XX
После того как Роберт бесцеремонно объявил о своем американском гражданстве и о женитьбе на женщине, с которой он их даже не познакомил, Соня Гагарина-Рид в ужасе ждала, какой еще камень упадет ей на голову.

Джерри, как всегда, усугублял ее переживания. Он упорно не желал понять причин ее гнева и в конце концов обвинил во всем Франю. После этого они ссорились уже беспрерывно.

— Как ты мог пойти на такой шаг, даже не спросив у нас совета? — говорила она сыну по телефону.

— Мы любим друг друга, мама, — объяснял Роберт.

— Я не о женитьбе, ты это прекрасно понимаешь!

— Нет, мам, я совсем не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я говорю об американском гражданстве. Ты подумал хотя бы о последствиях?

— А как же иначе! Не имей я гражданства, как бы я смог найти здесь работу?

— А о моей работе ты подумал? — выкрикнула Соня, и Бобби наконец понял, отчего она так взволнована.

Рыночная экономика расцветала, и Соня ждала выдвижения на новую должность. Время шло, и ничего не происходило. Илья уверял, что не следует торопиться. Он вот-вот получит повышение, и тогда ее назначат на нужное ему место. В любом случае, пояснял он, нет смысла двигаться по горизонтали, становиться начальником какого-нибудь другого управления — она и там не сможет проявить своих способностей. Но спустя полгода Илью Пашикова назначили директором парижского отделения "Красной Звезды", а на его место прислали из Москвы редчайшую стерву по имени Раиса Шорчева. В тот день Илья пригласил Соню в дорогой французский ресторан "Черное море" — поил ее шампанским, угощал черной икрой, запеченным осетром, жареной куропаткой, романовской малиновой настойкой, — и упорно пытался представить происходящее как праздник. Для него так, пожалуй, и было. И, только изрядно нагрузившись, он нашел в себе мужество сказать:

— Что ж, как говорят американцы, есть две новости — хорошая и плохая. Хорошая — меня назначили директором парижского отделения...

— Илья, это прекрасно!

— А плохая... — Он замолчал, долго разглядывал пустую рюмку, потом сказал о Шорчевой.

Соня окаменела, она даже не могла плакать.

— Я предпринял все, что мог, поверь мне, из-за тебя и мое назначение чуть не сорвалось. Раньше наши отношения никто не замечал, но когда я начал звонить через головы прямо в Москву, они забегали, подключили то немногое, что у них тут осталось от КГБ, а уж те сообразили, сколько будет один и один, тем более что их хорошо подогрели.

— Но почему! — воскликнула Соня. — Это место мое по праву!

Илья пожал плечами.

— Похоже, "московские мандарины" не считают тебя политически благонадежной. Твой сын учится в американском университете, Джерри связывается через голову Бориса Вельникова со своими друзьями в ЕКА...

— Это так несправедливо! — Соня едва сдерживала слезы.

Илья взял ее за руку.

— Я согласен — ты меня знаешь... "Медведи" готовы загрызть любого... любого, кто кажется им недостаточно русским.

— Ты не слишком далеко зашел, желая помочь мне?

— А плевал я на них! — Он сделал неприличный жест. — А кто зашел слишком далеко, — эти ублюдки-шовинисты еще свое получат. Кто еще кого похоронит, как сказал Никита Хрущев...

— Ох, Илья! — вздохнула Соня.

В конце концов она отправилась к нему на квартиру и там нашла себе утешение — хотя бы на вечер. Он был таким надежным другом... И если ей надо иметь любовника — кто может быть лучше, чем Илья Пашиков?

Она не собиралась бросать Джерри из-за Ильи. Сама мысль, что в этого человека можно влюбиться и совершать из-за него безумства, была нелепа. Илья и сам частенько об этом говорил. Он был товарищем в лучшем смысле этого слова. Она понимала, что спать с ним — предательство, но, во всяком случае, это не грозило крушением семьи.

Илья сделал все возможное, чтобы ее работа с Раисой Шорчевой оказалась более или менее терпимой. Раиса, в отличие от Ильи, обращалась с Соней не как с коллегой, а как с подчиненной. Шорчева была на десять лет моложе Сони и находила удовольствие в том, чтобы помыкать более опытной женщиной. Истинная причина заключалась, возможно, в том, что сама она ничего не умела, кроме как собирать планы и отчеты, ставить под ними свою подпись и представлять начальству как собственную работу. Ее назначение имело политическую подоплеку: московские "медведи" желали держать "Красную Звезду" за глотку. Раисе предписывалось проводить их экономическую стратегию: как можно скорее взять контроль над промышленностью Объединенной Европы. О последствиях такой стратегии никто не задумывался.

Шорчева без умолку трещала об особой славянской миссии, нажимая на то, что работу в Париже воспринимает как ссылку, которую надо перетерпеть, после чего она вновь вернется к серьезным и нужным делам на священной русской земле. Только Соня могла противостоять ее методам командования, грозившим катастрофой. В отсутствие Сони Илья предпочитал держаться от Шорчевой подальше. Что и как надо делать, они решали в частных беседах, — это, конечно, не способствовало добрым отношениям Сони с ее непосредственным начальством.

Она понимала, что от нее при первой же возможности избавятся. И когда Роберт безапелляционно сообщил о принятии американского гражданства — а это ее окончательно губило, — она потеряла контроль над собой.

...Однако — как она считала — это не оправдывало тона, который Джерри позволил себе в разговоре с Франей. Через два дня после этих перемен дочь дозвонилась родителям, чтобы порадовать их хорошими новостями. При звонках с орбиты видеосвязь не работала, но Соня и так представляла себе счастливое лицо дочери.

Один ее друг, космонавт (судя по голосу, не просто друг) устроил ей через всесильного родственника направление в школу пилотов "Конкордски" — сразу же по окончании ее срока на "Сагдееве".

— Это так здорово, папа! — кричала Франя. — Имея пилотские права "Конкордски" и год работы на орбите, я буду первой в списках, когда начнет разворачиваться твой "Гранд Тур Наветт". Николай говорит то же, что и ты!

При словах "твой "Гранд Тур Наветт" Соня и Джерри вздрогнули.

— Мы очень рады за тебя, Франя, — поспешно сказала мать, чтобы молчание отца не было так заметно. Теперь она радовалась, что видеоканал не работал — не хватало, чтобы Франя увидела выражение его лица. — Ты уверена, что все уже решено?

— Нет проблем, мама! — заверила ее Франя. — За меня ходатайствовал сам маршал Донец, и как только я получу гражданство...

— Получишь что?! — рыкнул Джерри.

— Советское гражданство. В Москве все решено, но, пока документы не придут в школу пилотов, они формально не могут...

— Ты сделала это без моего разрешения? — хрипло спросил Джерри.

