часть вторая


Карсон (республиканская партия): давай без обиняков выскажем то, что на уме почти у всего города; слишком уж они любят осторожничать, а нам, Билли, понимаешь, все едино придется расхлебывать кашу, которую заварили тут япошки и европейцы, верно ведь? Они обманом, словно банда подлых ростовщиков, заставили нас назанимать уйму денег, так ведь? И теперь захапали большую часть нашей страны!

Билли Аллен: Но во всех фильмах, что я видел, ростовщики норовят в глотку тебе вцепиться, если попробуешь зажать их денежки!

Карсон: А что им делать — посылать за долгами на Пенсильвания-авеню Красную Армию?

Билли Аллен: Ну что ж, Гарри, коль ты так ставишь вопрос...

Карсон: Бразилия с Аргентиной пошли на это, а мы что, хуже?

Билли Аллен: Но мы-то им этого не спустили!

Карсон: Ха, у них не было столько ядерных зарядов, а у нас — хватит очистить все Восточное полушарие, верно? И "Космокрепости Америка" у них не было, верно?

Билли Аллен: Если у тебя что есть, выставь напоказ, а?

"Ньюспик", ведущий Билли Аллен

IX

Джерри Рид вышел из своей квартиры на авеню Трюден. Дождя еще не было, но, как обычно в феврале, казалось, что он вот-вот польет: над Парижем, превращая его в огромную теплицу, громоздились низкие серые облака, и церковь Священного Сердца маячила в легкой дымке белым призраком.

В это утро, перед встречей, ради которой Джерри трудился целых двадцать лет, его вдруг потянуло на воспоминания, что случалось с ним нечасто, и, шагая привычной дорогой к станции метро "Пигаль", он впервые понял, что теперешняя парижская зима напоминает ему полузабытый Сан-Франциско. Эта часть города неуловимо менялась. Давно, когда они с Соней купили квартиру на Трюден, это был район бедняков, и они, отважившиеся переехать сюда с двумя маленькими детьми, считались чем-то вроде первооткрывателей. Потом агенты по продаже недвижимости догадались окрестить это место "Вторым Монмартром", и тут же подскочили цены; вместо занюханных универмагов стали открываться магазинчики модных товаров, и кондитерские, и опрятные пивные; рынок под открытым небом стал чище, на площади Пигаль выросла новая гостиница, появились дорогие рестораны и новая станция метро, а дрянные лавчонки с порнухой и бардачки уступили более респектабельным заведениям — в общем, нежданно-негаданно Джерри с Соней и ребятами очутились посреди фешенебельного района.

Так и текла его жизнь в Париже. Климат потихоньку становился теплее, окрестности, мало-помалу облагораживались, Джерри освоил французский, и вот он, очутившийся здесь по воле случая, стал своим человеком в кондитерской, и на фруктовом рынке, и в химчистке, и в пивной на углу, стал к тому же отцом двух подростков и научился прогуливаться по бульвару, как истинный парижанин.

Истинный парижанин... По крайней мере, так это выглядело — на тенистой улице у Монмартра, вдали от бесконечных перепалок между Бобом и Франей, от Сони с ее болтовней о политике. Сейчас никто не пристанет к нему с этой политикой, сломавшей ему карьеру.

Политика! Грязные политиканы! Оставьте людей в покое — как говорили в Калифорнии — полжизни назад — и дайте им заниматься своим делом!

Ему и давали заниматься своим делом, пока разрабатывался проект "Икар". Йен Баннистер был толковый инженер, он подходил к членам своей équipe* с сугубо практической меркой, ценил опыт, приобретенный Джерри в работе с "санями", и Джерри был всем доволен. Грязные политиканы в их дела не вмешивались, пока разработка не была закончена и первый образец космического буксира не получил "добро" в производство, и группу разработчиков не распустили.

* Команда (фр.).

В честь завершения проекта в Ле Бурже был устроен большой праздник с морем шампанского. Бар водрузили на козлы перед макетом буксира, было много тостов за венец их долгого труда, и все уже порядком размякли, когда Никола Брандузи поблагодарил присутствующих за хорошую работу и огласил новые назначения.

Баннистер получил пост заместителя руководителя проектной группы по подготовке к созданию "Спейсвилля". Курту Фремеру предложили возглавить разработку головной ступени заправщика для ракет "Энергия". Бризо достались системы управления заправщика. Константену — стыковочное устройство.

Брандузи читал список, а Джерри слушал в приятном ожидании, которое, однако, с каждым новым объявляемым повышением становилось томительнее и томительнее. Все, кто работал в группе "Икар", вплоть до младших инженеров, получали отличные места в проекте "Спейсвилль" или в команде по разработке заправщиков; что ж, они это заслужили. Но что осталось на его долю?

Брандузи продолжал раздавать повышения:

— Ален Пармантье, как я уже говорил, назначается главным инженером группы наземных испытаний двигательных и управляющих систем "Икара", а Джерри Рид станет его ассистентом — с ежемесячной прибавкой в 500 ЭКЮ...

Это сопровождалось глупой улыбкой, будто Джерри предлагали невесть какую конфетку. Брандузи перешел к следующей фамилии в списке, а Джерри стоял как дурак, с разинутым ртом.

Наземные испытания! Проверять готовое оборудование. Это нечестно! Это оскорбление! Он разработчик, а не техник по контролю за качеством! Без него двигателей и систем управления просто не существовало бы!

Брандузи и сам, закончив речь, избегал разговора с ним и попытался улизнуть, когда Джерри прижал его к стойке бара. Но Джерри уперся, и Брандузи, поняв, что иначе он устроит у всех на глазах безобразную сцену, позволил ему затащить себя в укромный уголок и излить свой гнев.

Итальянец вежливо слушал ругань Джерри, что бесило того еще больше, и смотрел не на него, а сквозь него, пока Джерри не наорался вдоволь и не замолк, обескураженный молчанием Брандузи.

— Ну-ну, Джерри, — сказал Брандузи, когда Джерри наконец выдохся, — ты приобретешь богатый и очень полезный опыт. Пармантье бюрократ, так что на самом деле группу возглавишь ты, и это будет твоя первая возможность проверить себя в роли руководителя, поработать с настоящим оборудованием...

— Гонять проверочные тесты на оборудовании, которое я сам и разрабатывал!

Брандузи опять глупо улыбнулся.

— Ты участвовал в его разработке, — поправил он.

— Да без меня...

— Без тебя пришлось бы повозиться еще пару лет, ты внес важный вклад, — сказал Брандузи. — Поэтому тебе и платили больше, чем любому твоему ровеснику с таким же опытом. Но теперь... — Он пожал плечами. — Теперь, когда... особых условий уже нет, что ж, ты все равно получаешь больше, чем иной ветеран, а я ведь должен соблюдать в такой ситуации... ну, скажем, социальную справедливость, понимаешь...

— А что, если я откажусь возиться с этим дерьмом? — спросил Джерри.

Брандузи пожал плечами, вскинул руки, и разговор на этом закончился. Соня только что родила Франю, ему некуда было деваться, и Брандузи знал это и знал, что Джерри это знает, — этакий подонок...

