия, и большое, настоящее уважение, которого они, честное слово, по всем статьям заслуживали.

...Каждое утро очередной космонавт подходил к тренажеру, снимал ботинки (что дало повод одному из наших подопечных сравнить тренажер с буддийским храмом) и садился, точнее, почти ложился в свое кресло. Инструктор в первые дни помогал ему проверить правильность предстартовых положений всех ручек, кнопок и тумблеров (очень скоро надобность в этом исчезла, космонавты освоились с оборудованием своего рабочего места легко, тут явно проявились навыки, воспитанные летной профессией), потом переходил в соседнюю комнату, садился за свой инструкторский пульт, надевал наушники с ларингофонами и связывался «по радио» - как бы с пункта управления полетом - с обучаемым:

- Дайте показания приборов, положение органов управления.

Космонавт последовательно - слева направо по кабине - перечислял показания приборов и положения всех ручек и тумблеров.

- К полету готовы?

- Готов!

- Ну, тогда давай, поехали.

Инструктор нажимал кнопку «Пуск», и вся сложная система имитации полета приходила в действие: из динамика раздавался рев работающих двигателей, а как только они умолкали, приходили в движение стрелки бортового хронометра, начинал медленно вращаться прибор «Глобус», последовательно подставляя под перекрестие то место земного шара, над которым в данный момент «пролетал» корабль: Средняя Азия, Сибирь, Камчатка, Япония, Тихий океан, Огненная Земля, Атлантика, Африка, Восточное Средиземноморье, Турция - и вот снова под перекрестьем Советский Союз, только теперь уже не степи Северного Казахстана, откуда корабль брал старт, а зеленое Поволжье. Пока «Восток» совершал виток вокруг нашей планеты, земной шар тоже не стоял на месте, а, вращаясь вокруг своей оси, успевал провернуться на двадцать с лишним градусов.

...Когда я, прежде чем начать заниматься с космонавтами, сам, сидя в тренажере, проигрывал составленные для них упражнения, мне, несмотря на все неизбежные тренажерные условности, как-то очень зримо представлялось, как это все будет выглядеть в действительности. Впрочем, то же потом сказали и сами космонавты. На вопрос: «Есть сходство между работой на тренажере и реальным полетом?» - почти все она отвечали: «Сходство большое. Все в корабле уже привычное, знакомое, все на своих местах. Вот только невесомость...». Да, в том, что касается воспроизведения невесомости, наука, как говорится, бессильна. Вне космоса, на обычных самолетах - в коротком, длящемся какие-нибудь десятки секунд, полете по параболической кривой (представьте себе, что на быстро мчащемся автомобиле вы проезжаете крутой горбатый мост, это ощущение более слабое, но похожее) - можно с ощущением невесомости только ознакомиться.

Тем не менее, и эта возможность - ознакомиться - была будущим космонавтам предоставлена: сначала на реактивном истребителе, а потом и на реактивном же пассажирском Ту-104. Самолет на полной тяге своей силовой установки разгонялся со снижением до максимально допустимой скорости, потом следовала кратковременная, хотя и довольно ощутимая, перегрузка - это траектория полета энергично переламывалась от снижения к крутому подъему, - а дальше машина шла по баллистической кривой. Летела, как брошенный под углом вверх камень, подчиняясь воздействию только инерции и собственной тяжести (для этого летчик специально управлял самолетом так, чтобы крылья не давали подъемной силы). Летела по параболе - вверх, а затем, перейдя через верхнюю точку траектории, вниз, - пока не достигала такого угла снижения, при котором нужно было этот своеобразный режим заканчивать: дальнейшее нарастание угла пикирования было бы опасно для прочности машины... Кто бы мог подумать, что добрый старый Ту-104, так чинно и плавно плывущий в воздухе с пассажирами на борту, способен на такие цирковые номера! Оказалось, способен. И очень хорошо, что способен. Потому что только в самолете с обширным, просторным салоном будущие космонавты могли ощутить свободное плавание в состоянии невесомости. Особенно это понадобилось при отработке выхода А. Леонова в открытый космос.

Вели самолет Ту-104 в столь экзотических для него режимах невесомости летчики-испытатели С.Анохин, В.Васин, В.Хапов, Ю.Гарнаев, а вслед за ними и многие другие пилоты.

И эта непростая работа имела полный смысл: не так уж мало - дать космонавтам возможность ознакомиться с состоянием невесомости! Однако вжиться в невесомость, привыкнуть к ней нельзя нигде, кроме как в космическом полете, причем в полете достаточно длительном. Гагарин, например, за полтора часа своего полета никаких специфических явлений, вызванных невесомостью, ощутить не успел. Впервые с ними столкнулся Титов, проведший в космосе целые сутки. Так что от наземного тренажера в этом смысле вообще ничего требовать не приходилось, как, впрочем, не приходится требовать и сейчас.

В штатном варианте одновиткового полета вокруг Земли все основные операции осуществлялись автоматически. Выйдя из земной тени, корабль ориентировался так, чтобы сопло тормозной двигательной установки смотрело по ходу полета вперед-вверх, затем в заданный момент (именно для этого механизм системы спуска начинал свой счет уже в начале полета) - где-то над Атлантикой, невдалеке от берегов Африки - начинает действовать тормозная двигательная установка (ТДУ), корабль получает импульс назад и вниз, в сторону плотных слоев атмосферы, от этого тормозится - совсем немного, но достаточно, чтобы сойти с орбиты и начать снижаться. Потом спускаемый аппарат - тот самый шар, в котором находится космонавт, - отделяется от приборного отсека и начинается заключительный этап полета - вход с горящей теплозащитной обмазкой в плотные слои атмосферы, раскрытие главного парашюта, катапультирование из корабля и, наконец, спуск космонавта на землю - этап, который моделировать на тренажере было бы чрезвычайно трудно, да и не нужно, так как управление кораблем на этом этапе не производится.

Но многолетний, дорого оплаченный, опыт авиации решительно подсказывал, что рассчитывать на безукоризненно гладкое осуществление штатного варианта можно далеко не всегда. Не зря опытные методисты летного обучения настоятельно рекомендуют: надейся на лучшее, но готовься к худшему. А для этого нужно заранее, на земле, продумать все возможные варианты этого худшего, определить наилучшие способы действия в каждом из таких вариантов, по возможности оттренировав их до автоматизма.

Не требовалось особой сообразительности, чтобы из всех «особых случаев», возможных на космическом корабле «Восток», выделить самый главный - так сказать, особый случай номер один: отказ автоматической ориентации и автоматического включения ТДУ.

Нетрудно представить себе, какими последствиями грозили бы эти отказы, не будь у космонавта в запасе второй - ручной системы управления. Гамма этих возможных малоприятных последствий начиналась с посадки вне заданного района - в тайгу, тундру, океан - и завершалась вынужденным пребыванием на орбите, если она к тому же окажется существенно выше расчетной - в течение неопределенно долгого срока, возможно более продолжительного, чем тот, на который были рассчитаны запасы пищи, кислорода и средств жизнеобеспечения на борту корабля. Превратиться в мертвый искусственный спутник Земли - перспектива достаточно мрачная, чтобы принять все меры для ее надежного исключения.

Поэтому в ходе тренировок отработке ручного управления спуском мы уделяли особое внимание.

Нельзя сказать, что такой подход к делу - с упором на особые, так называемые «нештатные» ситуации - не встретил возражений. Высказывалось и такое мнение, что ни к чему раньше времени травмировать психику космонавтов, фиксируя их внимание на осложнениях и неприятностях, которых, скорее всего, вовсе не будет. Другие оппоненты напирали не столько на нежелательность, сколько на ненужность отработки нештатных случаев: автоматика корабля, мол, настолько отработана, что готовить космонавтов к действиям при ее отказе - дело просто излишнее. Разумеется, обе эти позиции легко опровергались - и ссылкой на тот самый, дорогой ценой добытый опыт авиации, и чисто умозрительно. Ведь первые космонавты были летчиками и к проработке своих действий при разного рода отказах техники успели привыкнуть как к делу вполне обычному, и если уж говорить о психике, то вселяющему лишь уверенность, а никак не сомнение в благополучном исходе полета. Что же касается второго тезиса - об абсолютной надежности всей автоматики «Востока», то на это приходилось отвечать, что, увы, ничего абсолютного на свете нет! Вскоре опровергла этот сомнительный тезис и сама жизнь - когда на восьмом по счету пилотируемом космическом корабле «Восход-2» отказала автоматическая система спуска.