— Я взрослый человек, отец, и твоего разрешения не требуется, — отрезала Франя. Затем гораздо мягче добавила: — Кроме того, маршал Красной Армии не может ходатайствовать за человека, у которого нет советского гражданства. Это выглядело бы смешно, если не хуже...

— Ты сделала это, чтобы потрафить долбаному русскому генералу? — заорал Джерри.

— Я... я думала обрадовать тебя, отец, — сказала Франя страдальческим голосом.

— Чем обрадовать? Что приняла советское гражданство и лижешь волосатую задницу русского генерала?

— Джерри, прекрати!

— Папа, я хотела тебя обрадовать: у меня есть шанс оказаться на борту твоего "Гранд Тур", может быть, пилотом! — Франя едва сдерживала гнев и обиду. — Ты же говорил мне: мы с тобой на ГТН летим к Луне, к Марсу...

Франя еще не договорила, но Соня поняла, что отец сейчас взорвется. Худшего нельзя было придумать. Джерри в последние дни себя не помнил, когда затрагивали эту тему. Но такой злости она от него не ожидала. Лицо его позеленело, руки сжались в кулаки, глаза наполнились слезами.

— Мой "Гранд Тур"! — закричал он прерывающимся от рыданий голосом. — Проклятые русские украли у меня проект. Я не полечу на своем корабле из-за проклятых русских! Я никогда не увижу Луны! Русские свиньи украли у меня жизнь! Ты мне противна, Франя! Мне тошно тебя слушать!

— Джерри!

— Отец!

Но он уже выскочил из гостиной и захлопнул за собой дверь.

...Итак, после всех этих бедствий и драм, они сидели вдвоем в гостиной и в очередной раз ругались из-за Роберта и Франи. Вторая чашка кофе остыла, как их супружеское ложе. Соня сидела на огромном диване, обтянутом голубой кожей, Джерри намеренно пересел в кресло по другую сторону кофейного столика.

— Умоляю, Джерри, — говорила Соня. — Ты должен помириться с Франей. Ты не можешь оттолкнуть от себя дочь!

— Тогда ты должна помириться с Бобби! — огрызнулся он.

— Я уже говорила, как только ты извинишься перед Франей, я позвоню Роберту и все улажу. Более того, если ты согласен помириться с Франей, я могу позвонить Роберту первой.

— Это она должна извиниться передо мной!

— За что? За то, что поступила в школу пилотов и кое-что вынуждена была для этого сделать?

— Чем это лучше того, что сделал Бобби?

Соня вздохнула.

— Ничем. Я тоже была не права. Но я хочу все исправить. Ты просто упрямишься, Джерри, ты сам это видишь. Ты злишься на Вельникова, а вымещаешь злость на первом попавшемся русском, и этим человеком оказывается твоя дочь. Не говоря уже...

Зазвонил телефон, Джерри нажал кнопку ответа.

На экране мелькнул советский флаг. Сменился лицом молодой женщины.

— Почему-то думаю, это тебя, — проворчал Джерри, уступая Соне место перед аппаратом.

— Соня Гагарина-Рид?

— Да, я.

— Мне поручено передать, что вам необходимо явиться в четверг к трем часам дня к помощнику советника заместителя начальника политотдела советского посольства Ивану Иосифовичу Лигацкому.

— А вам... вам не поручено сообщить, по какому вопросу?

Молодая женщина посмотрела — или сделала вид, что посмотрела, — на скрытую от камеры бумажку.

— По вопросу членства в партии, — сказала она. — Постарайтесь не опаздывать.

Соня ошеломленно смотрела на погасший экран.

— Что это было? — ядовито спросил Джерри. — Тебе приклеют очередную красную ленточку?

Соня посмотрела на него и по тому, как переменилось его лицо, догадалась, как она сама сейчас выглядит.

— Что-то серьезное? — мягко спросил он, глядя на нее с неподдельным участием, чего с ним не было уже очень давно.

— Очень серьезное, — мрачно ответила Соня. — Похоже, случилось то, чего я боялась, когда Роберт принял американское гражданство. Я знала, что Шорчева повернет этот факт против меня, но так...

Джерри подошел к ней и опустил руку на спинку кресла, не касаясь, однако, ее плеча.

— Это связано с КГБ?

В другое время Соня рассмеялась бы, услышав такой вопрос.

— Хотела бы я, чтобы было так. КГБ сейчас не может влиять на руководство "Красной Звезды"; хватило бы двух звонков Ильи, чтобы они отстали. Нет, это... это гораздо хуже.

— Хуже, чем КГБ? — нервно переспросил Джерри. — Разве что-нибудь может быть хуже?

Его гнев прошел, в голосе чувствовалась искренняя озабоченность. Возможно ли, чтобы он еще мог по-настоящему за нее тревожиться?

— Все, что связано с принадлежностью к партии, — ответила Соня, — Шорчева не успокоится, пока я не выложу партбилет.

— Они действительно могут так сделать?

— Может быть, и нет. Но бесследно ничто не проходит, а в моем личном деле и без того хватает черных пятен.

Джерри положил руку ей на плечо.

— Неужели вся эта бюрократическая возня имеет какое-нибудь значение?

Соня посмотрела ему в глаза и кивнула:

— Очень большое.

Они смотрели друг на друга, и Соня видела, чего стоило Джерри произнести следующие слова:

— Может быть, твой Пашиков сумеет помочь?

Он сказал это без малейшей иронии, и ей стало стыдно.

— В таком деле — нет, — ответила она. — Любая попытка только запятнает его характеристику.

— А этим ты рисковать не можешь! — снова взорвался Джерри.

— Да, не могу. Это было бы несправедливо по отношению к Илье, — сказала Соня.

Она словно кричала сквозь стену. Между ними стояла глухая стена непонимания.

Обращение к Конгрессу народов
Делегации народов Европы, борющихся за обретение государственности, собрались сегодня на четырехдневную встречу в Пор-Мейо. Они намерены выработать обращение к проходящему в Париже Конгрессу народов по вопросу так называемых "национальных меньшинств". На встречу прибыли делегации басков, шотландцев, украинцев, валлонов, словаков, валлийцев, баварцев, узбеков, корсиканцев, каталонцев и бретонцев.

Отмечая разногласия в отношении конечных целей движения, большинство участников сошлись на том, что представители всех национальностей, не имеющих собственных государственных формирований в рамках Объединенной Европы, должны объединить усилия. Только вместе можно добиться осуществления лозунга: "Европа народов, а не Европа наций".

"Ле Монд"

Как ненавидел Джерри Рид тесную камеру своих иллюзий!

Когда Корно выделил ему неприглядный кабинет, в котором не было даже окон, Джерри не придал этому большого значения, хотя понимал, что в системе бюрократических ценностей это кое-что значит. Главное, что в кабинете были стол, кресло, компьютер на столе — а что еще надо ему для работы?

Положение консультанта имело свои преимущества. Он был избавлен от бюрократической суеты, не имел ни подчиненных, ни начальников, ему не вменялось в обязанность представлять регулярные отчеты. Его вообще никто не трогал, и он мог спокойно заниматься чертежами.