Оставалась лишь одна надежда. Он заметил у бара Андре Дойчера, который давно оставил свою таинственную деятельность охотника за головами и "эксперта по передаче технологий" и включился в работу советско-европейского консорциума, занимающегося производством и продажей "Дедала", который пресса давно переименовала в "Конкордски"*. Может, он и не был начальником Брандузи, зато вращался в высших сферах. Наверняка старый дружок Андре замолвит за Джерри словечко.

* Название суперсамолета — "Конкордски" — выбрано автором по очевидной аналогии с названием англо-французского сверхзвукового пассажирского самолета "конкорд" ("согласие" по-французски). Окончание "ски" добавлено скорее всего по аналогии с именем основателя американской фирмы "Сикорски", эмигранта из России Игоря Сикорского (1889-1972). Кроме того, звукосочетание "ски" ("лыжи" по-английски) отсылает англоговорящего читателя к названию другого космического аппарата, придуманного Н. Спинрадом, — "космическим саням".

Но когда он поймал Андре Дойчера, тот замялся.

— Я ведь давно развязался с этой работой, Джерри. Даже не состою в аппарате ЕКА.

— Аппарат, какая чепуха, Андре! Ты же на самом верху, якшаешься с шишками! Замолви за меня словечко, и Брандузи узнает, почем фунт лиха!

Андре нахмурился.

— Хоть это и неприятно, Джерри, но ты вынуждаешь меня быть с тобой откровенным, — сказал он.

— Да уж конечно, откровенность здесь не в чести! — съязвил Джерри.

Андре вздохнул.

— Боюсь, что ты стал жертвой высших соображений, — сказал он. — Технология русских внедрилась в программу ЕКА — на самом переднем крае...

— Ну и что?

Андре посмотрел на него искоса и смущенно.

— Наши партнеры могут разволноваться, если мы подпустим кого-нибудь вроде тебя слишком близко к их космической технологии...

— То есть как это "вроде меня"?

— Сам понимаешь, — стесненно произнес Андре.

— Ничего я не понимаю!

Андре Дойчер вздохнул.

— Ты американец... И причастен, как бы это сказать, к просачиванию технологии к нам... Нечто такое, чем американцы охотно пожертвовали бы, чтобы иметь своего человека в программе ЕКА...

— Чушь собачья!

— Ты-то знаешь это, и я знаю, — сказал Андре. — Но русские... — Он пожал плечами. — C'est la politique...*

* Политика (фр.).

— Грязные политиканы! — взорвался Джерри. Его французский, может быть, и сейчас оставлял желать лучшего, но он вполне мог разобраться, где кончается оправданная политическая осторожность и начинаются дурацкие бюрократические интриги. — Merde!*

* Дерьмо! (фр.)

Но в дерьме-то сидел он.

... Как ни крути, Джерри постоянно оказывался вовлеченным в какую-нибудь политическую игру и невольно стал докой в политике. Теперь, спускаясь в метро на площади Пигаль, он искренне надеялся, что уж сегодня-то ему за все это воздастся.

Тогда, после пьянки в Ле Бурже, он понял, что выбора нет, надо соглашаться, а чуть позже занял пост, освободившийся после ухода Пармантье на повышение, хотя это была все та же бодяга, только денег побольше. Выбора опять не было. Бобу исполнился год, квартирка на Острове стала мала, и вся прибавка пошла на то, чтобы им с Соней перебраться на новое место жительства — с тремя спальнями — поблизости от Пигаль. Впрочем, они так и остались по уши в долгах.

Спустя два года он стал вторым ассистентом руководителя всех наземных испытаний, потом первым и, наконец, начальником отдела. Затем его назначили главным инженером по сборке головного образца "Спейсвилля", и он реализовывал в его конструкциях идеи других людей.

Наконец, его сделали главным инженером проекта ракетных перевозок с околоземной орбиты на геостационарную; теперь его работа состояла в том, чтобы просто раздувать размеры космических буксиров и конструировать для них грузовые площадки, способные выдержать большой вес при доставке оборудования на место сборки "Спейсвилля".

Там он прохлаждался еще пять лет. Космос отстоял от него дальше, чем когда-либо: после проекта "Икар" ему так и не дали работать на переднем крае; оставалась надежда, всего лишь надежда, что руководство найдет какой-нибудь пустяковый проект, который можно будет доверить эмигранту-американцу, прежде чем он уйдет на пенсию. Лишь одно поддерживало Джерри все это мрачное время — озарение, видение, явившееся ему в самом начале — когда он только бросил "Роквелл" и "сани" ради "Икара".

Подобно Робу Посту, который знал, что роквелловский управляемый доставщик для боеголовок можно превратить в космический джип для перевозок с околоземной на геостационарную орбиту, Джерри был убежден, что космический буксир "Икар" можно переконструировать в космолайнер; в этом не было сомнений: Джерри видел, как Роб перекраивал свой доставщик.

Идея-то была та же.

Увеличить двигатели. Укрепить их на конце длинной стрелы, установленной по оси конструкции. Подвесить к круглому топливному баку каркас с защелками — и можно перевозить и грузовые и пассажирские модули любого типа. Можно быстро и с комфортом доставлять сотню пассажиров с околоземной орбиты в "Спейсвилль" или даже на Луну. Если сделать топливный бак еще больше, можно брать на Марс столько полезного груза, что его вполне хватит для закладки постоянного поселения. А размеры топливного бака не ограничены, можно даже сконструировать корабль для экспедиции на Юпитер. Это будет огромный скачок вперед, в космос, и для этого не нужно ничего мудреного — всего-навсего продолжить разработку уже готовой технологии.

Работая в проекте "Икар", Джерри не пытался развивать эту идею, надеясь, что после сдачи космического буксира в эксплуатацию получит новое назначение и сумеет убедить руководителей создать под его началом группу для проработки своего замысла. Но из этого ничего не получилось, и он начал работать над своей идеей на дому — ведь никто не стал бы слушать простого инженера-испытателя. А если бы и выслушали, отняли бы все, что он успел сделать. Время открыть карты настанет, когда ЕКА вновь переведет его в разработчики.

Вместо этого его назначили главным над наземными испытаниями, и Джерри стал поговаривать о своих идеях в цехе. Пусть на нем всего-навсего проверка оборудования, однако же он как-никак главный инженер, и под его руководством работают молодые ребята, которые не прочь послушать треп своего шефа — по крайней мере, прикинуться заинтересованными. Вскоре специалисты из его команды начали потихоньку прикидывать, как изменить испытываемое оборудование, чтобы его можно было использовать в фантастическом проекте шефа, и проект зажил своей жизнью, тем более что, кроме "Спейсвилля", ЕКА ничем не могло занять пытливые умы своих молодых сотрудников. Как-то раз Джерри отвел в сторонку молодой инженер, бельгиец Эмиль Лурад — он был одной из самых светлых голов в группе и боготворил своего шефа-американца.

— О нашей маленькой выдумке начинают болтать в других отделах ЕКА, Джерри, — сказал Эмиль. — Она становится местной легендой, так что поостерегись...

— Чего мне бояться, Эмиль?

Они сидели в переполненном буфете и говорили по-английски; их окружал разноязыкий гам, в котором, однако, доминировала французская речь — как и во всем ЕКА, доминировали французы. Эмиль подчеркнуто выразительно обвел глазами комнату.