Но то было четыре года спустя. А при подготовке «авангардной шестерки» меня решительно поддержали и Строев, и Карпов. Они же предложенную методику и утвердили - с этого момента она стала законом.

Однажды к нам на тренажер - посмотреть на занятия первых космонавтов - заглянул Олег Григорьевич Макаров - в то время конструктор и проектант, один из заметных работников королевского КБ, а в будущем сам известный космонавт, дважды Герой Советского Союза, имеющий на своем счету четыре космических старта. Много лет спустя он рассказал мне, что прямо ужаснулся, услышав, как я, ничтоже сумняшеся, рекомендовал космонавтам, отрабатывая ручную ориентацию корабля, не беспокоиться о расходе рабочего тела. Ужаснулся, потому что в действительности запасы этого тела были на «Востоке» не ахти какими обширными, что как раз и было предметом некоторого беспокойства разработчиков. А тут - нате вам! - такая безответственно лихая рекомендация!

- Потом-то я понял, - улыбнулся Макаров, - что начинать нужно было именно с этого: не сковывать ребят заботой о запасе рабочего тела, а выработать сначала автоматизм - когда куда отклонять ручку; мелкая дозировка придет потом сама. Но в первый момент это звучало страшновато.

Тем не менее, тогда, у тренажера, Макаров ничего не сказал, промолчал. И оценил я его сдержанность, а главное, умение вникать в логику действий другого человека (умение, скажем прямо, не так уж часто встречающееся в жизни) лишь через несколько лет, когда он сам вспомнил свое первое посещение нашего тренажера.

Вся шестерка будущих космонавтов работала на тренажере очень охотно, со вкусом и с большим вниманием не только к тому, что каждый из них делал сам, но и к тому, что делали его товарищи. Малейшая ошибка очередного тренирующегося замечалась его коллегами едва ли не раньше, чем инструктором, и вызывала бурное оживление:

- Юра! Не туда крен даешь!..

- Гера! Чего жмешь на кнопку? Систему не включил!..

- Валера! А про давление в ручной почему не доложил?..

- Но с каждым днем поводов для замечаний возникало все меньше, и очень скоро все шестеро наших подопечных стали выполнять все мыслимые на корабле «Восток» операции совершенно безукоризненно. Этому способствовали и их очевидная природная одаренность, и опыт - пусть сравнительно небольшой - летной работы, а главное, активный, живой интерес, который они все проявляли к занятиям на тренажере. Последнее обстоятельство, я думаю, играло решающую роль. Впрочем, оно и неудивительно: каждому было ясно, что здесь они осваивают не что-то полезное «вообще», а как раз то самое, что им предстоит выполнять, когда дело дойдет до настоящего космического полета! Рассматривать получаемые на тренажере навыки иначе как самые что ни на есть жизненно важные не приходилось.

Зоркость, с которой наши будущие космонавты следили за работой друг друга, не могла не навести на мысль о том, как полезен для них такой анализ, в сущности - собственной деятельности, со стороны. Я удивился только, почему эта нехитрая мысль не пришла мне в голову раньше - хотя бы по аналогии с летным обучением, во время которого учлеты, ожидающие очереди лететь, наблюдают за взлетами и посадками своих товарищей и разбирают их ошибки. Опытные инструкторы-летчики утверждают даже, что посмотреть сто посадок - все равно что выполнить одну посадку самому. Не берусь судить о справедливости соотношения - сто к одному, но в принципе точка зрения, конечно, верная.

Логическим завершением всех этих соображений было то, что инструктора за его пультом все чаще начали подменять Титов, Гагарин и их товарищи.

Когда я впоследствии наблюдал некоторых из них на космодроме, в пункте управления полетом, с микрофоном в руках, на связи с очередным, готовящимся к старту или уже находящимся в полете космонавтом, то не раз думал, что самые первые навыки и в этом, тоже очень непростом, деле они получили за инструкторским пультом нашего первого космического тренажера.

Будущие космонавты - и «шестерка первой очереди», и их товарищи, которые вскоре начали появляться, пока еще в качестве экскурсантов, на нашем тренажере, - вызывали чувство глубокого уважения к себе. Вызывали самим фактом своего присутствия здесь, самой решительностью, с которой так круто повернули они весь ход своих столь удачно начавшихся биографий.

Судите сами: человек служит летчиком в военной авиации. Ему нравится его работа. Он на хорошем счету, хорошо летает (летавших плохо в группу будущих космонавтов не брали). Он ощущает романтичность и в то же время престижность и даже государственную нужность своего дела. Видит ясную перспективу повышения своей летной и командирской квалификации и соответствующего продвижения по должностям, чинам и званиям. Наконец, он и его семья обеспечены материально. Словом, он, что называется, твердо стоит на рельсах. Казалось бы, что еще остается желать человеку?

И вдруг его вызывают к командиру части и представляют какому-то совершенно незнакомому, хотя и явно симпатичному полковнику медицинской службы, который предлагает ему бросить все, что составляет его жизнь, ради довольно туманной перспективы каких-то экспериментальных полетов на летательных аппаратах принципиально нового типа (тут его в детали заранее особенно не посвящали), причем полетов достаточно опасных (этого от него с самого начала не скрывали), да еще и неизвестно, на какие сроки планируемых... А о будущей мировой славе ему не говорят ничего: о ней иначе как в самых общих чертах не знали и сами организаторы набора космических добровольцев. Да и вообще такие категории, как слава, прогнозированию поддаются очень плохо. Еще хуже, чем даже погода...

Так вот, я прошу читателя на минуту отрешиться от своей психологии гражданского человека, своего возраста, рода занятий, круга интересов и поставить себя на место молодого летчика, получившего подобное предложение. Предложение, которое, перефразируя известную пословицу, можно сформулировать так: отдать журавля из рук за неизвестно какую птицу в небе. Согласитесь, чтобы принять такое предложение, явно идущее вразрез с обывательским «от добра добра не ищут», нужно было быть сделанным из того же добротного материала, из которого испокон веков изготовлялись мореплаватели, исследователи Арктики, путешественники в дебри диких континентов, экспериментаторы, испытатели, исследователи, наконец, просто легкие на подъем - в большом и малом - люди... Может быть даже - с этакой жилкой авантюрности в характере...

И когда уже после полета Гагарина на корабле «Восток» меня иногда спрашивали: «Ну, а что он там, в сущности, делал? Автоматика его в космос вытащила, по орбите провезла и обратно на землю спустила. В чем же его-то заслуга?» - я, прежде чем говорить о функциях контроля всей этой хитрой автоматики, непрерывно - от старта до посадки - осуществляемых космонавтом, о выполненных им наблюдениях, наконец, об отработанном и оттренированном умении в случае необходимости отключить автоматику и использовать ручное управление спуском, прежде чем говорить все это, начинал с ответа на последний вопрос: «В чем его заслуга? Хотя бы в том, что он сел в этот корабль! Оно ведь было в первый раз».

История человечества свидетельствует, что всегда, когда какое-то новое большое дело требовало смелых, решительных людей, готовых ради этого дела бросить ровную дорогу житейской налаженности, такие люди обязательно находились. Когда, читая старые книги, да и просто вспоминая многих живших на земле замечательных людей, снова и снова убеждаешься в этом, всякий раз ощущаешь прилив внутреннего удовлетворения: приятно лишний раз убедиться в том, что не так-то уж несовершенно наше человечество!

Но еще теплее делается на душе, когда посчастливится увидеть это воочию, самому, - хотя бы на конкретном примере этих подтянутых старших лейтенантов и капитанов, явно не отягощенных сознанием историчности предстоящей им роли.