Проект находился еще в самой начальной стадии, и, пока остальные разрывались между бесчисленными совещаниями, Джерри имел возможность не спеша проверить на компьютере свои предварительные наработки и подготовить чертежи узлов. К тому времени, когда его номинальный начальник Штайнхольц с командой сообразили, как должны выглядеть маневренные системы, у Джерри Рида эта конструкция была детально проработана, и можно было заключать договора с подрядчиками.

Пожалуй, имело смысл подойти к Штайнхольцу и отхлестать его по морде папкой с результатами работы. Вместо этого Джерри передал папку Патрису Корно.

— Я вижу, ты временя зря не терял, Джерри, — сказал Патрис и похлопал его по плечу. — Кое-что из этого мы, наверное, используем. Я передам бумаги Вельникову и попрошу, чтобы он показал их Штайнхольцу.

— О чем ты говоришь, Патрис? Это законченные разработки по системе маневра! Все готово, можно начинать производство. Мы выиграем месяцы!

Директор Проекта покачал головой:

— Наивно, Джерри. Мы не можем заключать договора с подрядчиками, пока не будет чертежей всех систем и элементов. Твои разработки сами по себе выглядят очень неплохо, но откуда нам знать, как они будут смотреться на общем фоне — уже по той причине, что общего фона пока нет.

Джерри был вынужден согласиться. Все последующие месяцы, продолжая создавать свои варианты подсистем, он со смешанным чувством горькой ярости и профессионального удовлетворения наблюдал на своем терминале, как команда Штайнхольца методично и скрупулезно, шаг за шагом, с черепашьей скоростью копирует его работу, внося в нее незначительные изменения, чтобы хоть как-то оправдать свое существование. Однажды Джерри показал Корно предварительные наброски несущей рамы и компоновки двигателей.

— Выглядит весьма элегантно, Джерри, — осторожно сказал Корно. — Но все это ни к чему.

— Что ты имеешь в виду?

— В большинстве случаев ты дублируешь то, что делают остальные. Что-то совпадает, в чем-то есть различия, но ничто не согласуется с общим проектом. Что толку от чертежей несущей рамы, разработанных в отрыве от топливной системы? Какой смысл заниматься системой двигателей, не зная общей грузоподъемности?

— К черту, Патрис, почему ты не даешь мне допуска к основному банку данных? Что там у вас происходит, будь оно проклято? Ты сам говоришь, что мне необходима информация!

Компьютер Джерри имел выход только на данные по системам маневра; остальные выходы были заблокированы. Патрис когда-то обещал пересмотреть ситуацию "в надлежащее время", и сейчас, судя по его речам, время пришло. Тем не менее он пожал плечами и отвернулся.

— Боюсь, что не смогу, Джерри.

— Что значит — не смогу? Ты директор Проекта или нет?

Патрис упорно отводил взгляд.

— Видишь ли, это скорее политический вопрос...

— Нет, не вижу! Что все это значит?

Корно вздохнул.

— Это значит, что Вельников на уши встанет, если я дам тебе доступ ко всему банку.

— В конце концов, Патрис, кто здесь директор — ты или этот русский ублюдок?

— Как бы тебе сказать... Понимаешь, русские вложили в Проект огромные деньги, а Вельников как-никак поставлен Москвой. Мне это нравится ничуть не больше, чем тебе, но приходится считаться с фактами.

— Посмотрим, что скажет насчет всего этого Эмиль Лурад! — крикнул Джерри.

— А это от него и исходит, — спокойно заметил Корно. — Эмиль подотчетен именно Вельникову... в некоторых вопросах.

— Вроде моего допуска к банку данных?

— Вроде того, Джерри.

— Да будь оно проклято! Ты же обещал, что я получу допуск!

— Выход, Джерри, выход, а не полный допуск. И я не беру своих слов обратно. Я введу в банк твои разработки по раме и двигателям, и все, кто работает на этих направлениях, в любую минуту смогут к ним обратиться. Точно так же я поступлю со всем, что ты предложишь.

— Большая услуга!

— Но это все, что я могу, — сказал Патрис. — Все, что могу. И мне очень жаль, поверь, Джерри.

В полной изоляции, без сотрудников, без информации о работе других групп, не имея даже возможности узнать, что из его изобретений они уже присвоили, Джерри продолжал работать над своими проектами. В глубине души он понимал, что все, чем он сейчас занимается, может удовлетворить его тщеславие, и не более того, но что еще оставалось делать? Как бы то ни было, он работал, он занимался Проектом — насколько ему позволяли. Придуманные им узлы один за другим уходили в банк данных, и в руках у Джерри оставались лишь копии распечаток. Он наклеивал их на стены, а иногда мастерил из них макеты корабля и расставлял их по полкам.

О том, что будет, когда завершатся проектные разработки, Джерри старался не думать. Точно так же, как старался не думать о сыне, которого вряд ли теперь доведется увидеть, и о Сониной истории с Пашиковым.

Когда начнется строительство корабля, Вельников со всей очевидностью не подпустит его к руководящей работе. И вообще консультанту по проектированию систем маневра вряд ли найдется место в команде. Будущее представлялось огромной черной дырой, вглядываться в которую было страшно.

Он избегал окончательного разрыва с Соней. Он знал, что она изменяет ему со своим красавчиком, и не раз давал понять, что знает. Она упорно делала вид, будто не понимает, о чем идет речь, и Джерри менял тему разговора. К чему еще одна пустота в будущем, зачем превращать настоящее в сущий ад?

Конечно, он мог ускорить развязку в любой момент — достаточно было открыто высказать возмущение. Ей тоже не составило бы труда его спровоцировать, но она не делала этого. Все ночи Соня проводила исключительно дома, на авеню Трюден. Он ограничивался туманными намеками, она никогда не называла Илью Пашикова иначе, как "добрым другом".

Странно, но Джерри удалось убедить себя, что Соня до сих пор его по-своему любит и поэтому ведет с ним такую игру. В конце концов Пашиков тем и известен, что не упустил ни одной женщины, Соня сама не раз над этим шутила. Может быть, она хотела дать ему понять, что эта связь не может иметь продолжения, что Пашиков — безопасен, ибо серьезные отношения с ним невозможны, и он не представляет угрозы тому, что у них еще сохранилось.

А любит ли ее сам Джерри? Над этим вопросом он тоже не решался задуматься.

И все-таки...

И все-таки, как ни была мучительна их жизнь, она странным образом устоялась. Они прожили вместе так долго, что он не мог представить себе, как можно остаться без Сони — так же, как не мог вообразить жизни без работы, пусть бессмысленной, какой она стала в последнее время. И работа и Соня причиняли ему постоянные страдания, но каким-то образом они уравновешивали друг друга, и он боялся нарушить это равновесие: все другое могло оказаться еще хуже.