Джерри рассмеялся.

— Я знаю, что французы в шутку путают вас, бельгийцев, с поляками, — сказал он, — но...

— Зато с вами, американцами, шутить не станут, и не только французы, ты же знаешь... — отвечал Эмиль.

— Ну да, да...

Разговоры о вступлении русских в Объединенную Европу уже носились в воздухе: от Вашингтона исходили смутные угрозы; доллар, к огорчению европейских держателей американских бумаг, снова падал; в европейской прессе то и дело мелькали слова "Космокрепость Америка". В Европе на американцев теперь смотрели примерно так же, как на европейцев — в Соединенных Штатах.

— Когда-нибудь ЕКА обратит на твою идею космического лайнера серьезное внимание, — сказал ему Эмиль. — И если ты не позаботишься, чтобы бюрократы ЕКА не выдали ее за свою собственную, то у тебя, американца, нет никаких шансов на главную роль в проекте.

— Да ну, чепуха... — промямлил Джерри, весьма тронутый участием Эмиля.

Но что тут можно было сделать?

Соня тогда неуклонно подымалась все выше в "Красной Звезде", зарабатывала уже больше, чем он, и Джерри редко обсуждал с женой свои служебные неудачи — это было для него слишком мучительно и не породило бы ничего, кроме ненужных споров. Но на сей раз он заговорил, и Соня проявила сочувствие.

— Твой приятель абсолютно прав! — уверенно заявила она. — Тебе нужно немедленно предпринять какие-то шаги, чтобы себя обезопасить. Железное бюрократическое правило — прикрой свою задницу!

— Чудесно, просто чудесно. И как же мне, по-твоему, это сделать?

— Свяжи свое имя с этой идеей в прессе.

— Может, еще дать интервью твоим дружкам из ТАСС? — съязвил Джерри.

— Это уже политика... — вполне серьезно возразила Соня. — Нет, у меня есть мысль получше.

Мысль оказалась неплохой. Она свела Джерри со своим старым другом, журналистом Пьером Глотье. Тот написал нечто среднее между научно-популярной статьей и биографическим очерком под названием "La Grande Tour Navette"*, его напечатали во французском научно-популярном и научно-фантастическом журнале "Esprit et Espace"**, и вот, пожалуйста — проект получил пикантное французское название, и имя Джерри накрепко с ним связалось.

*Буквально: "Большая башня — челнок" (фр.). Название может пониматься как намек на фаллос; в то же время термин "челнок" означает транспортное средство, совершающее возвратные рейсы.

**"Разум и космос" (фр.).

Бюрократы из ЕКА не были этим восхищены: рядовые служащие давно ворчали, что "Спейсвилль" съедает львиную долю бюджета, а новых разработок, пусть даже не столь фантастических, как "Гранд Тур Наветт", нет и в помине, — и Никола Брандузи, как Джерри и рассчитывал, вызвал его на ковер.

Но теперь настал черед Брандузи бессильно изливать свою ярость перед свершившимся фактом, а Джерри — спокойно улыбаться, покуда тот не выдохнется.

— Послушай, Никола, — сказал он наивно. — Я-то думал, ты обрадуешься. Разве это не подарок для агентства? Пусть знают, что мы смотрим в будущее, ты сам ведь слыхал разговорчики: мол, ЕКА так завязло со своим "Спейсвиллем", что вся остальная Солнечная система достанется русским...

Брандузи, видимо, попался на удочку.

— Служащим ЕКА не дозволяется обсуждать в прессе планы агентства без специального на то разрешения, ты же знаешь, Джерри... — сказал он преувеличенно терпеливым тоном.

— Ну, конечно, знаю, — сладким голосом отвечал Джерри. — Но я-то думал, что "Гранд Тур" — мое собственное дурацкое изобретение. А ты говоришь, что его разработка входит в официальные планы ЕКА...

— Нет, не входит! — выпалил Брандузи.

— Так что ж плохого, если я об этом говорю? — сказал Джерри. — Если вы теперь станете замалчивать эту тему, разве не подумают, что это проект ЕКА, а не моя маленькая фантазия?

— Нет! Да! — В бессильной ярости Брандузи закатил глаза, но Джерри прекрасно знал, что сделать он ничего не может, потому что кот уже выпущен из мешка, а любая попытка запихнуть его обратно только привлечет к орущему животному лишнее внимание. Они не могут заставить Джерри замолчать, не могут и уволить.

Конечно, они могли отомстить административными методами и не преминули это сделать.

Джерри стал известен всему низшему научному и инженерному составу агентства как отец ГТН, им восхищались, но начальство продолжало мариновать его на посту главного инженера по испытаниям, хотя почти всех ребят из его группы давным-давно перевели на другие, более высокие должности. Его очередное продвижение на пост главного инженера в отделе сборки первых образцов было результатом давления людей вроде Эмиля Лурада, которые открыто критиковали бюджетную политику, превращающую ЕКА в придаток консорциума по постройке "Спейсвилля", а он, по мнению "космических фанатов" — так они вызывающе именовали себя, — только высасывал из Общеевропейской космической программы жизненные соки.

Джерри стал замечать, что все больше и больше втягивается в движение "фанатов": выступает на неофициальных семинарах, время от времени бывает на съездах научных фантастов, иногда дает интервью журналистам и становится в проекте "Гранд Тур Наветт" центральной фигурой — если и не совсем против собственного желания, то уж определенно во вред своей карьере. Ибо чем упорнее "космические фанаты" добивались признания и финансирования его проекта, тем активнее бюрократы отыгрывались на самой доступной мишени — крестном отце "космических фанатов", отце ГТН, прокравшемся в святая святых их владений американце Джерри Риде.

Прошло время, часть "фанатов" — Эмиль Лурад, Гюнтер Шмиц, Франко Нури и Патрис Корно — просочилась в среднее звено высшего управленческого аппарата и получила возможность если не вывести идею в стадию разработки, то хотя бы поставить вопрос об этом, а также о назначении своего наставника руководителем фантастического проекта. Но руководство ЕКА подсунуло Джерри очередную свинью — его назначили главным инженером проекта, в котором он — ирония судьбы, никем не оставшаяся не замеченной, — вынужден был тратить время и силы, упрощая свое фантастическое изобретение до примитивного автоматического перевозчика материалов с околоземной орбиты на "Спейсвилль".

Может быть, они рассчитывали, что он вконец отчается и уйдет из Агентства, а может, просто хотели наказать "космических фанатов". Но Джерри некуда было идти, и он вновь покорился неизбежному, притих и стал ждать своего часа.

И вот теперь его безграничное терпение, по-видимому, наконец должно быть вознаграждено.

Переговоры между русскими и Страсбургом достигли стадии, на которой их вступление в Объединенную Европу стало неизбежным. Оставалось обсудить детали: в какой степени сольются космические программы русских и Европы, кому сколько внести в разные статьи общего бюджета. Тут с русскими оказалось трудновато договориться. Агентство могло многое получить от русских. На околоземной орбите у них были четыре больших "космограда". У них были тяжелые носители нового поколения, которые поднимали вдвое больше, чем "Энергии". У них была постоянная научная база на Луне. Одну за другой они посылали ракеты на Марс и поговаривали о создании там постоянной базы. Европейское сообщество мало что могло предложить взамен. Советы уже участвовали в производстве "Конкордски". Орбитальные танкеры были скопированы с русской — модели, "Спейсвилль" тоже состряпали по русскому образцу, и Советы, понятно, не рвались участвовать в проекте, где нельзя почерпнуть новой технологии. Чуть не единственным, что могла предложить Объединенная Европа, был совместный бюджет, от которого советская сторона оказывалась в чистом выигрыше.