Начать с того, что они оказались очень разными. А когда видишь выраженную индивидуальность человеческой личности, индивидуальность, которую не смогла преодолеть одинаковость едва ли не всех выпавших в жизни на их долю внешних воздействий, это всегда привлекает внимание.

Тут я чуть было не начал писать об обаянии Гагарина, интеллигентности Титова, сдержанной положительности Николаева, веселой общительности Поповича, тонкой ироничности Быковского... Чуть было не начал, но удержался. И не потому удержался, что сказанное было бы неправдой. Нет, Гагарин и вправду был обаятелен, так как вправду интеллигентен Титов, сдержанно положителен Николаев, весело общителен Попович, ироничен Быковский.

Но каждое из этих свойств - лишь верхнее, самое видное, бросающееся в глаза если не с первого взгляда, то, так сказать, в первом туре знакомства с человеком. А дальше открывается многое другое, пусть не отменяющее обнаруженного ранее, но настолько дополняющее и развивающее его, что делается ясно: одним штрихом, одной краской такого человека не опишешь!

Личному знакомству с космонавтами кроме соприкосновения с ними, так сказать, прямо по службе очень способствовало общение в неслужебной обстановке. Когда я, закончив рабочий день на тренажере, отправлялся в Москву, не раз то один, то другой из них спрашивал, не помешает ли он, если подъедет со мной на машине.

Очень запомнились мне эти поездки. Час езды - час беседы. Беседы, во время которой мои спутники раскрывались часто с весьма неожиданной стороны. Один будущий космонавт, например, на занятиях неизменно собранный, активный, заинтересованный, переживал, оказывается, как раз в те дни тяжелую личную драму: смерть новорожденного ребенка. Тут-то я понял, что слова о волевых качествах этого человека, написанные в его характеристике, отнюдь не пустые слова...

Интересно было отношение космонавтов к своей будущей космической карьере, в частности в сравнении с летной деятельностью.

Один из них, Григорий Нелюбов, сидя у меня в машине, по дороге в Москву как-то сказал:

- Слетать бы в космос разок, а потом назад, на свой «МиГ-девятнадцатый»...

- Почему, Гриша? - удивился я. - На «девятнадцатых» тысячи летчиков летают, а тут ведь дело уникальное!

- Я понимаю. Потому и хочу слетать. Но в самолете все в своих руках. Сам себе хозяин...

Тогда я ничего не возразил. Хотя, в общем, уже мог предполагать, что степень влияния космонавта на полет его корабля по мере совершенствования космической техники и усложнения выполняемых ею задач будет возрастать.

А потом продолжить разговор не удалось. Судьба моего собеседника сложилась невесело. Много лет спустя его товарищ по отряду космонавтов Г.Шонин в своей книге «Самые первые» так написал о нем: «Не слетал в космос и «флотский парень» Григорий... Гриша легко сходился с людьми, быстро завоевывал их симпатии. Казалось, удача не обходила его стороной. И действительно, вначале все для него складывалось наилучшим образом: его назначили вторым дублером Гагарина. Но, очевидно, не зря бытует пословица: «Знал бы, где упасть, подстелил бы соломки». Для нас всех и для самого Григория было большой неожиданностью, когда ему и еще нескольким ребятам пришлось расстаться с отрядом. Режим и труда, и отдыха космонавтов был суров. Не менее суровы были наказания за малейшие отклонения от этого режима. Мы тяжело переживали их уход. И не только потому, что это были хорошие парни, наши друзья. На их примере мы увидели, что жизнь - борьба и никаких скидок или снисхождения никому не будет».

Да уж, чего-чего, а снисхождения к Нелюбову проявлено не было. Нарушение дисциплины, в котором он был, вне всякого сомнения, повинен, повлекло за собой предельно жесткую, я бы даже сказал - жестокую меру наказания: отчисление из отряда космонавтов, хотя воинские уставы дают, как известно, в руки начальников достаточно широкий спектр мер взыскания для воздействия на провинившихся подчиненных. Мне - как тогда, так и теперь - представляется, что сохранить такого одаренного человека, как Нелюбов, в отряде первых космонавтов - стоило... А дальше его жизнь пошла, что называется, под откос. Откомандированный назад в строевую часть, он не выдержал - стал прикладываться к бутылке и вскоре погиб, попав под поезд.

Сравнение же работы космонавта с работой летчика, правда с несколько иных позиций, сделал снова, много лет спустя, другой космонавт - Георгий Гречко. В беседе с писателем и журналистом Ярославом Головановым он сказал: «А знаешь, если бы начинать жизнь сначала, я бы не пошел в космонавты. Я бы пошел в летчики-испытатели. Там летают каждый день, и для оценки человека есть самый главный критерий: дело». Так что на сей счет существуют разные точки зрения. И, наверное, имеют на то право...

На личности космонавта как бы фокусировались все гражданские чувства, вызванные первыми в истории космическими полетами (кстати, и Гагарин, и Титов, и другие космонавты не упускали случая во всеуслышание подчеркнуть это обстоятельство и заявить, что считают его несправедливым).

Правда, в дальнейшем определенная трансформация воззрений общества на космические полеты не могла не произойти в связи с тем, что полеты эти стали исчисляться десятками - исчез эффект уникальности события. А силу этого эффекта понимает каждый, понимали, кстати, и первые космонавты. Когда после торжественной встречи Гагарина на Красной площади, во время приема в Кремле, я сказал Титову: «Ну, Гера, теперь скоро мы увидим ваш портрет на Историческом музее и послушаем ваше слово с Мавзолея», - он ответил: «Что вы, Марк Лазаревич. Такое два раза не повторяется».

Но в том, что касалось встречи его самого, космонавт-2 ошибся. Его встречали почти так же радостно и торжественно, как Гагарина. Был и проезд в открытой машине из Внукова в Москву, и огромный портрет на Историческом музее, и митинг на Красной площади, и кремлевский прием - все было. А главное, была соответствующая общественная атмосфера, была всеобщая убежденность, что именно так и нужно встретить второго советского космонавта. Мне кажется, что полет Титова как-то дополнительно осветил полет Гагарина - утвердил его закономерность, неслучайность, в то же время почти не затронув его уникальности!

Руководители подготовки первых космонавтов и все, кто принимал участие в этом деле, понимали, какой удар славы ожидает их воспитанников. Может быть, не в полной мере (тут действительность, как говорится, превзошла все ожидания), но понимали. Понимали и делали все от них зависящее, чтобы по мере возможности подготовить своих слушателей к этому тяжкому испытанию. Так получилось, что кроме спортивной, парашютной, теоретической и всех прочих видов подготовки космонавтов пришлось им проходить еще и подготовку психологическую, причем направленную не столько на противодействие психическим нагрузкам в самом космическом полете (в этом отношении стойкость ребят сомнений не вызывала), сколько после него.

Свой собственный скромный вклад в это официально никак не запланированное дело я пытался обосновать с позиций чисто профессиональных.

- Какой у вас налет? - спрашивал я у четырех из шести моих подопечных. - Двести пятьдесят часов? Триста? Ну, так не говорите пока, что вы летчики. Летчик начинается с шестисот, а то и с восьмисот часов. Не меньше...

Конечно, говоря так, я несколько сгущал краски. Разные бывают обстоятельства формирования летчика, разные требуются для этого и сроки. Во время войны, особенно в ее начале, случалось, что на фронт попадали молодые пилоты с налетом всего в несколько десятков часов. И ничего, вводились в строй, осваивались, доучивались в боевых вылетах... Правда, и потерь среди такой зеленой летной молодежи было много, но шла война, погибали и умелые, и опытные!..

Так что мои критические замечания по поводу летной квалификации будущих космонавтов преследовали в основном воспитательные цели.

Тем не менее, моим слушателям, по крайней мере, некоторым из них, они, видимо, запомнились. Года через три Титов подарил мне фотографию, на которой он был изображен за штурвалом в пилотской кабине самолета Ан-24, с надписью следующего содержания; «Дорогой Марк Лазаревич! Честное слово, я только мягко держался за штурвал. И никакой я не летчик...»