Окончание проектных работ означало для него наступление смутных времен. Но внезапный звонок из советского посольства и замешательство Сони наполнили его страхом уже сейчас.

Но чего он боялся?

Джерри не мог представить себе надвигающуюся угрозу, он просто чувствовал ее приближение. Что-то неслось на него с бешеной скоростью, до самого последнего момента невидимое и неслышное, словно ракета, и как только она поразит цель, хрупкое равновесие его жизни разлетится в куски.

Новая угроза тоже была безликой и бесформенной, но время поражения цели было известно с точностью до дня. В четверг.

Огромный урожай пшеницы в Советском Союзе вызвал на мировом рынке падение текущих цен. Однако засуха на Среднем Западе уже повысила цены в контрактах под будущий урожай. Думается, причина в том, что Вашингтон не допустит продажи русской пшеницы на американском рынке, а в Патагонии повстанцы сорвут уборку обильного урожая.

В то же время контрактные цены сдерживаются в последние недели многообещающим видом пшеничных полей в центральных областях Канады.

Мы полагаем, что сегодня следует отказаться от предварительных закупок зерна. Очевидные изменения климата делают прогнозы невозможными. Нельзя рассчитывать на большой урожай в Канаде, нельзя исключить вариант, что повстанцы в Патагонии позволят собрать урожай. Отойдите в сторонку и ждите, пока все утрясется.

"Сообщения с Уолл-стрит"

Иван Иосифович Лигацкий обликом своим не был похож на стереотипный образ чекиста-душегуба прежних дней, на лысеющее мурло в скверно пошитом синем костюме. Он не был похож и на партийного педанта — тщедушного аскета в старомодных очках и с тощими поджатыми губами. На Лигацком был щегольской светло-серый костюм отличного покроя, волосы он имел черные и вьющиеся, губы — полные, и очков он не носил. Зато он носил густые усы, и хотя вряд ли они означали его принадлежность к хулиганам-сталинистам, это был еще один грозный знак. Вместо стандартной рубашки с галстуком он носил стилизованную крестьянскую блузу. Сонино сердце безошибочно почуяло беду, как только она на него взглянула. Лигацкий был "медведь" и не желал этого скрывать.

— Пожалуйста, садитесь, товарищ Рид, — сказал он, не поднимаясь из-за стола.

То, что он назвал ее американскую фамилию, было еще одним дурным признаком. Обычно ее называли Соня Ивановна. Тон, которым Лигацкий произнес слово "товарищ", тоже не предвещал ничего хорошего.

"Возьми себя в руки, — твердила она себе, садясь на стул перед его стандартным металлическим столом. — Ты — заместитель начальника отдела "Красной Звезды", а он, судя по должности и кабинету, — мелкий функционер".

В кабинете было глухое окно, дешевый бежевый ковер на полу, терминал компьютера на столе. Ни дивана, ни кофейного столика, но был недурной электрический самовар и чайный сервиз. Цветная фотография Ленина. И, Господи, на книжном шкафу красовалась икона...

Чаю он не предложил, и эта маленькая невежливость тоже была знаменательна.

— Я перейду сразу к сути дела, — сказал Лигацкий. — Надеюсь, партийный билет у вас с собой?

— Естественно, — ледяным голосом ответила Соня. Принимать позу унижения, как сказали бы японцы, перед таким человеком не следовало.

— Позвольте, я его у вас заберу.

— Что?

— Вы так долго прожили на Западе, что разучились понимать вежливую форму приказа в русском языке? В таком случае я могу выразиться проще. Сдайте партбилет, товарищ Рид!

Дрожа от страха, но без гнева, Соня достала из сумочки дорогую ей книжечку в пластиковой обложке. Но вместо того чтобы передать ее Лигацкому, она шлепнула книжечкой по столу. Лигацкий, сузив глаза, взглянул на нее, потом взял партбилет. Изучил его тщательно и постучал уголком по столу.

— Здесь написано, что вы русская.

— Конечно, — хмуро подтвердила Соня. — Такая же русская, как и вы.

— Что вы говорите! Меня, в отличие от вас, никто не причисляет к безродным космополитам, которым ничего не стоит двадцать с лишним лет прожить вдали от родной земли!

— Как советский человек и член партии я нахожусь там, куда послала меня страна, — в том же духе ответила ему Соня.

— Выходя замуж за иностранца, вы, очевидно, хотели лишний раз подчеркнуть свой патриотизм?

— Это не дело партии, и вы это знаете!

— Это партия будет решать, что имеет к ней отношение, а что нет, — чеканя слова, сказал Лигацкий.

"Следи за собой, — твердила себе Соня. — Слишком уж официально он держится".

— Хорошо, товарищ Лигацкий. Позволю себе напомнить, что, когда я выходила замуж, партия не возражала. Напротив, было отмечено, что я выхожу за Джерри Рида в интересах моей страны. И это отражено в моей характеристике.

— Там отражено также, что вы использовали свое партийное положение при переезде из Брюсселя в Париж.

— От каждого по способностям — каждому по потребностям, — сухо сказала Соня.

Лигацкий нахмурился,

— Очень умно. Может быть, вы найдете у Ленина цитату, чтобы объяснить, как переход вашего сына на американскую сторону послужил интересам партии?

— Роберт ни на чью сторону не перешел. Он обязан был принять американское гражданство по действующим в стране законам...

— По советским законам он мог принять наше подданство! — перебил ее Лигацкий. — Он предпочел американское. Почему?

Соня почувствовала, как гнев вытесняет в ней страх и чувство благоразумия.

— Он взрослый человек, и он сделал свой выбор. Вас это не касается!

— Это касается партии, товарищ Рид. Вы, как коммунист, должны были так воспитать сына, чтобы, став взрослым, он смог сделать правильный выбор. То, как вы его воспитали, можно рассматривать как невыполнение партийного долга и родительских обязанностей!

Соня застыла с открытым ртом. Возражать не имело смысла, ибо всякое ее слово еще более осложнило бы ситуацию.

— Итак, товарищ Рид, что вы скажете о себе?

— О себе? — опешила Соня. — Я вас попрошу, товарищ Лигацкий, говорить по существу.

— Существо дела, товарищ Рид, заключается в том, что вы недостойны высокого звания коммуниста. — С этими словами Лигацкий бросил ее партбилет в стол и с лязгом захлопнул ящик.

— Вы не имеете права! — Соня вскочила. — Это нарушение всех принципов социалистической законности!

Лигацкий тоже поднялся.

— Не вам учить партию законам! Вы считаете себя русской? Да за двадцать лет жизни на Западе вы окончательно разложились. Муж — американец. Сын — перебежчик. А сами завели интрижку с начальником и думаете, что он защитит вас, когда ваша измена вылезет наружу?

— Так вот оно что! Теперь ясно. Кажется, здесь постаралась Раиса Шорчева.

— Раиса Шорчева — русская патриотка, чего нельзя сказать о вас.