Тогда-то Эмиль Лурад и отправился в таинственную поездку в Страсбург. К тому времени он дорос до поста руководителя отдела перспективного планирования, самого высокого положения, какого удалось добиться кому-нибудь из "космических фанатов"; впрочем, дел у него было немного: на столах конструкторов давно уж не рождалось ничего передового, и бюджет Агентства не позволял в ближайшие годы рассчитывать на это.

Никто не знал, что на самом деле произошло. Эмиль явно поехал на свой страх и риск. Он оставался в Страсбурге неделю. Выступал за закрытыми дверями перед парламентскими комиссиями. Встречался с министрами. Когда он вернулся в Париж, все ждали, что директор ЕКА Арман Лабренн уволит его за нарушение субординации. Вместо этого, ко всеобщему изумлению, Лабренн через неделю вдруг ушел со своего поста "по состоянию здоровья", а директором Агентства был назначен Эмиль Лурад.

И теперь, спустя всего два дня после своего назначения, старый протеже и друг Эмиль вызывал Джерри к себе.

Такие вот дела. Двадцать лет позади, думал Джерри, спускаясь в метро на площади Пигаль; двадцать лет — но теперь все переменится. Когда он подходил к зданию ЕКА, шел дождь, но погода не могла испортить ему настроения. Он не вполне представлял, каким образом Эмиль убедил политиков, зато догадывался, что сулит ему, Джерри, приглашение нового директора. Если один из "космических фанатов" столь внезапно, после таинственной поездки в Страсбург, сменил Лабренна, стало быть, "фанаты" возглавят Агентство и дадут работе новое направление. Наконец-то "Гранд Тур Наветт" станет официальным проектом Европейского космического агентства. И конечно, Эмиль намерен сделать Джерри главным инженером проекта или, быть может, даже его руководителем.

То, что мечта его становится реальностью, было всего-навсего справедливо, но то, что человеком, от которого он услышит добрую весть, оказался старый друг Эмиль — о, это был шоколадный сироп в большой вазе с мороженым.

Сегодня Дмитрий Павлович Смерлак резко осудил тех, кто пытается повлиять на подготовку договора, руководствуясь узкими националистическими интересами.

Распределение советских мест в Европейском парламенте по национальному признаку не может быть и не будет предметом обсуждения между нашим правительством и Объединенной Европой, заявил президент. Пикетирование украинцами и казаками собственного посольства в Женеве — позорный спектакль. Они прибегают к подобной тактике оттого, что не могут сфальсифицировать результаты демократических выборов в Верховный Совет по национальным квотам. Мы не позволим делать наши внутренние дела, законы, по которым проходят выборы в стране, предметом обсуждения европейских парламентариев.

"Время"

Соня Гагарина-Рид торопливо шла через зал обработки данных — опять опоздала, пришлось в очередной раз утихомиривать Франю и Роберта. Ее приветствовали улыбками и кивками.

— Доброе утро, Соня.

— Доброе утро, товарищ Гагарина.

Старые операторы — компьютерные "негры" — звали ее Соней, а новички — "товарищ Гагарина". Соня всегда просила, чтобы ее звали Соней Ивановной Гагариной, словно это могло решить ее проблемы с "московскими мандаринами".

Прежде партийных комиссаров и кагэбэшников было видно за версту, они не стеснялись демонстрировать свою власть: беззастенчиво командовали и сурово карали. Но сейчас на дворе стояла Русская Весна, и теперь было не принято открыто напоминать, кому подчинена "Красная Звезда", а КГБ избегал в открытую воздействовать на служащих. Потому и появились "московские мандарины" — расплывчатая прослойка между правительственными кругами и высшим руководством "Красной Звезды". Официально "Красная Звезда" считалась независимой корпорацией, учрежденной по законам Объединенной Европы, — хотя главным держателем акций случайно оказалось правительство СССР. Формально все вопросы решались на Совете директоров, но в действительности "Красная Звезда" была чистой воды государственной организацией, всецело зависящей от сросшихся друг с другом чиновничьих аппаратов — партийного и правительственного. Невозможно было определить, кто и как дергал за ниточки в Москве, но если "московские мандарины" хотели кому-то выразить свое неудовольствие, это не вызывало у них ровно никаких затруднений.

...Соня зашла в комнату, которую считала своим кабинетом, притворила дверь и села за стол, в вертящееся кресло. На столе, кроме большого видеотелефона и сваленных в кучу писем и распечаток, стояла электрическая кофеварка, и Соня, включив ее, принялась нетерпеливо ждать, пока пройдут полторы минуты и машинка надоит первую за день чашку кофе.

"Красная Звезда" могла позволить себе выстроить свое новое здание именно здесь — на новой авеню Кеннеди, рядом с Трокадеро, в шикарной части 16-го района, но должность ассистента руководителя отдела экономической стратегии не давала права на кабинет с приличным видом из окна. И все-таки отсюда был виден крохотный кусочек Сены, и этот кабинет принадлежал ей, Соне.

Долгонько пришлось ей сюда добираться! Если она и не была в явной немилости, то уж наверняка знала, что лед под ней тонок, потому что достигла нынешнего своего поста совсем недавно — по выслуге лет, упорным трудом, а в "Красной Звезде" карьеру делали иначе. Она давным-давно должна была стать руководителем отдела экономической стратегии: работала дольше всех, знала Францию гораздо лучше любого из своих сменяющихся начальников, которых присылали из России, но никак не могла получить то, что ей причиталось, — и только из-за Джерри. Это ясно продемонстрировали ей два месяца назад, когда Горский уехал в Лондон, и вместо того, чтобы назначить на освободившееся место ее, из Москвы прислали Илью Пашикова.

Впервые встретившись с ней в своем большом угловом кабинете, Пашиков и сам выглядел весьма смущенным. Он с располагающей откровенностью признал, что вместо него за этим старым ореховым столом следовало бы сидеть Соне. "Но так уж сложилось..." — сказал он, избегая ее взгляда. И у нее не хватило характера заставить его выразиться яснее.

Она знала, что ее держат в загоне. Да, у нее был партбилет, иначе она не добралась бы и до своего нынешнего места, но в ее характеристике хватало серых пятен, а может, имелись и большие черные кляксы. Она никогда не работала в Советском Союзе, ее политическая лояльность всегда оставалась под подозрением. Она была замужем за американцем, который, правда, выглядел предателем в глазах Вашингтона, однако же, как ни странно оставался настолько американцем, что не позволял своим детям получить советское гражданство.

После назначения Пашикова она несколько недель бушевала дома, но Джерри и ухом не повел. Взгляд его становился отсутствующим, он бормотал свое "грязные политиканы" и исчезал в иных мирах.