- Ох, Гера! - сказал я, получив эту фотографию. - Вот уж не думал я, что вы такой злопамятный человек.

- Почему же злопамятный? Наоборот, я с вашей оценкой полностью согласен. Не был я настоящим летчиком, когда пришел в отряд. Но буду.

И эта фраза не осталась только фразой. Титов стал настоящим летчиком! Военным летчиком первого класса, причем не только «по приказу», но и по всем действующим на сей счет нормативам: освоил полеты на сверхзвуковых истребителях, все виды их боевого применения днем и ночью, полеты по приборам, «вслепую», включая заход на посадку при минимально допустимой видимости и высоте облачности. Более того, начал выполнять испытательные полеты и заработал звание летчика-испытателя третьего класса - квалификация, которая тоже просто так не достается!

Надо сказать, что и другие космонавты, пришедшие в отряд с летной работы, если и не продвинулись в этой области так далеко, как Титов, то, во всяком случае, использовали всякую возможность для поддержания своей летной квалификации.

Для каждого из них была составлена индивидуальная программа, к каждому прикреплен опытный летчик-инструктор. Это дало - и продолжает давать - свои результаты, с моей точки зрения, очень важные: благодаря таким систематическим полетам летчики, став космонавтами, остаются летчиками. А значит, продолжают обогащаться всем тем, что неизбежно привносит эта профессия в характер, жизненную хватку, самостоятельность суждений и решений, чувство личной ответственности, - словом, в очень многое из того, из чего слагается человеческая личность. Общеизвестно, сколь многого требует профессия летчика от избирающего ее юноши. Но мало кто задумывается над тем, как бесконечно много она ему дает взамен!

...Особенно настойчивые, недоуменные вопросы задавались самыми разными - по возрасту, образованию, профессии - людьми после того, как в тот несчастливый мартовский день шестьдесят восьмого года Гагарин и его инструктор, летчик-испытатель первого класса, Герой Советского Союза В.С.Серегин, погибли при выполнении учебно-тренировочного полета.

«Зачем было давать ему летать? - говорили люди. - Зачем?! Что, других для этого не хватало? Его надо было сохранять, беречь, каждую пылинку с него сдувать! Первый в мире космонавт - другого такого не было и не будет!..»

Гибель Гагарина люди, даже знавшие его только издалека, а тем более те, кто был с ним близко знаком, восприняли чрезвычайно эмоционально, восприняли как большое личное горе. Примириться со случившимся было бесконечно трудно.

По странному совпадению, он погиб в том же возрасте - тридцати четырех лет от роду, - в котором погибли несколько выдающихся летчиков: Чкалов, Бахчиванджи, Станкевич, Гринчик... Но тут ничего не скажешь, совпадение и есть совпадение. Так или иначе, ни Гагарина, ни Серегина, да и никого из погибших не вернешь!..

Но во всех случаях летчик должен оставаться летчиком. Причем должен не только в интересах шлифовки характера, о чем я уже говорил, но и в целях гораздо более узкопрактических: если он готовится к новым космическим полетам, каждый из которых, естественно, сложнее предыдущих по всем статьям, в том числе и по требованиям к управлению космическим кораблем, если он готовится к этому, то стоит ли отказываться от такого надежного способа поддержания себя в должной форме, как пилотирование обычных атмосферных летательных аппаратов. В общем, точно сказал поэт Михаил Матусовский: «Земля не может не вращаться, пилот не может не летать!»

Кстати, к такому же выводу пришли, по-видимому, и американские космонавты. Известно, например, что первый человек, нога которого ступила на поверхность Луны, командир космического корабля «Аполлон-11» Нейл Армстронг, уделял и продолжал уделять после своего космического полета много времени не только самолетному, но и планерному спорту.

И совсем уж невозможной представляется мне участь, на которую хотели бы обречь Гагарина иные его доброжелатели: заставить человека всю свою жизнь просидеть в президиумах разных торжественных и не очень торжественных заседаний! Посадить в целях обеспечения «сохранности» под стеклянный колпак. Участь нелегкая, наверное, для каждого, но особенно неприемлемая для человека энергичного, творческого, инициативного, такого, каким был Гагарин. Очень четко выразил свои ощущения по поводу подобного рода деятельности Константин Петрович Феоктистов: «Единственное, что мне мешает, - приглашения на всевозможные торжества и юбилеи... Что-то вроде свадебного генерала. Я всегда отказываюсь, Потому что действительно нет времени и потому что мне неинтересно. Очень стараюсь отказываться вежливо, но всегда чувствую: считают, что зазнался. Или надо работать, или заниматься представительством... Наверное, представительство тоже работа, но у меня другая специальность...»

Видите, даже совмещение занятий своим основным делом с «представительством» мешает космонавту. Что же тогда сказал бы он, обреченный жить одним лишь представительством! Мне могут возразить, что Феоктистов - не просто космонавт, а конструктор, ученый, один из инициаторов и первых разработчиков идеи полета человека в космос и в этом качестве вроде бы действительно не должен испытывать особого тяготения к функциям «свадебного генерала». Что ж, наверное, подобное замечание было бы справедливо. Но ведь и у Гагарина - пусть не ученого и не конструктора - хватало нужных и интересных дел, так сказать, по прямой специальности. Свой пост первого заместителя начальника Центра подготовки космонавтов он занимал, по общему признанию, отнюдь не номинально. Работал интенсивно и усидчиво. Н.Ф.Кузнецов, занимавший в течение ряда лет пост начальника ЦПК, впоследствии писал, что Гагарин успешно справлялся и с совсем новыми для себя, неизбежными в административной практике функциями, «имел дело с очень сложными документами и работал с ними очень точно, безукоризненно».

А к чему приводит насильственный отрыв человека от основного дела его жизни, мы видим хотя бы на примере Эдвина Олдрина - второго члена экипажа лунного корабля «Аполлон-11». В своей книге «Возвращение на Землю» он так говорит о том, что с ним произошло после полета на Луну: «Мы стали какими-то рекламными персонажами, парнями, которые должны посещать те или иные собрания и банкеты... Мы перестали быть космонавтами в техническом смысле слова... Длительный карантин после возвращения с Луны был раем по сравнению с тем, что происходило теперь... Я предпочел бы снова лететь к Луне, чем исполнять роль знаменитости». Особенно вывела космонавта из равновесия «рекламная поездка по миру - 23 страны за 45 дней».

И трудно не согласиться с В.Песковым и Б.Стрельниковым - авторами чрезвычайно интересного и глубокого очерка «За кулисами славы», по которому я процитировал приведенные отрывки из высказываний Олдрина, - в том, что психическая травма, глубокая депрессия, вскоре постигшая «лунного человека № 2», была вызвана «не космическими явлениями, а вполне земными и хорошо известными перегрузками. Они оказались чрезмерными даже для очень сильного человека».

При всех различиях, существующих между положением «знаменитого человека» в США и у нас, между жизненными воззрениями и движущими стимулами советских и американских космонавтов, при всех этих (и многих других) различиях полностью отмахнуться от горького опыта биографии Эдвина Олдрина - ограничиться тем, что сказать: к нашим условиям это неприменимо, - было бы чересчур просто.

Человек должен делать свое дело в жизни.

Нельзя превращать его - живого, думающего, чувствующего - в музейный экспонат. Только в экспонат.

Кстати, если все-таки проделать эту бесчеловечно жестокую операцию, то по прошествии скольких-то (не берусь назвать, скольких именно) лет воздействие такой превращенной в музейный экспонат личности на других людей пошло бы и в этом противоестественном качестве неизбежно на убыль.

Вряд ли доброжелатели Гагарина хотели такой участи для него.

Нет, при всей трагичности того, что случилось 27 марта 1968 года, вывод «не надо было давать ему летать» из происшедшего не вытекает. Отлучать летчика Гагарина от авиации было ни с какой стороны невозможно.