— Я требую, чтобы мне немедленно вернули партбилет. Вы забрали его незаконно. Я требую, чтобы со мной обращались по советским законам!

Лигацкий сел и скрестил на груди руки.

— Членство в партии, — изрек он, — это не право. Это высокая честь. И я имею полномочия исключить вас из ее рядов. Вам ясно, что это означает?

Соня медленно опустилась на стул, боевой дух оставил ее. Исключение из партии означало в лучшем случае потерю работы в Париже. Потом — ничтожная должность в Союзе, скорее всего, к востоку от Урала. Бунтовать бесполезно, в Париже для нее подходящей работы не найдется — ни одна солидная фирма не станет портить отношения с "Красной Звездой". Черный список... Подчиниться и поехать в Союз — и того хуже. Тогда ей не увидеть больше Илью. Придется расстаться и с Джерри. И потом — отвратительная работа в провинциальном городишке — скорее всего, до конца жизни...

— Я вижу, что бы я ни говорила, вы не измените ваше решение, — жалобно пролепетала она.

— Не тратьте зря времени, — отрезал Лигацкий. — Если бы дело зависело от меня, я поступил бы с вами как с предателем и закатал бы на долгие годы за Полярный круг.

— Гулага больше нет, — возразила Соня.

— К несчастью, пока это так...

Соня неуверенно поднялась.

— Сядьте, товарищ, — сказал Лигацкий.

— Зачем? Я не хочу больше терпеть оскорбления, вы только что заявили, что себе я ничем не могу помочь. А поскольку терять мне нечего, я скажу, что я думаю о вас и о вашей...

— Сядьте, товарищ, мы еще не закончили! — повторил Лигацкий тоном приказа.

— Неужели?

— Представьте себе. Мои личные симпатии и антипатии тут роли не играют. Мой долг — говорить от имени партии.

Он вдруг встал, подошел к самовару, налил два стакана и предложил:

— Давайте-ка выпьем чайку, товарищ Рид.

Бюрократический инстинкт заговорил в Соне: не все потеряно... Похоже, начиналась игра, которую в Америке называют "злой полицейский — добрый полицейский", и Лигацкому, вопреки его желанию, приходится исполнять обе роли сразу.

— Теперь от имени партии, а не от себя лично. Я должен, или, если вам так больше нравится, меня попросили предложить вам доказать свою лояльность. Вам будет возвращен партийный билет, и о нашем сегодняшнем разговоре мы забудем раз и навсегда...

Говоря это, Лигацкий ерзал и переминался, словно сидел на колючках.

— Говорите, — спокойно ответила Соня, прихлебывая чай.

— Партия рассчитывает на вашу помощь, чтобы разрешить одну щекотливую ситуацию, — туманно пояснил Лигацкий. — О приеме вашей дочери в школу пилотов "Конкордски" ходатайствовал сам маршал Донец... Маршал сделал это еще до того, как стало известно об американском гражданстве вашего сына, и до того, как товарищ Шорчева сообщила о вашей связи с Ильей Шишковым. Таким образом, партия не знала, что предпринимает маршал Донец, а он не знал, что поставлен вопрос о вашем исключении. Вы поняли ситуацию?

— Нисколько, — честно ответила Соня.

Лигацкий вздохнул.

— Видите ли, между руководством партии и армией иногда возникают некоторые идеологические разногласия. Кроме того, и в партии и в армии существуют политические группировки...

— Еврорусские и "медведи"...

— Говоря упрощенно, да, — хмуро согласился Лигацкий. — Маршал Донец — испытанный русский патриот...

— Неперестроившийся ""медведь"...

— ...Кроме того, его высоко ценят единомышленники в партийном руководстве. Им не хотелось бы ставить маршала в неловкое положение и осложнять отношения между армией и партией.

— Из-за чего Донец может попасть в неловкое положение? — спросила Соня, по-прежнему не понимая, чего от нее хотят.

— Из-за вас и вашей дочери!

— А мы-то здесь при чем?

— Вам что, надо на бумажке рисовать? — вспылил Лигацкий. — Донец попал в скверное положение, рекомендуя вашу дочь в эту школу. Немыслимо, чтобы там учился человек, мать которого исключили из партии. Говоря откровенно, Донец будет выглядеть глупо, когда ей откажут в приеме.

— Вот теперь понятно. — Соня сделала глоток и улыбнулась Лигацкому. — Ну вы и влипли! Не можете отобрать у меня партбилет потому, что это поставит в неловкое положение крупного армейского "медведя"...

— Ничего вам не понятно! Дело зашло слишком далеко, чтобы его можно было похоронить без вашего участия! Это было бы хорошим подарком разложившимся прозападным элементам в армии и партийном руководстве. В своей борьбе против патриотических сил они не побрезгуют услугами желтой прессы, станут трубить о расколе в стане патриотов, чтобы укрепить свои позиции!

— А наша задача этого не допустить, верно? — невинно спросила Соня. Оказывается, "медведи" у нее на крючке. Теперь ясно, зачем понадобилось это запугивание...

— Не допустить ни в коем случае! — подтвердил Лигацкий. — Но, поскольку огласки не избежать, эта история должна завершиться достойно, продемонстрировать единство русских патриотов. Поэтому предлагается такой вариант: партийный билет, несмотря на вашу вину, остается, но в ответ вы совершаете идеологически выверенный поступок — расходитесь с мужем.

Соня настолько опешила, что не могла даже возмутиться. Она сидела, словно оглушенная, а Лигацкий продолжал:

— Если вы исполните волю партии, вам вернут партийный билет, дочь будет учиться в школе пилотов, вы останетесь в Париже и будете работать на месте Раисы Шорчевой, по чьей глупости дело приняло такой оборот.

— Но это чудовищно! — произнесла наконец Соня. — Не может быть, чтобы вы говорили всерьез.

— Поверьте, товарищ Рид, это не шутка.

— Бред какой-то!

— Ничего подобного. Разойдясь с мужем-американцем, вы снимете с себя ответственность за поступок сына и докажете свой патриотизм. Нам известно, что ваше замужество было вынужденным, но мы представим дело так, будто вы пожертвовали любовью ради родины. Мы представим вас как национальную героиню, может быть, вручим медаль, и романтические славянские души будут тронуты. Истинную же правду будем знать только мы с вами.

— Вы смеетесь надо мной! Не соглашусь ни за что.

— В таком случае вас ждет исключение из партии и направление в Алма-Ату. Разумеется, вашему мужу не позволят следовать за вами. Ваш брак распадется в любом случае. Отказавшись от нашего предложения, вы жестоко пострадаете. А сотрудничество сулит вам немало выгод.

— Я... я останусь в Париже с Джерри и найду другую работу.

Лигацкий пожал плечами и сардонически усмехнулся:

— Мы просчитывали этот вариант. Конечно, интересы маршала Донца будут затронуты...