...Кофе со свистом вылился в чашку, и Соня разом выпила половину. Как он не поймет? Это ведь легче легкого. Она же не требует, чтобы он сам отказывался от американского гражданства. Пусть позволит Роберту и Фране стать гражданами Советского Союза, это их законное право...

Зажужжал интерком.

— Соня, это Илья, где вы были, я...

— Извините, товарищ Пашиков, дети...

— Да-да, не зайдете ли ко мне прямо сейчас?

— Если вы дадите несколько минут, чтобы собрать сегодняшние...

— Не стоит заниматься сегодняшними данными сейчас, мы сможем посмотреть их после ленча, — сказал Пашиков. — Я приглашаю вас по другому вопросу.

Соне что-то не понравилось в его голосе, а когда она вошла в директорский кабинет, ей не понравилось и выражение лица Ильи Пашикова.

У них сложились странные отношения: с одной стороны, натянутые, с другой — менее натянутые, чем можно было ожидать в такой ситуации. Пашиков был несколькими годами моложе Сони. Элегантно причесанные светлые волосы, ясные синие глаза, тонкие, выразительные черты лица; дорогой костюм сидел на нем как влитой, а двигался он точно танцор. Очень привлекательный мужчина, Соня не могла не замечать его привлекательности, и он конечно же знал это.

Соня не потерпела бы, если б это сказалось на его поведении, но Илья Пашиков вел себя как безупречно вежливый европеец, гражданин мира; он впервые получил назначение за пределами своей страны и старался работать на совесть. Он явно был любимцем "московских мандаринов"; то, что Соне представлялось вожделенным венцом чиновничьей карьеры, для него было всего лишь остановкой на пути к аппаратным вершинам "Красной Звезды", а может, и выше. Без сомнения, Илья Пашиков был человеком со связями.

Если у Сони квалификации хватало с лихвой, то Пашикову, чтобы руководить отделом экономической стратегии, знаний и опыта недоставало, что, кажется, несколько смущало нового руководителя, по крайней мере, в ее присутствии. Он поручал Соне составлять отчеты и коммерческие прогнозы и посылал их начальству от своего имени, за это он время от времени перед ней извинялся. Он и сейчас выглядел смущенным, но в его поведении сквозили вовсе ему не свойственные скрытность и неискренность.

— Опять проблемы с Робертом и Франей? — спросил он, наливая ей чая из самовара.

— Обычное дело: старшая сестра, младший брат, — сказала она. — Вы же знаете подростков.

Пашиков пожал плечами.

— Боюсь, что нет. Я ведь, увы, одинок...

— Как же, — сухо ответила Соня, — знаю, как тяжело вам приходится.

Илья рассмеялся.

— Кое-как перебиваюсь с помощью своих милых подруг, — заметил он.

— Наверное, мы встретились все-таки не затем, чтобы обсуждать моих детей или ваши любовные приключения, Илья Сергеевич...

Пашиков нахмурился.

— Вы знаете, что я не из тех, кто вмешивается в чужую личную жизнь, — сказал он, — но...

— Но?..

Пашиков нервно забарабанил пальцами по столу.

— Это не я придумал, понимаете, мне очень неловко... — пробормотал он, избегая ее взгляда.

— Есть такая старая-престарая русская пословица, я ее только что сочинила, — сказала Соня. — Если у вас во рту кусок дерьма, лучше или проглотить его, или немедленно выплюнуть, в зависимости от вкуса.

Пашиков усмехнулся.

— Дело касается нового директора Европейского космического агентства...

Соня вскинула голову и выжидательно посмотрела на своего начальника.

— Кажется, Эмиль Лурад?.. Старый приятель вашего мужа, верно?

Джерри как раз сейчас с ним беседует, подумала Соня.

— В некотором роде...

— В Европейском космическом агентстве происходят очень странные вещи. Как жене Джерри Рида, вам это наверняка известно... — медленно произнес Пашиков.

— Вы имеете в виду назначение Эмиля Лурада?

Пашиков кивнул.

— Он едет в Страсбург, и скорее всего — отнюдь не по поручению Армана Лабренна. Ведет частные беседы с делегатами и министрами. Докладывает что-то на закрытых заседаниях парламентских комитетов, куда КГБ проникнуть не может. Когда же он возвращается в Париж, Лабренн уходит в отставку "по состоянию здоровья", хотя результаты его медицинских обследований, до которых КГБ добраться удалось, ничего подобного не подтверждают, и Лурад становится директором...

— Ну и что? — спросила Соня.

— Итак, скажите мне...

— Что вам сказать?

— Что же произошло?

— Не понимаю...

— Вот и мы тоже, — сказал Пашиков. — В этом-то и загвоздка.

— Я, кажется, не так уж бестолкова, Илья Сергеевич, но я все-таки не понимаю, — сказала Соня. — Какое отношение все это имеет к "Красной Звезде"?

Пашиков снова забарабанил пальцами по столу.

— Хотя "Красная Звезда" официально и не имеет касательства к переговорам о включении Союза в Объединенную Европу, нас иногда просят... помочь проинформировать некоторые организации...

— Например, КГБ?

— На сей раз нет, — живо ответил Пашиков. — Эта просьба исходит от Министерства по делам космоса; они ведут переговоры о порядке и условиях слияния космических программ — нашей и общеевропейской — при включении Союза в Европу, переговоры подошли к весьма скользкому пункту — о долях сторон в общем бюджете, и тут... это!

— Что — это?

— Ответ на этот вопрос и хотели бы как можно скорее получить те, кто ведет переговоры!

— Ну, знаете ли, это задачка для КГБ, а не для нашего отдела экономической стратегии...

Пашиков пожал плечами, и в его тоне снова послышалась исчезнувшая было неискренность.

— Вообще-то вы правы... — сказал он. — Но в данной ситуации...

— Да в какой такой...— Соня оборвала себя на полуслове.

Илья Сергеевич глубоко вздохнул.

— Если выразиться поделикатнее, — сказал он, соединяя кончики пальцев, — Министерство по делам космоса неофициально попросило нас составить записку о причинах внезапного возвышения Эмиля Лурада, обратив особое внимание на соответствующие изменения в политике, которые могут повлиять на переговоры... Предполагалось... что именно вы составите эту записку... поскольку у вас... есть свой источник информации...

Он умолк, потупился, потом первый раз за всю беседу посмотрел ей прямо в глаза.

— Ведь мы прекрасно понимаем друг друга, верно, Соня Ивановна Гагарина... Рид? — мягко произнес он.

Соня ответила ему таким же прямым взглядом.

— Боюсь, что да, Илья Сергеевич Пашиков, — в том же тоне сказала она.

— Я не могу приказать вам сделать это, Соня. — Пашиков несколько повеселел. — Конечно, если вы откажетесь, никаких официальных последствий не будет, однако...

Он пожал плечами, вскинул руки, как настоящий француз.

— Но, говоря по-дружески, — продолжал он, — все, что от вас требуется, это, в конце концов, просто записать одну домашнюю беседу ради блага вашей родной страны, использовать возможность, которая случайно вам предоставилась. Не так ли?

Соня по-прежнему глядела на него в упор.

— И если я это сделаю?.. — спросила она со спокойствием, весьма удивившим ее самое.