А вот еще один вопрос, который мне не раз приходилось слышать: «Ну, а как все-таки сам Гагарин, повлияла на него выпавшая на его долю мировая слава? Изменился он как-то за эти семь лет - от дня полета в космос до дня гибели - или нет?»

Ответ на этот вопрос, наверное, правильнее начинать с конца: изменился или нет.

Вообще говоря, конечно, изменился. Странно было бы, если бы не изменился. Уместно спросить любого человека: «А вы сами за последние семь лет своей жизни изменились или нет?» Ведь независимо от того, пришла ли к вам за эти годы слава (и если пришла, то какого, так сказать, масштаба), независимо от этого обязательно пришла какая-то новая работа (пусть по прежней специальности), новая ответственность, новые мысли, новые контакты с людьми, новые удовлетворения, новые неудовлетворенности... Особенно если эти семь лет охватывают такой динамичный возрастной интервал человеческой жизни, как лежащий между двадцатью семью и тридцатью четырьмя годами.

Я наблюдаю своих молодых коллег - летчиков-испытателей, вспоминаю, какими они были, когда учились в школе летчиков-испытателей, и вижу: конечно же они изменились. Во многом изменились! К ним пришла уверенность - сначала профессиональная, а затем и житейская. Пришел опыт. Пришли навыки преодоления множества проблем, которые исправно подбрасывала им - в воздухе и на земле - жизнь. Пришло более глубокое понимание людей - и в добром содружестве, и в ситуациях конфликтных. Словом, пришла профессиональная и человеческая зрелость, которая, конечно же, отложила свой отпечаток на облике каждого из них.

А слава? Участвовала она в формировании их личностей? В какой-то мере - да, участвовала, так как большинство моих молодых коллег удостоились за проведенные испытания и всякого рода наград, и почетных званий, а главное, едва ли не самого ценного в нашем деле вида славы - прочной профессиональной репутации хорошего, надежного, пригодного на любое задание летчика-испытателя. Но, конечно, ничего похожего на славу первого космонавта Земли им и не снилось. А вот, смотрите-ка, изменились! Повзрослели.

Так почему же изменения в личности Гагарина мы должны рассматривать только с позиций его противоборства со славой?

Неудивительно поэтому, что на вторую часть заданного мне вопроса - изменился ли за последние семь лет своей жизни Гагарин? - я ответил положительно: да, изменился. Стал увереннее, приобрел навыки руководящей деятельности, научился довольно тонко разбираться в управляющих людьми стимулах и вообще в человеческой психологии (о чем можно судить по некоторым его точным и проницательным на сей счет замечаниям). Словом, быстро рос.

Во многих отношениях этому росту способствовали и свойства, которые были явно присущи его характеру до полета в космос. Он был умен от природы, иначе, конечно, никакой опыт не научил бы его хорошо разбираться в душах людей. Обладал врожденным чувством такта, чувством собственного достоинства и в не меньшей степени чувством юмора. Все, что вызывает улыбку - как в высказываниях людей, так и в возникающих ситуациях, - ощущал отлично.

Как-то раз на космодроме, незадолго до полета первого «Востока», Сергей Павлович Королев, не помню уж, по какому поводу, вдруг принялся - подозреваю, что не впервые, - подробно и развернуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только можно себе представить в космическом полете. Гагарин в течение всего этого достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону ситуации, вдруг на полуслове прервал свою лекцию и совсем другим, разговорным тоном сказал:

- Я хотел его подбодрить, а выходит - он меня подбадривает.

На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:

- Наверное, мы оба подбадриваем друг друга.

Все кругом посмеялись, и, я думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор еще доброго десятка возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них средств обеспечения безопасности космонавта.

А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счел нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих...»

Я так подчеркиваю гагаринское чувство юмора не только из симпатии к этому человеческому свойству, без которого многие жизненные горести переносились бы нами гораздо более тяжко, а многие жизненные радости вообще прошли бы мимо нас. Все это, конечно, так, но, кроме того, по-настоящему развитое чувство юмора обязательно заставляет человека обращать означенное чувство не только на то, что его окружает, но и на самого себя. А от самоиронии прямая дорога к самокритичности, к умению трезво посмотреть на себя со стороны.

Вот это-то, по моему глубокому убеждению, Гагарин и умел делать в полной мере. Я уверен в этом, хотя он ни разу не делился ни со мной, ни с кем-нибудь другим в моем присутствии соображениями о том, чего ему как личности не хватает. Но в том, что он отчетливо представлял себе, так сказать, пункты, по которым его подлинный облик еще отличается от выдержанного по всем статьям только в превосходных степенях портрета, нарисованного коллективными усилиями целой армии журналистов и комментаторов, в этом сомневаться не приходится. Иначе невозможно объяснить то, как много прибавилось в Гагарине - особенно в последние годы его жизни - общей культуры, начитанности, интеллигентности! Вряд ли такой рост этих тонких, трудно прививаемых «по заказу» свойств может быть объяснен одной лишь только интуитивной тягой к ним, естественно возникающей при общении с людьми, стоявшими у колыбели космических полетов, у которой, как едва ли не во всякой новой отрасли знания, стояли люди подлинной культуры и высокой интеллигентности. Но, повторяю, Гагарин в этом отношении прогрессировал так быстро, что объяснить это исключительно воздействием чьего-либо примера, пусть самого убедительного, невозможно. Тут было что-то (и немалое «что-то») от осознанного воздействия на собственную личность, от того самого, что в популярной литературе для юношества называется «работой над собой».

Много лет спустя его товарищ космонавт А.Леонов, рассказывая о посещениях совместно с Гагариным различных художественных выставок, заметит: «...он понимал, что правильно оценить полотно надо уметь, надо этому тоже учиться (а то недолго абстракционизм спутать с импрессионизмом). Юрий расспрашивал на этих вернисажах обо всем, буквально обо всем, до технических тонкостей... и никогда не разрешал себе категорического суждения».

Да, наверное, правильной оценке художественных полотен действительно надо учиться.

Но еще важнее - сдержанности в суждениях!

И Гагарин учился. Учился на редкость успешно.

Между прочим, мне такой подлинный, живой, меняющийся, растущий Гагарин представляется гораздо более привлекательным, чем тот самый статичный портрет, по которому ему заранее выставили сплошные пятерки с плюсом по всем предметам и всем параметрам чуть ли не с младенческих лет. Если и так сплошные пятерки, то, спрашивается, что же делать человеку с собой дальше?.. Да и вообще не зря, наверное, в любой школе так называемый первый ученик редко бывает особенно популярен среди своих товарищей по классу.

Да уж, кем-кем, а благонравным «первым учеником» Гагарин не был! Иногда, по молодости лет, не прочь был и созорничать, разыграть - правда, всегда беззлобно - кого-нибудь из друзей, неизменно легок был па подъем, чтобы куда-то поехать, кого-то навестить, включиться в какую-нибудь забавную затею...

Очень характерным для Гагарина было высокоразвитое умение быстро схватить новое, освоиться с непривычной обстановкой, понять неожиданно свалившиеся новые обязанности. И без видимого напряжения справиться с ними.

Через несколько дней после полета в космос Гагарин приехал в Центральный Дом литераторов - к писателям. Это было, если не ошибаюсь, одно из первых его выступлений перед большой, ранее незнакомой аудиторией. Мне было интересно, как он справится с этой новой для себя ролью. И, надо сказать, справился он отлично. Перед переполненным большим залом ЦДЛ, в свете ярких ламп, под множеством направленных на него в упор изучающих взоров - ведь перед писателями стоял первый человек, вернувшийся из того самого черного безбрежного космоса, в котором всего несколькими днями ранее из всех собравшихся чувствовали себя более или менее уверенно разве что писатели-фантасты, - он держался естественно, скромно, с неожиданно проявившимся обаянием. Оказалось, что и для той работы, которая ему предстояла в течение нескольких лет после полета в космос, этот молодой невысокий майор, вчера еще ходивший в старших лейтенантах, пригоден в самом лучшем виде.