— Видела я вашего Донца знаете где...

— ...И тогда нам ничего не останется, как отомстить вам. Можете быть уверены, месть будет суровой. Мы распространим слух, что вы уволены за связь с начальником, которой хотели прикрыть свои проделки на парижской бирже. Знаете, что это за проделки? Вы использовали в личных интересах секретную информацию "Красной Звезды".

— Это слишком уж явная липа!

— Ну и пусть! — весело откликнулся Лигацкий. — Важно то, что после такого вас не примет ни одна уважающая себя европейская компания.

— Джерри прилично зарабатывает, дети выросли, и мы вполне смогли бы...

— Я же сказал, что месть будет суровой. Когда ваш роман с Шишковым станет достоянием публики, ваш муж вряд ли захочет вас содержать. А если и захочет, то не сможет, потому что Москва потребует у Европейского космического агентства, чтобы господина Рида немедленно отстранили от дел как американского агента. Пашиков отправится куда-нибудь в Новосибирск. Планы вашей дочери относительно "Конкордски", само собой, рухнут, не говоря уже о ее вступлении в партию.

— Неужели вы в самом деле способны на такое?

— А при чем здесь мы, товарищ Рид? Это вы хотите испортить жизнь мужу, дочери, Пашикову и самой себе, вы, а не партия, — отчеканил Лигацкий. — Выбор за вами. Пашиков сохранит свое положение, дочь станет пилотом "Конкордски", муж останется в ЕКА, а вы возглавите отдел экономической стратегии "Красной Звезды". Вы можете даже не прерывать отношений с мужем, пока будет длиться эта история, разве что вам придется жить в разных квартирах. — Лигацкий хмуро улыбнулся. — У меня ведь тоже романтическое славянское сердце. Конечно, вы можете обсудить наш разговор со своим мужем. Если он разумный человек, он согласится принять то, чего не избежать. Если же нет — что вы потеряете?

— Вы хотите сказать, что от нас требуется только официальный развод? — спросила Соня, хватаясь за соломинку. — Мы по-прежнему можем видеть друг друга? Проводить вместе время?

— Ну конечно, товарищ Рид, мы же не бессердечные чудовища. Не из камня сделаны, — мягко произнес Лигацкий. — Поговорите с мужем. Уверен, что он согласится. Вы должны дать ответ до трех часов следующего вторника.

Страсбург: вопрос о юридическом статусе вооруженных сил по-прежнему блокируется
Потерпела провал еще одна попытка закулисных переговоров по вопросу законодательного утверждения статуса вооруженных сил, предложенного Германией и поддержанного большинством европейских стран. Франция, Великобритания и Советский Союз по-прежнему отказываются передать свои вооруженные силы под объединенное командование, которое непосредственно подчинялось бы Европарламенту.

Русские ссылаются на проблемы с внутренней безопасностью, британцы и французы вновь поднимают пугало американской агрессии, Истинные же причины, по всей видимости, иные — три державы пытаются сохранить обветшавшие лохмотья так называемого "национального суверенитета". Эта концепция давно вышла из европейской моды, но в военных кругах она еще жива.

Англичане предложили передать под командование парламента свои ядерные силы. Это скорее всего останется красивым жестом. Ни Франция, ни Советский Союз в настоящее время не пойдут на такое откровенное заигрывание с неядерными странами, о чем, кстати, англичане знали с самого начала.

"Ди Вельт"

Когда Джерри пришел с работы домой, Соня сидела на кушетке в гостиной с большим фужером в руке. На столе стояла початая бутылка водки. Соня не выглядела пьяной или расстроенной, но по ее взгляду Джерри понял, что худшие его ожидания сбылись.

— Ну, что? — спросил он.

— У меня забрали партбилет... — пробормотала Соня, опустив глаза. — И это еще хорошая новость.

— Не понимаю, — сказал Джерри.

Соня глотнула водки.

— Теперь плохая новость. Они забрали партбилет, чтобы меня шантажировать. Если я захочу его вернуть, мне придется выполнить их требования.

— И чего они требуют?

Соня вздохнула и еще раз приложилась к фужеру. "Господи, хоть бы он не смотрел на меня так!" — подумала она.

— Не знаю, как бы тебе сказать, Джерри. Я должна, должна... — Она встала и поставила перед ним фужер. — Лучше выпей сначала.

Он увидел, что ее глаза наполняются слезами.

— Боже правый, Соня, что случилось?

— Самое ужасное, что могло произойти...

— Прекрати недомолвки! — не выдержал Джерри. — Что бы ни случилось, говори прямо.

— Выпей сначала, Джерри. Пожалуйста!

— Ты это серьезно?

Соня кивнула. Джерри ощутил, как его окатывает волна холода. Ему показалось, что мчащаяся на него ракета, которой он так боялся, достигла цели и вдребезги сломала хрупкую устойчивость их безрадостной жизни. Он сделал большой глоток. Водка обожгла горло и горькой желчью разлилась в желудке.

...Когда Соня выходила из советского посольства, все казалось до ужаса простым. Предположим, она не подчинится воле партии. Тогда она, и Франя, и Илья, и конечно же Джерри потеряют все. Если она выполнит их требования, судьбы четырех человек будут спасены. Лигацкий не оставил ей ни малейшего шанса. Она будет вынуждена разойтись с Джерри, чтобы спасти Франю и Илью, чтобы вывести из-под удара самого Джерри. Моральная ответственность за этот презренный поступок ляжет на партию, на "медведей", на Лигацкого, на Донца, но только не на нее. Кроме того, Лигацкий прав — их брак давно стал пустой формальностью, а стоит ли жертвовать столь многим ради формальности? Соня приехала домой с готовым решением. Но позже, потягивая маленькими глотками теплую водку, одна в пустой квартире, где они провели вместе двадцать лет, где выросли их дети, она невольно отдалась воспоминаниям. Она вспомнила радостные и печальные дни, удачи и потери, и к приходу Джерри от ее логических построений не осталось и следа.

Она не сможет совершить такой поступок. Она не позволит им превратить себя в бездушное чудовище. Любит она Джерри или нет — это решать ей, а не партии. Если она пойдет у них на поводу, чем она будет лучше Лигацкого?

— Ладно, Соня, выкладывай все! — сказал Джерри. Вздохнув, она отпила еще изрядную толику. Джерри прав. Надо избавиться от всей этой мерзости.

И, уставясь в стакан, чтобы не видеть его лица, Соня приступила к рассказу.

-... Значит, ты можешь сохранить свой проклятый партбилет? — кричал Джерри. — Значит, вонючий ублюдок-генерал может не беспокоиться? — Он залпом допил водку и швырнул фужер через всю комнату. Фужер отскочил от стены, упал на ковер и не разбился. — Разъебаи, сукины дети!

Опустив голову и сгорбив плечи, Соня сидела рядом с ним на кушетке.

— Я должна была тебе рассказать, Джерри, — бормотала она жалобно. — Что же нам делать, Джерри, что нам делать?