— Такой поступок прекрасно отразится на вашей характеристике, уж это я вам обещаю, — сказал Илья Сергеевич Пашиков. — Формально дело этим ограничится. Но, Соня Ивановна, мы-то с вами понимаем, как вы в этом нуждаетесь.

Первый знак внеземной цивилизации
Официальный представитель астрономического отделения Академии наук СССР не подтвердил поспешных выводов, появившихся в популярной печати после того, как наблюдатели из космограда "Коперник" обнаружили аномалии на недавно открытой четвертой планете звезды Барнарда.

"Да, это действительно твердое тело, а не газовый гигант в миниатюре, и свечение на его ночной стороне исходит от каких-то источников на его поверхности. Около планеты, на точной стационарной орбите, замечено подозрительно правильное кольцо из тел средней величины, — сказал нашему корреспонденту доктор Павел Бударкин. — Но заявлять, что мы столкнулись с внеземной цивилизацией на основании таких косвенных признаков, было бы явно преждевременно".

ТАСС

В кабинете Эмиля Лурада царил беспорядок. Повсюду валялись наполовину распакованные картонные коробки, полки были как попало забиты книгами, журналами и дискетами, письменный стол и три стула перед ним тоже были завалены всяким барахлом, а на столе для совещаний громоздилось с полдюжины еще не развешанных картин в рамах. Новый директор ЕКА сидел, скинув пиджак, — с видом человека, у которого нет ни времени, ни охоты наводить порядок, потому что сейчас у него более серьезные дела.

Однако, заметив одну деталь, которой Эмиль все-таки позаботился украсить комнату, Джерри ухмыльнулся — это была увеличенная и вставленная в рамку копия иллюстрации из той старой статьи в журнале, из которой мир впервые узнал о "Гранд Тур Наветт".

— Садись, Джерри, садись, — сказал Эмиль, — скидывай барахло на пол, не стесняйся.

Джерри засмеялся, освободил стул и сел.

— Ну вот, я здесь, — сказал Эмиль Лурад с кривой ухмылкой, пожимая плечами. — Из цеха по контролю качества путь сюда неблизкий.

— Сюда неблизкий путь и оттуда, где ты был пару недель назад, у нас только об этом и толкуют, — заметил Джерри. — Что ты там отмочил, в Страсбурге?

— Такой шанс выпадает раз в жизни, Джерри, я все поставил на эту карту, — уже серьезно сказал Эмиль. — И выиграл.

— Да уж, — сдержанно ответил Джерри. — Иначе вместо того, чтобы внезапно расхвораться, Лабренн открутил бы тебе башку. Но что ты наплел этим чертовым политикам?

— Я сказал им, что знаю единственный способ заставить русских вложить в общий космический котел больше денег, чем они намерены урвать для своих собственных программ, — сказал Эмиль.

Джерри посмотрел на изображение своей "Большой башни", в одиночестве украшавшее голые стены директорского кабинета, потом опять на Эмиля Лурада, и сердце его замерло.

Эмиль кивнул.

— Что же еще? Если говорить о русских, то "Спейсвилль" позволит им без всякого риска зашибать деньги, продавая нам модули космоградов и старые носители типа "Энергия". Они думают, что мы сошли с ума, раз тратим на эту тему львиную долю бюджета, и сами, конечно, не хотят в этом участвовать. — Он пожал плечами и криво улыбнулся. — А кому, как не нам, "космическим фанатам", знать, что они правы? — продолжал Эмиль. — Единственная причина, по которой они вообще согласны говорить о совместном бюджете, — это требования политиков с обеих сторон включить Союз в Объединенную Европу. И для Москвы, и для Страсбурга космос — одна из многих проблем, причем отнюдь не самая важная; если наше Агентство не заключит с русскими соглашения по доброй воле, на нас начнут давить политики.

— Грязные политиканы, — пробормотал Джерри.

Эмиль Лурад нахмурился.

— Вот так же рассуждал и Арман Лабренн, — сказал он. — Потому-то я здесь, а он нет. Нужно научиться говорить на языке политиков. И еще нужно научиться тянуть с ними в одной упряжке.

Эмиля Лурада словно подменили, а может быть, Джерри только теперь заметил перемены, которые поизошли в нем давным-давно. Нынешний Эмиль уже не был юнцом, работавшим под его началом; теперь перед ним сидел директор ЕКА.

— Лабренн требовал, чтобы русские внесли в совместный космобюджет ровно половину, — сказал Лурад. — Это здорово сократило бы наши расходы на "Спейсвилль". Русские твердо стоят на четверти, надеясь, что Страсбург, наоборот, станет финансировать их новые программы. Через несколько недель договор будет готов, и Страсбург просто не позволит затягивать дело из-за таких мелочей. Если Советы отсидятся и блокируют наши попытки что-то изменить, все сложится в их пользу, и они это знают.

Лурад презрительно скривил губы.

— Лабренн свалял дурака, надеясь оказаться терпеливее русских, у них каменные задницы со времен Вышинского и Громыко.

— Ты так и сказал в Страсбурге?

— Я им сказал, что нужно включить в сделку новый пункт именно сейчас, и, к счастью, у нас есть подходящая тема, которая как раз ждет ассигнований...

— "Гранд Тур Наветт"?

Эмиль Лурад ухмыльнулся.

— Наш "челнок" — то, что действительно нужно русским, в это совместное предприятие им придется вложить солидную сумму. Более того, как часть совместной программы проект станет наконец экономически оправданным, что раньше было невозможно.

— Как? — воскликнул Джерри. — Ты ведь всегда соглашался, что...

— Что это фантастический проект, который может стать еще одним шагом в освоении Солнечной системы, — холодно ответил Лурад. — Но для ЕКА он превратился бы в новый "Спейсвилль", а то и почище! Почему, ты думаешь, нам никогда не давали под него денег? По-твоему, все политики идиоты?

— Иногда мне действительно так казалось... — сухо заметил Джерри.

Лурад вздохнул.

— Ты что, Джерри, и впрямь такой наивный? — спросил он. — Да что бы мы делали с этими новыми кораблями? У нас уже есть "Конкордски", и "Дедал", и автоматизированные грузовики — стало быть, полная система обеспечения для "Спейсвилля"...

— Ты с ума сошел, Эмиль! — воскликнул Джерри. — Имея "Гранд Тур Наветт", мы сможем основать базу на Луне, колонию на Марсе, доберемся до астероидного кольца, до Юпитера, Титана...

— А чем мы, по-твоему, будем платить за все это, когда просадим все деньги за несколько лет на сам ГТН? — отрезал Лурад. — Как мы окупим такие гигантские затраты?

— Я об этом не подумал... — пробормотал Джерри.

— Зато в Страсбурге думали все эти годы! — резко сказал Лурад. — Лабренн не был против нашей программы. Как мог хоть один работник Агентства, всерьез интересующийся будущим космических исследований, остаться равнодушным? Но ни Лабренн, ни любой другой трезвомыслящий руководитель не отважился бы включить эту тему в бюджет, потому что все прекрасно знали — политики ее не оплатят.

— Но ты это сделал, Эмиль.

Лурад откинулся на спинку стула, сцепил руки на затылке и самодовольно улыбнулся.