Умение Гагарина ориентироваться в сложной обстановке, его понимание человеческой психологии - не только индивидуальной, но и массовой - не раз успешно проходило проверку во время его поездок по белу свету. Надо сказать, что сверх меры наших космонавтов зарубежными поездками не перегружали, о «двадцати трех странах за сорок пять дней» речи не было. Но все же хоть и не «залпом», но поездить Гагарину пришлось: в восточное полушарие и в западное, северное и южное, к друзьям и к, скажем так, просто знакомым... Правда, и в таких «просто знакомых» он умел как-то очень быстро и, казалось бы, самыми простыми средствами - естественностью поведения, спокойным юмором, полным отсутствием какого-либо намека на суперменство - вызвать чувства если не по-настоящему дружеские, то очень к тому близкие.

Его встречали почти так же, как дома, в Москве. Да и как могло быть иначе? Представлялось таким естественным, что первый в истории космонавт принадлежит не только своей стране, но всему человечеству.

Редкие исключения, вроде протеста группы студентов Венского университета, который они, если верить сообщению газеты «Курир», будто бы выразили против предстоящей лекции Гагарина в стенах их альма-матер («Аудитории университета не должны использоваться для политической пропаганды...»), такие единичные исключения лишь подтверждали общее правило. Кстати, и выступление Гагарина в Венском университете - как свидетельствовал журналист Н.Н.Денисов, рассказавший об этом эпизоде, - прошло не хуже, чем все прочие: тепло, дружественно, без каких-либо эксцессов. Да и ожидались ли они в действительности, эти эксцессы?

В Гагарине обнаружилось природное умение говорить с людьми. Умение с первых же слов войти в душевный контакт с ними. Вот, например, в Японии он вышел на трибуну перед многими тысячами участников массового митинга и сказал:

- Когда ракета вывела космический корабль «Восток» на орбиту, первая страна, которую я увидел после своей родины, была Япония.

Сказал и вынужден был замолчать на несколько минут, чтобы переждать овацию, вызванную этими совсем простыми, но безотказно дошедшими до души каждого слушателя словами. И все: дальше аудитория была прочно в его руках.

А надо заметить: до этого митинга тоже существовали опасения относительно того, как он пройдет: доходили слухи об обструкции, которую готовила группа антисоветски настроенных людей. Но то ли слухи были ложными (а может быть, и намеренно пущенными), то ли не рискнули эти люди противопоставить себя большинству собравшихся на митинг, однако ни малейшего намека на какую бы то ни было обструкцию в течение всего митинга не возникло. Симпатии аудитории Гагарин завоевал сразу же.

Да, то, что называется массовой психологией, он ощущал очень тонко. Ощущал и умел на эту психологию воздействовать.

Гагарин был человеком долга. Он всегда стремился как можно добросовестнее выполнять то, что считал входящим в круг своих обязанностей. И отдавал себе отчет в том, что круг этот после его полета в космос резко расширился. Если обязанности слушателя Центра подготовки космонавтов старшего лейтенанта Гагарина были не всегда просты, но всегда четко определены - отрабатывать навыки управления кораблем на тренажере, прыгать с парашютом, испытывать перегрузки на центрифуге и так далее, - то первый космонавт Гагарин должен был делать (и делать как следует - каждый его шаг, каждое слово становились известными миллионам людей) многое другое, начиная с пресловутого представительства, о котором уже шла речь, и кончая тяжкой обязанностью высказывать свое мнение с сознанием его огромной весомости.

Мы все по многу раз в день говорим что-то о самых разных делах, планах, проектах, об окружающих нас людях, об их поступках. Представьте себе на минуту, что каждое ваше личное, вскользь высказанное мнение - именно каждое, а не только относящееся к вашим прямым профессиональным или общественным делам - не повисает в воздухе, не растворяется вместе с тем, что высказано другими, в общем котле так называемого общественного мнения, а непосредственно влияет на судьбы дел, планов, проектов и, самое главное, живых людей, о которых вы что-то сказали. Не просто жить на свете под грузом такого сознания!! У меня создалось убеждение, что Гагарин это понял очень быстро. И, естественно, стремился в каждом более или менее сложном вопросе опереться на консультацию со стороны представителей организаций, в этом вопросе компетентных.

Правда, в некоторых случаях мне казалось, что он не всегда ощущал различие между авторитетом той или иной организации и авторитетом отдельных представителей её аппарата. Но, с другой стороны, чаще сего иначе просто невозможно, хотя бы по причинам чисто практическим. В самом деле, не будешь же по каждому частному текущему делу созывать пленум ли конференцию, чтобы выяснить мнение организации в целом. Вот и остается опираться на точку зрения «отдельных представителей».

Правда, не всегда эта опора оказывалась стопроцентно надежной. Бывало, что «представители» доверившегося им Гагарина изрядно подводили. Вот один такой, хорошо запомнившийся случай.

По какой-то, так и оставшейся необъясненной, причине кто-то, по долгу службы «процеживавший» космическую информацию, решил, что факт приземления Гагарина на парашюте отдельно от корабля нужно скрыть. И на первой же пресс-конференции, когда был задан этот вопрос, один из сидевших за спиной космонавта «суфлеров» подсказал: «Приземлился в корабле». Дисциплинированный военный человек, Гагарин, не имея минуты на раздумье, так и ответил... Не раз и не два задавали ему потом этот каверзный (вернее, искусственно сделанный каверзным) вопрос недоброжелательно настроенные по отношению к нам журналисты. Напоминали.

Между прочим, на спортивного комиссара Ивана Григорьевича Борисенко, готовившего материалы этого - как и всех последующих - космического полета для представления в ФАИ на предмет регистрации в качестве мирового рекорда, тоже оказали мощное давление: пиши, что Гагарин приземлился в корабле! Но Борисенко - человек многоопытный - отказался категорически. Понимал, чем это может потом обернуться. После долгих дебатов, с учетом уже сказанного Гагариным на пресс-конференции (не дезавуировать же его!), сошлись на туманной формулировке: «приземлился вместе с кораблем». Понимай это «вместе» как хочешь - то ли внутри корабля, то ли одновременно с ним.

А Гагарина эта история многому научила. Свою собственную - не подсказанную - точку зрения он стал впредь отстаивать твердо. Если ему что-то советовали - выслушивал, но следовал советам весьма избирательно.

Как-то раз по одному вопросу, так сказать, оценочного характера наши позиции - Гагарина и моя - разошлись. И, невзирая на то, что среди сторонников противоположной точки зрения было несколько человек, признательность и уважение к которым он никогда не переставал при каждом удобном случае подчеркивать, невзирая на это, Гагарин счел нужным предпринять весьма энергичные шаги к тому, чтобы планы, воспринимаемые им как нецелесообразные, не могли осуществиться.

Излишне говорить, что вся эта история меня не порадовала. Видеть в лице Гагарина противника в споре было достаточно неприятно - не столько даже из соображений деловых, сколько чисто эмоционально. Но при всем том я не мог отнестись к его позиции без уважения: она отражала присущее ему чувство долга, перед лицом которого отступали личные симпатии и антипатии. Сейчас предмет спора потерял свой смысл, забылся. Память же о присущей Гагарину твердей линии - делать то, что, как ему представлялось, он обязан был делать, - осталась.

Ну, а как же все-таки со славой Гагарина?

Мне кажется, что нес он ее очень легко. Нигде и ничем не афишировал. Более того, пользовался каждой возможностью, чтобы сделать как бы шаг в тень в интересах более справедливого воздаяния тем, кого считал в этом смысле более достойными.

Накануне своего полета, выступая на сборе стартовой команды и всех участников пуска на площадке перед уже установленной ракетой, Гагарин заявил: «Мы все делаем одно и то же дело, каждый на своем рабочем месте».

И твердо стоял на этой точке зрения в дальнейшем, уже неся на своих плечах груз всемирной известности. Однажды прямо сказал в очередном интервью: «Порой становится обидно, когда говорят о космонавтах, поют о космонавтах, сочиняют книги и стихи. Но ведь космонавт - это тот человек, который завершает работу сотен и тысяч людей. Они создают космический корабль, топливо, готовят весь комплекс к полету. Придет время, и мы узнаем их имена...» (Не забудем: это говорилось тогда, когда даже С.П.Королев и М.В.Келдыш именовались таинственно и безлично - Главным конструктором и Теоретиком космонавтики.