"Не могу, не могу поверить, — думал он. — Хотя, строго говоря, что тут удивительного? Если русские сумели отстранить меня от моего же Проекта, почему им не пойти и на такую гнусность? Но отчего Соня не послала их с этим партбилетом?"

— Ты серьезно не знаешь, что делать? — выкрикнул он. — Ты действительно собираешься разойтись со мной из-за дерьмового кусочка картона? Ты намерена и дальше ковыряться в этой пакости?

Соня по-прежнему старалась избегать его взгляда.

— Я знаю, это трудно для тебя, Джерри, — запинаясь, начала она, — но тебе надо успокоиться и серьезно подумать.

— А я что делаю? — орал Джерри. — Я вот, к примеру, надумал пойти в советское посольство, найти Лигацкого и размазать это дерьмо по стенке!

Соня медленно подняла голову и посмотрела на мужа покрасневшими от слез глазами. Ледяное выражение ее лица сразу его охладило.

— Хватит шуметь, давай говорить серьезно, — произнесла она тихим, безжизненным голосом. — Обсудим варианты.

Джерри внезапно обмяк. Из живота поднимался мертвенный холод, растекался по телу, полз в мозг. Все казалось ужасно далеким, размытым. В горле застрял гнусный водочный вкус.

— Дело не в моем партбилете, — сказала Соня. — Речь идет о нас — о тебе, обо мне, о Фране. Они не блефуют, Джерри. Они исключат Франю из школы пилотов, мне подыщут работу где-нибудь за Уралом. — Она выдавила из себя горький смешок. — Если я не разойдусь с тобой, у нас не останется ничего, кроме свидетельства о браке. Они загонят меня обратно в Союз, и мы никогда уже не увидим друг друга.

— Пошли они... — перебил ее Джерри. — Рассрочку мы почти выплатили. Дети выросли. Нам хватит и моего жалованья. Как-нибудь перебьемся.

— Ты что, меня не слушал? Если мы не разойдемся, тебя объявят американским шпионом и выгонят из ЕКА! А может быть, и депортируют.

— Это у них не выйдет! — возразил Джерри. — Эмиль Лурад все еще мой друг, он защитит меня...

— Так же, как он защитил тебя от Вельникова? — перебила его Соня. — Ну взгляни же наконец фактам в лицо! Ты по-прежнему американский гражданин. Вся твоя контора завалена чертежами "Гранд Тур"...

— Это мои чертежи, а не их!..

— Как ты это докажешь? Они вломятся к тебе, сфотографируют чертежи, спишут все, что есть на твоем диске. Возможно, это уже сделано. Им не придется ничего доказывать, они прикроются каким-нибудь фиговым листом. Это политика, Джерри. Советский Союз финансирует сорок процентов программы, не забывай! Если Лурад и попытается защитить тебя, — а он этого не сделает, — его заменят нужным человеком. Никто не рискнет портить отношения с Советским Союзом из-за тебя.

— О, Господи, — простонал Джерри.

— А как быть с Франей? Три года рабства в Гагаринке — впустую? Год на вонючем космограде — тоже? И вот теперь, когда у нее появился шанс чего-то добиться в жизни... Они отнимут у нее все.

— Ты все продумала и просчитала, — ядовито сказал Джерри.

Соня отвернулась и устало опустила голову.

— Это они все просчитали. Я пыталась найти выход. И не смогла. — Она посмотрела ему в глаза. — Может быть, ты что-нибудь придумаешь? Я не хочу этого делать, клянусь тебе, не хочу!

— Но сделаешь, так надо понимать?

— Предоставляю выбор тебе. Я поступлю, как ты скажешь.

— Не говори ерунды! — взорвался Джерри. — Ты все решила, а ответственность пытаешься взвалить на меня.

— Нет, Джерри. Я прошу твоей помощи. Скажи, что делать? Джерри смотрел на нее не отрываясь. Как русские хотели, чтобы она вышла за него замуж! Чтобы он согласился работать в ЕКА, а они получили конструкцию американских "космических саней". Какая горькая ирония! Он думал о Борисе Вельникове, об этом ничтожестве, безжалостно раздавившем его мечты, — точно так, как такое же дерьмо в Пентагоне душило Роба Поста. Он думал о выросшем в изгнании сыне; увидит ли он его когда-нибудь? Он думал о своей русской дочери, которая разделяла его мечту и которую заставили ради этой мечты предать своего отца.

Проклятые русские. Джерри мучительно искал выход. Он пытался придумать хоть что-нибудь, но ничего не выходило. И чем дальше, тем сильнее охватывала его бешеная злоба. На Лигацкого. На партию. На Советский Союз. На Соню. И на себя самого — почему? За что? Непонятно.

— Ну что, Джерри?

Он поднял руки и вздохнул.

— Решай сама, Соня. Решай сама...

— Давай подойдем с другой стороны, — неуверенным голосом предложила она. — От нас требуют только формально расторгнуть брак. И жить отдельно. Я найду где-нибудь небольшую квартирку. Мы сможем видеться. Мы сохраним работу. Франя останется в школе пилотов. Маршал Донец не пострадает. Рано или поздно все уляжется. Партия потеряет к этому делу интерес, и мы опять будем жить вместе как муж и жена, только под разными фамилиями...

— Муж и жена, только под разными фамилиями?

Джерри почувствовал, что ложь, в которой ему приходилось жить, становится такой извращенной, что дальше терпеть ее было невозможно. Кажется, наступил предел самообману. На этот раз его в прямом смысле слова ткнули мордой в дерьмо.

— Чего ты от меня хочешь? От нашего брака только общая фамилия и осталась. Не от чего отказываться! Иди целуй свою партию в волосатую красную задницу! Получай свой проклятый развод!

Он вдруг почувствовал нечто вроде облегчения: бесконечное, жуткое напряжение последних дней разрядилось, выплеснулось ядовитой желчью. Он сказал холодно:

— Я облегчу тебе жизнь. Я сам подам заявление. По-моему, у меня для этого есть достаточное основание.

Он знал, что его слова означают конец их брака. Во всяком случае, у него хватило мужества сделать решающий шаг.

...Соня залилась слезами. Она вдруг поняла, что любит его. Любит, невзирая на все, что она сделала. Ей захотелось обнять его и сказать, что вместе они устоят против целого мира, как когда-то. Боже мой, как давно это было...

Но поздно, он не поверит ей, да и какие у него основания верить? Это принесло бы ему новые страдания, а она и без того измучила его сверх меры. Пусть лучше он ее ненавидит.

— Можешь оставить себе квартиру, — сказала она. — Все, что у нас есть в банке, тоже твое. Я не возьму ничего.

— Можешь забрать все себе! — выкрикнул Джерри, вскакивая. — В этом доме ноги моей больше не будет!— С этими словами он выскочил из гостиной, хлопнув дверью. Спустя несколько минут вернулся с маленьким дорожным саквояжем.