— Это и мне бы не удалось, если б переговоры с русскими не зашли в тупик. Тут-то я и понял, что слияние общеевропейской и русской космических программ полностью меняет дело. Им ГТН подходит идеально. У них уже есть лунная научная база, которую они хотят превратить в настоящую колонию. Они уже побывали на Марсе и собираются устроить там постоянную базу. И мечтают добраться до Юпитера. И начали прикидывать, как переправлять лед — направленными ядерными взрывами с лун Юпитера на Марс, чтобы на нем стала возможна жизнь. У них все учтено. Имея "Гранд Тур", они покорят Солнечную систему.

— Ты и об этом говорил в Страсбурге? — воскликнул Джерри; голова у него шла кругом.

— Конечно, — сказал Лурад. — На следующей неделе вопрос о дополнительных ассигнованиях пройдет через Европейский парламент, под проект создадут особый фонд, а поскольку, спасибо тебе, предварительную проработку мы уже сделали, мы представим ее русским, так сказать, в качестве приданого. И если они хотят, чтобы свадьба состоялась, а они хотят этого, им придется пойти на финансирование по меньшей мере сорока процентов совместной космической программы, иначе ГТН так и останется в чертежах. Они поймут, что это наше последнее предложение, и им придется его принять.

— Господи... — простонал Джерри. Мечта его жизни вот-вот должна воплотиться в металле; откуда же это странное ощущение пустоты под ложечкой?

Эмиль подался вперед и с удивлением поглядел на него.

— В чем дело, Джерри? Мы мечтали об этом столько лет!

...Придуманные им челноки покоряют Солнечную систему, летят на Марс, Юпитер, Сатурн, растут лунные города, колония на Марсе, обо всем этом он мечтал, боролся за это, надеялся... Но...

— Ты хочешь отдать все это им? — воскликнул он.

— Кому — им? — простодушно спросил Эмиль.

— Долбаным русским!

Эмиль Лурад пристально поглядел на него.

— Ты что, Джерри, газет не читаешь? — сказал он. — Они — это мы, или вот-вот станут! Мы не собираемся выносить наши мелкие шовинистические дрязги в Солнечную систему, мы будем строить наше будущее вместе — как европейцы!

— Мы... — медленно повторил Джерри. — Как европейцы?

Лурад пожал плечами.

— Если угодно, как представители человечества. Джерри, ты сам, первый, поверил в свою мечту и ради нее уехал из Америки, чтобы работать здесь! Неужто после всего, что тебе пришлось пережить, ты скажешь, что не хочешь поделиться своей мечтой с русскими накануне ее осуществления? Да ты женат на русской! Ты что, вспомнил, что ты янки, превратился в махрового шовиниста?

— Нет... — проговорил Джерри. — Конечно нет. Я на твоей стороне, Эмиль.

В эту минуту своего триумфа он не держал зла на русских, и ощущение, что он вот-вот расплачется, возникло вовсе не из-за них. Просто он вдруг осознал, что будет строить свои челноки и это положит начало великим космическим странствиям. Он представил себе чудесную перспективу и вновь ощутил вкус шоколадного мороженого, политого шоколадным сиропом, и вкус шоколада на шоколаде вызвал у него в памяти картину на телеэкране: бугристая лунная поверхность. И снова донеслись до него — сквозь все эти годы, сквозь космический вакуум и шум атмосферных помех — гордые слова: "Игл" совершил посадку..."

Джерри знал: не за себя ему сейчас обидно до слез. Впервые с тех пор, как он покинул родные края, чтобы служить будущему, входящему сегодня в дверь. Он оплакивал в душе былую Америку.

— Ну как, Джерри? — спросил Эмиль Лурад и на миг стал прежним юным Эмилем, с дружеским участием глядящим на своего наставника, — Ты хочешь работать с нами?

— Конечно, хочу, Эмиль, — быстро ответил Джерри.

И у меня есть на то причины, подумал он, которых тебе, европейцу, до конца не понять.

— Хорошо, — сказал Эмиль. — Без тебя было бы совсем не то.

Перед Джерри снова был директор. Эмиль Лурад нажал на кнопку переговорного устройства, голос его зазвучал бодро:

— Пригласите сюда Патриса Корно.

Джерри встал, чтобы поздороваться с Патрисом, и тот по-французски расцеловал его в обе щеки; это европейское приветствие уже не смущало Джерри, по крайней мере, когда его приветствовал не случайный знакомый, а старый приятель. Корно с давних пор был одним из "космических фанатов": под началом Джерри он начинал как инженер-испытатель, потом вместе с ним готовил головные образцы, после чего резко пошел вверх. Когда-то это был высокий, угловатый, неряшливо одетый юнец с копной нечесаных черных волос и обоймой авторучек в нагрудном кармане. Теперь он стал ассистентом руководителя проекта "Спейсвилль", тронутые сединой волосы были аккуратно уложены, элегантный зеленовато-оливковый костюм сидел на нем безупречно.

— Ты, конечно, будешь работать с нами над "Гранд Тур Наветт", да, Джерри? — спросил Патрис, когда они уселись.

— С вами? — переспросил Джерри. — Ты что, бросаешь "Спейсвилль", Патрис? А я думал, ты скоро станешь руководителем всего проекта... — Его растрогало желание Корно отказаться от блестящей карьеры ради работы под его началом.

Корно удивленно посмотрел на Лурада. Директор ответил ему быстрым, неловким взглядом.

— Ты разве не сказал ему, Эмиль? — спросил Патрис.

— Что он должен был мне сказать?

— Я назначил Патриса руководителем проекта ГТН, Джерри, — ровным голосом произнес Лурад.

Джерри словно ударили в живот. На некоторое время он просто застыл, бессмысленно глядя директору в глаза. Эмиль Лурад отвечал ему тоже неподвижным взглядом, сохраняя бесстрастное выражение лица.

Пока рассудок Джерри боролся с чувствами, время, казалось, остановилось. Лурад, надо отдать ему должное, не торопил его, давая возможность трезво оценить ситуацию и собраться с мыслями.

— Что ж, Эмиль, если быть честным, не могу сказать, что я совсем не разочарован, — наконец проговорил он и выдавил из себя жалкую улыбочку. — Но, наверное, ты прав. Я конструктор, а не администратор, никогда администратором не был, да, пожалуй, никогда не стану...

Он повернулся к Патрису Корно.

— Нет проблем, Патрис. Ну, был я раньше твоим начальником, что с того? Я с удовольствием буду работать главным инженером проекта под твоим руководством, говорю тебе честно. — Он протянул ему руку.

И когда Патрис Корно, чуть помешкав, пожал ее, Джерри, к своему удивлению, понял, что сказал совершенно искренне. В конце концов, у него нет никакой охоты выбивать деньги и ругаться со смежниками. Проектировать космические корабли и следить за сборкой — вот дело, за которое он возьмется с истинной радостью.

Собственно говоря, подумал Джерри, это мне стоило бы пожалеть Патриса. Ему достанутся все неприятности, а мне — одни сливки.

— Боюсь, ничего не выйдет, Джерри, — грустно сказал Эмиль Лурад.

— Что?