Так же вел он себя и по отношению к товарищам-космонавтам, выполнившим полеты после него.

Очень запомнилась мне телевизионная передача в августе шестьдесят второго года, после одновременного полета А.Николаева и П.Поповича на космических Кораблях «Восток-3» и «Восток-4». На экранах телевизоров появились сидящие за небольшим овальным столиком все четыре имевшихся к тому времени в наличии советских космонавта: Гагарин, Титов, Николаев, Попович. В своем выступлении Гагарин усиленно напирал на то, что ему «неудобно перед товарищами: я же сам всего один виток сделал, а они вон сколько!». О том, что он был первым, разумеется, не напоминал. Несколько столь же подчеркнуто скромных слов сказал и Титов. Им обоим явно хотелось, чтобы этот день был не их праздником, а праздником их товарищей Андрияна Николаева и Павла Поповича, только что вернувшихся из космических полетов, объективно говоря, действительно более сложных, чем предыдущие. И первые космонавты мира всячески старались держаться в тени и делали все от них зависящее, чтобы так оно и получилось.

Впоследствии сам Гагарин не раз замечал, что в его назначении сыграл свою роль элемент случайности. Бессмысленно было бы сейчас, задним числом, дискутировать с этим высказыванием или гадать, чем оно было продиктовано: просто скромностью или действительным убеждением.

Но позднее приходилось слышать и даже читать, будто и задачи такой - выбрать из шести одного (точнее, двух: Гагарина и Титова) - вообще не стояло. Всем, мол, чуть ли не с самого начала было очевидно: только Гагарин - никто другой!.. В действительности у каждого из первой «шестерки» были свои сильные стороны, свои собственные присущие только ему физиологические, психологические, интеллектуальные преимущества. В частности, некоторые из нас, имевших прямое отношение к подготовке космонавтов, при обсуждении кандидатур на первый полет называли Титова. Так что выбирать - приходилось...

И выбирать, если быть вполне точным и рассматривать всю историю вопроса, даже не из шести, а из нескольких тысяч возможных претендентов. Потому что именно с таким числом молодых летчиков пришлось на этапе первичного отбора познакомиться авиационным врачам Е.А.Карпову, Н.Н.Туровскому, В И.Яздовскому и их коллегам, которым было поручено это дело. Постепенно, от этапа к этапу, большинство потенциальных кандидатов отсеялось, и когда первый отряд космонавтов был сформирован, в нем оказалось двадцать человек. Да и из этой двадцатки почти половина по разным причинам в космос так и не слетала.

Так что отбор был! Был, следовательно, и выбор... Конечно, первый космонавт не мог не отдавать себе отчета в этом.

И в дальнейшем он всегда старался не выделять себя не только из шеренги уже слетавших в космос и ставших всемирно известными своих коллег, но и из среды молодых летчиков, еще только стремившихся в Центр подготовки. Герой Советского Союза космонавт Ю.Н.Глазков и сейчас вспоминает теплую, товарищескую поддержку, которую ему оказал Гагарин в ответственную минуту: «...оставалось только собеседование на комиссии. Я, видимо, переволновался, и Юрий Алексеевич очень мягко и ненавязчиво помог мне прийти в себя».

Совершенно не воспринимал Гагарин и молитвенно-почтительного отношения к своей персоне, отношения, категорически исключающего возможность какой бы то ни было шутки по его адресу.

Однажды, я был свидетелем того, как ему рассказали, что очередную, входящую в моду девчачью прическу - косички с бантиками вбок - прозвали «полюби меня, Гагарин!». Он очень смеялся, причем смеялся без малейшего оттенка самодовольства (вот, мол, какая популярность, даже прически в мою честь называют!) или, напротив, уязвленного самолюбия (как это столь мелочное дело связывают с моим именем!), а смеялся просто. Смеялся, потому что ему было смешно. Как и всем окружающим...

Нет, не загипнотизировала мировая слава этого человека. Устоял он перед ней. Выдержал.

И - что, я думаю, особенно важно - положил этим начало традиции: чтобы никто из наших космонавтов (а их теперь уже, слава богу, около семидесяти) не проявлял склонности к тому, что называется «взбираться на пьедестал». А если такая склонность у кого-то, паче чаяния, все же возникнет, удержался бы. Самостоятельно или с помощью товарищей, но обязательно удержался.

Наверное, сила и значение такого примера по своему нравственному влиянию на людей выходит далеко за пределы космонавтики.

Тренировки подходили к концу. У нашего шара стали появляться новые посетители - сотрудники Центра подготовки космонавтов и слушатели отряда, не вошедшие в «авангардную шестерку», но уже наступавшие ей на пятки.

Некоторые из них были повыше ростом, несколько старше годами, да и по профессиональной летной квалификации имели определенный опыт за плечами.

Владимир Михайлович Комаров, например, окончив летное училище и прослужив несколько лет в строевой части, поступил в Инженерную военно-воздушную академию. А после академии вновь вернулся на летную работу, да не на просто летную, а испытательную! Конечно, за то сравнительно короткое время, в течение которого он испытывал в воздухе авиационное вооружение и оборудование, стать первоклассным летчиком-испытателем Комаров не мог. Но понять основные принципы испытательной работы, усвоить методику подхода к новой технике он, конечно, успел. Успел в полной мере, в чем мы все убедились, слушая несколько лет спустя его доклад о полете корабля «Восход», а еще через некоторое время анализируя действия Владимира Михайловича в непросто сложившемся и, к несчастью, трагически закончившемся полете первого космического корабля серии «Союз».

Солиднее всех слушателей второй группы выглядел Павел Иванович Беляев. Он и по своему воинскому званию - майор - был в то время старшим из всех будущих космонавтов. И своей морской формой (по мнению компетентных дам, самой красивой из всех существующих) выделялся, так как пришел в отряд космонавтов из морской авиации. Держал он себя сдержанно, солидно, очень по-взрослому. Недаром почти все его товарищи, обращавшиеся друг к другу, как правило, но именам, Беляева называли чаще по имени и отчеству - Павел Иванович. В число слушателей Центра подготовки космонавтов Беляев пришел с должности командира эскадрильи. А это, надо сказать, одна пусть не из самых высоких, но, без сомнения, самых ключевых должностей в авиации! В подтверждение сказанного могу привести случай, имевший место еще во время войны.

Приехавший на один из фронтовых аэродромов старший авиационный начальник подозвал летчика, исполнявшего обязанности командира эскадрильи, и спросил его, как он посмотрел бы на свое назначение заместителем командира полка. Оба собеседника до войны были летчиками-испытателями; правда, один из них - испытателем прославленным, а второй - начинающим, но, несмотря на это, в их взаимоотношениях сохранилась определенная коллегиальность, выражающаяся хотя бы в том, что, разговаривая с глазу на глаз, они именовали друг друга не «товарищ генерал» и «товарищ капитан», а по имени-отчеству. Однако на сей раз разговор принял характер несколько неожиданный.

- Ну, так как вы, справитесь? - спросил генерал.

- Конечно, справлюсь, - ответствовал капитан с ударением на слове «конечно».

- Почему это «конечно»? - поинтересовалось начальство, по-видимому, слегка задетое легкомысленной самоуверенностью, проявленной его собеседником в таком серьезном вопросе, как продвижение по службе.

- Да потому, что это же проще - работать заместителем командира полка. В авиации трудная должность - Главнокомандующий Военно-Воздушными Силами, он принципиальные вопросы решает, и командир эскадрильи, он эскадрилью в бой водит. А все, кто между ними, получат приказ сверху, раздеталируют его по месту и спускают дальше вниз... Конечно, проще.

- Так вы и с моей должностью справились бы?

- А почему бы и нет... Наверное, справился бы.