— Джерри, Джерри, ты не должен... — Соня бежала за ним.

— Нет уж, хватит, — бросил он не оборачиваясь. На пороге задержался на мгновенье, бросил на нее быстрый взгляд и сказал: — Будь счастлива, Соня.

И захлопнул дверь.

— Ты тоже, Джерри, — прошептала она, и слезы покатились по ее щекам.

Соня медленно побрела назад. Квартира, в которой они прожили двадцать лет, казалась огромной и ужасно пустой. Ей чудилось, что мебель насмехается над ней и безделушки на полках в чем-то обвиняют ее. Она упала на диван и попыталась ни о чем не думать. Не получилось. Она решила напиться, но водка не помогала — боль не давала забыться и расслабиться. С каждой минутой она все острее чувствовала страшное одиночество, и ничто не приносило облегчения. Боже, как это мерзко — но пусть лучше это, чем остаться наедине с собой в эту бесконечную ночь...

Соня подошла к видеотелефону и, ненавидя себя все сильнее, позвонила Пашикову. Именно сейчас, более чем когда-нибудь, ей нужен был рядом мужчина, которого она могла бы назвать другом.

Сенатор Карсон: В некотором смысле этот Вольфовиц — величина. Конечно, я имею в виду не рост.

Билли Аллен: То есть?

Сенатор Карсон: По меньшей мере в одном он прав, Билли, — многие наши экономические проблемы возникли из-за того, что мы — лишились богатейшего и огромного рынка.

Билли Аллен: Вы предлагаете вступить в Объединенную Европу?

Сенатор Карсон: Нет, черт побери! Прежде всего, проклятые европешки нас туда не пустят. Но... Если бы произошло нечто такое, что могло бы изменить это дрянное положение, — скажем, нам удалось бы разъяснить европейцам, что русские хотят с их помощью завоевывать мировое господство... Тогда игра пошла бы по-другому.

Билли Аллен: Но как это сделать, сенатор?

Сенатор Карсон: Я обдумываю это, Билли, и, может быть, буду баллотироваться в президенты.

"Ньюспик", ведущий Билли Аллен

На поиски квартиры у Джерри Рида ушло две недели. После работы он мотался по Парижу, сварился с маклерами, осматривал слишком дорогие для него квартиры. Это хоть как-то отвлекало от мрачных мыслей. Джерри завтракал в гостинице, ехал на работу в метро, с головой уходил в дела, а вечером снова приступал к поискам. Потом мрачно обедал в закусочной — с бутылкой вина — и, вернувшись в свой отель, сразу же отключался, чтобы утром начать цикл заново.

Но ничто не может длиться вечно, и в конце концов он снял небольшую квартирку, ничуть не лучше и не дешевле десятка отвергнутых. Возможно, он испытывал нечто вроде мазохистского наслаждения от того, что квартирка находилась на острове Сен-Луи, в двух кварталах от того места, где протекли их с Соней лучшие годы.

Та квартира была солнечной и светлой, из окон открывался изумительный вид на Сену и северную часть города — будущее казалось отсюда таким заманчивым, — и здесь они вместе ступили на неизведанную дорогу. Теперешняя квартира была холодной и темной, она выходила на грязный мощеный двор; что ж, для каждой поры жизни находятся свои символы.

К тому времени как он уплатил за жилье и за газ, установил видеотелефон, расставил кое-какую мебель и привез одежду с авеню Трюден, подошли бумаги на развод. Он настоял, чтобы Соня подписала бумаги до того, как он пойдет в контору адвоката — не нужно лишних встреч. Это было в четверг. В пятницу он взял отгул, накупил коньяка и наконец-то позволил себе забыть обо всем.

Он пил два дня не переставая, запершись в своей клетке. Иногда подходил к окну и бессмысленно таращился на серые камни глухого двора. В голове мелькали отрывочные мысли — о Калифорнии, о космосе, о двадцати годах надежд, о той последней ночи, когда все, чем он жил, рухнуло в тартарары.

Он очнулся в воскресенье, к полудню. Тошнило, голова раскалывалась, зверски хотелось есть. Не приняв душа и не побрившись, он вывалился из квартиры на залитую ослепительным солнцем набережную.

Тем, кто в этот день вышел на улицу с хорошим настроением, нечего было и мечтать о лучшей погоде. Джерри поплелся в западную часть острова и неподалеку от моста Людовика уселся за столик, выставленный перед небольшим пивным рестораном. Подошел официант и неодобрительно покосился на его двухдневную щетину. Джерри заказал омлет и двойной кофе. Потом он ел и пил, мимо волнами шли прохожие, и он чувствовал себя марсианином — одиноким, никому не нужным, омываемым со всех сторон чужой речью.

Теперь наконец он разрешил себе думать. Семейная жизнь кончилась. Дочь стала гражданкой СССР, и он от нее отвернулся. Сын устраивает свою жизнь в Америке, но предавшая Джерри Америка была сейчас недостижима, как обратная сторона Луны. Созданный им "Гранд Тур" у него отобрали. И не вернут. Ни разу в жизни он не задумывался о самоубийстве, да и сейчас этот выход не очень-то его привлекал. Но, с другой стороны, что еще оставалось делать? Как распорядиться остатком жизни?

Далекий гул заставил его поднять голову. Высоко в безоблачном парижском небе белела ясная чистая линия — след инверсии "Конкордски". Он летел скорее всего в Рим или Токио, а может быть, в Мельбурн, но Джерри казалось, что серебристая точка уходит все выше и выше, в холодную черноту, к Спейсвиллю, к Луне, еще дальше — до сих пор он не разучился мечтать.

Вверх, вверх и вверх стремилась серебряная точка, вырываясь из тисков тяготения планеты.

Наконец-то он увидел баллистическую траекторию своей жизни чистой, без земных иллюзий.

Высоко над Землей, в том мире, которому он принадлежал, не было тяжести, привязывающей тело к земным страданиям и заблуждениям. Там нет атмосферы, нет свинцовых оков гравитации — там, вверху, в холодном, чистом, черном вакууме, где давно нашел прибежище его дух, где всегда находилось его сердце. Тот мир принадлежал ему. Никто не мог отобрать его у Джерри.

Соня, Франя, Роберт, Америка — все это казалось ему сном, призраком, фантомом.

Только одно оставалось реальным. Только одно имело для него значение. Прежде чем он умрет, надо попасть туда. И невесомым, свободным и чистым парить над обломками своей жизни. Увидеть с высоты всю Землю. Чего бы это ни стоило. Какой бы высокой ни оказалась цена. Разве он не выложил ради этого все, что имел?

Европа. Америка. Советский Союз. Слова на карте. Прошлое.

Будущее там, вверху.

— Еще одну порцию, пожалуйста, — сказал он официанту.

Слишком много поставлено на карту, и он заплатит сполна.

в начало назад