Как легко догадаться, вся эта беседа в целом и последняя фраза капитана в особенности мало способствовали его дальнейшим служебным успехам. Да и, по существу, он был, конечно, не прав в своих представлениях о характере деятельности начальников промежуточных - между эскадрильей и Военно-Воздушными Силами страны - ступеней. Но во всем, что касается персоны командира эскадрильи, я по сей день с мнением этого несолидного капитана полностью согласен. Командир эскадрильи должен быть хорошим летчиком, хорошим организатором и хорошим педагогом одновременно - вряд ли есть необходимость раскрывать скобки и перечислять все свойства личности, нужные, чтобы удовлетворить этим трем требованиям. Скажу только об умении владеть собой в сложной обстановке, принять верное решение и уверенно провести его в жизнь - все это Павел Иванович Беляев в полной мере проявил в тот день, когда впервые в истории нашей космонавтики осуществил ручное управление спуском корабля «Восход-2». Хотя, конечно, опыт командования эскадрильей - далеко не единственный возможный путь к обретению этих качеств.

Входили в состав второй группы и А.Леонов, и Б.Волынов, и Е.Хрунов, и Г.Шонин, и В.Горбатко, и другие летчики, имена которых сейчас известны во всем мире.

Первый инструктор-методист, пришедший в ЦПК (руководители которого, естественно, не собирались особенно долго опираться на «варягов») еще весной 1960 года, Евстафий Евсеевич Целикин ранее занимал разные командные должности в авиационных учебных заведениях и строевых частях истребительной авиации. Вот уж кто был настоящим - до мозга костей - методистом! Методистом по призванию, а не потому только, что кто-то назначил его на эту должность. Недаром попадавшие ему в руки молодые летчики входили в строй - это очень тонкое, непростое дело: войти в строй! - так быстро и надежно. Много лет спустя Ярослав Голованов скажет о методистах Центра подготовки космонавтов: «Методисты - это космонавты, которые не летают». Сказано справедливо, однако я бы уточнил: не летают, но много летали раньше, пусть не на космических кораблях, а на обыкновенных атмосферных летательных аппаратах, но обязательно летали! Во всяком случае, я исключений из этого правила знаю немного.

К сожалению, знакомство с нашим тренажером у Целикина несколько задержалось по причинам, так сказать, формального порядка: кому-то что-то не до конца ясно было в его биографии.

Во всяком случае, приступив наконец (к самому завершению занятий на тренажере первой группы космонавтов) к работе, Евстафий Евсеевич уподобил себя известному персонажу «Золотого теленка» гражданину Гигиенишвили:

- Я бывший князь, а ныне трудящийся Востока.- И добавил: - А что? Конечно же «Востока»...

Возражать не приходилось. Корабль, который теперь совсем уж скоро должен был уйти в космос с человеком на борту, назывался именно так.

...Иван Алексеевич Азбиевич был следующим из собственных инструкторов-методистов ЦПК. Он был знаком мне как летчик-испытатель, работавший на одном из соседних аэродромов. Однажды мы с ним прожили недели две в одной палате, проходя стационарное медицинское обследование, которому неминуемо подвергаются летчики, достигшие такого возраста, когда уже не медицинская комиссия должна, если найдет криминалы в их здоровье, доказывать им, что они больше не могут летать, а, наоборот, сами «перезрелые» летчики должны доказать комиссии, что еще могут летать. В тот раз это удалось и Азбиевичу, и мне. Но, по жестоким законам природы, удалось не очень надолго. Во всяком случае, когда мы вновь встретились при подготовке первых космонавтов, то вдобавок к своим летно-испытательским званиям оба уже обрели, как пишут шахматные обозреватели, неприятную приставку «экс». Но я рад был убедиться, что мой коллега не закис «на заслуженном отдыхе», а вновь нашел себя в новом, интересном, значительном, имеющем большое будущее деле.

И вот настал день, когда мы смогли сказать:

- Ну, вот и все, ребята. Наши с вами дела окончены. Все, что надо, вы умеете.

Они действительно умели все... Все, что можно было проимитировать на тренажере, и все, что мы смогли предусмотреть... Все ли?.. Не раз возвращался я мысленно к этому мучительному вопросу. Прецедентов нет. И авторитетов нет. Никто и никогда этой проблемой до нас не занимался. Кажется, отработали и нормальный одновитковый полет, и ручное управление спуском, и всякие отказы в системах корабля... Вроде бы ничего больше не придумаешь.

И, тем не менее - все ли?..

...А вскоре наступил и день экзаменов.

Точнее, первый день, который проходил у нас и был посвящен самому главному элементу подготовки космонавтов - практической работе в космическом корабле, то есть на тренажере. Второй же день проходил в Центре подготовки космонавтов, где наших подопечных экзаменовали по всем предметам (их набежало довольно много, этих предметов), которые они проходили.

В состав комиссии входили ученые, летчики, конструкторы, медики - специалисты многих отраслей знания, из совокупности которых возникала - еще только возникала - космонавтика. Сейчас, в наши дни, готовность к полету будущих космонавтов проверяют прежде всего, уже летавшие космонавты. Тогда такой возможности не было.

Председательствовавший на заседаниях комиссии генерал Каманин вызывает первого экзаменующегося.

- Старший лейтенант Гагарин к ответу готов.

- Занимайте свое место в тренажере. Задание - нормальный одновитковый полет.

Дальше все пошло спокойнее. И для меня, и для всех участников этой не имевшей прецедентов работы, и, главное, как мне кажется, для самих экзаменующихся. Оно и понятно, вновь возникла обстановка, ставшая за последние месяцы привычной: тот же шар, те же тумблеры, ручки и приборы, положения и показания которых требуется проверить, та же процедура «пуска», тот же еле заметно ползущий глобус...

Нормальный одновитковый полет все испытуемые выполнили безукоризненно. Так же успешно справились они все и с имитацией ручного управления спуском. Потом пошли «особые случаи». Члены комиссии вошли во вкус, вопрос следовал за вопросом - один другого заковыристей.

Андриян Николаев на вопрос одного из экзаменаторов, что он будет делать при каком-то, не помню уж сейчас точно каком именно, отказе, без малейшего замешательства ответил:

- Прежде всего - сохранять спокойствие.

В этом ответе было все: и действительно разумная рекомендация, пригодная для любой ситуации космического полета, и, наверное, умелый «экзаменационный» маневр, дающий некоторое время для раздумий (действительно, через несколько секунд Николаев дал совершенно верный ответ), а главное, в этом ответе был весь Андриян с его невозмутимостью и завидным умением держать свои эмоции в кулаке. Тогда я еще не знал, как незадолго до прихода в отряд космонавтов он посадил вынужденно на грунт, вне аэродрома, без сколько-нибудь серьезных повреждений реактивный истребитель, у которого отказал двигатель (кстати, в том, что не знал - после стольких разговоров с ребятами об их прошлой летной работе, - тоже проявился Николаев). Но когда узнал, совсем не удивился.

Философский ответ Андрияна оказался чем-то вроде переломного момента в ходе экзамена. Дальше все пошло как-то спокойнее, легче, я бы сказал даже - веселее. А назавтра шестеро молодых людей - будущих космонавтов - должны были показать уже не то, что они умеют, а что они знают. Устройство ракеты-носителя и космического корабля, динамика их полета, работа отдельных систем, маршрут и профиль полета, физиология действия перегрузки на человека - всего не перечислить!

Я сидел за длинным столом экзаменационной комиссии между конструктором К.П.Феоктистовым и физиологом В.И.Яздовским, смотрел на сосредоточенные, порозовевшие лица экзаменуемых, слушал их ответы, но мыслями был уже далеко от просторного светлого зала, в котором все это происходило. И свою подпись под заключением комиссии о том, что все шестеро космонавтов - теперь они уже назывались так - испытания выдержали отлично и, по мнению комиссии, к полету на корабле «Восток» полностью готовы, свою подпись под этим документом, который когда-нибудь займет место в музее космонавтики, поставил, думая уже о другом.

Подготовка этих успевших стать по-человечески очень близкими и родными мне людей закончена.

Теперь их ждет другой экзамен - в космосе...