— Боюсь, что я не смогу назначить тебя даже главным инженером проекта, — сказал директор ЕКА, уставившись в стол и не подымая на Джерри глаз. — Ты должен войти в мое положение...

— Ах ты, мать твою, я еще должен входить в твое положение! — заорал Джерри.

— Боюсь, я тоже ничего не понимаю, Эмиль, — сказал Патрис. — Если ты думаешь, что мы с Джерри не сработаемся, ты ошибаешься. Я хочу, чтобы он был у меня главным инженером, это самое логичное.

— Нельзя, — отрезал Эмиль Лурад.

— Да почему, черт возьми?

— По двум причинам, Патрис. Первая и основная: русские никогда не согласятся, чтобы Джерри занял в проекте такой высокий пост. Только не американец, перебежчик он или нет, и уж, во всяком случае, не человек, который... продемонстрировал свою ненадежность, передав нам американскую технологию "саней"...

— Сукин ты сын! — воскликнул Джерри.

— C'est la merde*, Эмиль, — сказал Патрис Корно.

Эмиль Лурад пожал плечами.

— La merde, peut être**, но такова политическая ситуация, и я вынужден с ней считаться. И еще с тем, что русские в любом случае захотят иметь в проекте своего человека. Это вторая причина.

*Это засранство (фр.).

**Может, и засранство (фр.).

Корно поджал губы, нахмурился, кивнул.

— Несомненно, — сказал он.

Джерри вскочил на ноги и закричал не помня себя, как не кричал никогда в жизни:

— Да где был бы этот проект без меня, суки вы все! Где был бы без меня ты, Эмиль? Да если б ты не продал мой проект этим вшивым русским, ты бы вообще не сидел в этом кресле! Меня тошнит от твоих разговоров! Ты же был моим другом, Эмиль! Когда ты успел стать таким говном?

Казалось, Патрис Корно ошеломлен этим взрывом, он вжался в стул и глядел на них выпученными глазами. Но директор ЕКА сидел спокойно и ждал, пока Джерри кончит бушевать. А потом заговорил тихим голосом, без злобы или укора.

— У тебя была мечта, Джерри, — сказал он. — Это была стоящая мечта, и ты поделился ею со мной, и с Патрисом, и со многими другими вроде нас. Ради этого ты покинул свою страну и терпел нападки и унижения, а иногда и презрение — зато делал нужное дело. Вот цена, которую пришлось заплатить тебе... — Он помолчал, вздохнул и заговорил снова: — А вот цена, которую пришлось заплатить мне, чтобы мечта эта наконец стала реальностью. Мне пришлось предать старого друга, которому я стольким обязан, пришлось проглотить его ненависть и свое собственное отвращение. Чтобы "Гранд Тур Наветт" стал реальностью, я должен совершить страшную несправедливость. Я прошу у тебя прощения, Джерри, хотя знаю, что у меня нет на это права, но я знаю и то, что во имя нашей общей веры я поступаю правильно. Иначе мне поступить нельзя. И ты это тоже знаешь, разве не так?

Джерри обмяк на своем стуле, полностью опустошенный. Даже гнев его прошел. Потому что Эмиль, конечно, был прав. Раз русские все равно не согласятся на его назначение главным инженером проекта, то для Эмиля все попытки сделать это значат одно: загубить проект.

— Да, Эмиль, знаю, — устало произнес он. — На твоем месте я поступил бы так же, как это ни гнусно.

— Но это же просто невозможно! — воскликнул Патрис Корно. — Без Джерри нам не обойтись. Я не могу без него работать, и пусть русские катятся к дьяволу!

— Абсолютно согласен, — сказал Эмиль Лурад.

— Как — согласен? — опешил Джерри.

— У меня есть для тебя предложение, Джерри, я хотел сделать его с самого начала, — сказал Лурад, — но знал, что ты наверняка откажешься, пока... пока не прояснятся все эти печальные обстоятельства.

— И какое же?..

— Я хочу назначить тебя консультантом по проектированию системы управления...

— Консультантом? Что еще за чушь собачья?

— Ради твоей же пользы, — сказал Эмиль Лурад. — Уж тут-то русские ничего не смогут возразить...

— Стало быть, я должен оставить место главного инженера проекта и работать каким-то консультантом, — горько сказал Джерри. — У меня ведь жена, двое детей и невыкупленные закладные, Эмиль...

— Одновременно я сделаю тебя старшим специалистом, — сказал Лурад.

— Старшим — кем? Специалистом? Это еще что за чертовщина?

Эмиль чуть улыбнулся.

— Это моя выдумка, чтобы платить тебе столько, сколько руководителю проекта. В конце концов, я все-таки директор и могу сделать для старого друга такую малость...

— Что этот чертов "консультант по проектированию" должен делать?

Улыбка Эмиля Лурада стала шире.

— Разумеется, что попросит его руководитель проекта.

— Гениально, Эмиль! — воскликнул Патрис Корно.

— Ну-ка, дайте сообразить, — медленно произнес Джерри. — Выходит, я буду получать как руководитель проекта и работать более или менее в качестве главного конструктора, прикрываясь этим дерьмовым фальшивым титулом...

— Вроде того, — сказал Эмиль.

— А какой-то русский будет надувать щеки и делать вид, чти все результаты — его заслуга.

Эмиль пожал плечами.

— Уж не обессудь, Джерри, это лучшее, что я сейчас могу для тебя сделать.

— Пакостно это все, — пробормотал Джерри.

— Могло быть и хуже, Джерри, — заметил Патрис.

Лурад встал из-за стола и прошел через весь кабинет к картинке, вырезанной из старого журнала.

— Помнишь, Джерри? — сказал он. — Помнишь время, когда мы были веселыми "космическими фанатами", а твой "Гранд Тур" — сном, дремой? Что ж, теперь сон сбудется — с тобой или без тебя. Все сводится к вопросу: что есть реальная ценность — судьбы мечтателей или их мечты?

Джерри Рид смотрел на рисунок — воплощение мечты, которой он жил все эти годы. И снова почувствовал вкус шоколадного мороженого с шоколадным сиропом. И снова услышал донесшийся до него сквозь годы голос Роба Поста: "Ты будешь жить в золотом веке космических исследований, парень. Ты можешь стать одним их тех, кто сделает все это. Решайся. Ты можешь ходить по водам. Тебе придется отказаться от всего остального, но ты сможешь ходить по водам!"

Джерри вздохнул. Пожал плечами.

— Я с тобой, Эмиль, — сказал он наконец. — И ты знал это с самого начала.

Директор ЕКА посмотрел на него и кивнул. В глазах его стояли слезы.

— Да, старый друг, — сказал он. — Я знал это.

Евангелие для инопланетян
Сегодня преподобный Айк Эккерман сообщил, что обсуждал с видными протестантскими священниками возможность учреждения общественного фонда, чтобы отправить Евангелие к звезде Барнарда.

"Если на ее четвертой планете действительно есть разумные существа, они тоже дети Божьи, и души их нуждаются в спасении, — заявил он. — Раз русские могут отправить им сообщение, то можем и мы, и не только о своем существовании, но о том, что у нас на Земле побывал Иисус Христос, — пусть услышат благую весть и возрадуются в Господе".

"Вэлли ньюс"

X

От постоянной носки рукава обтрепались, подкладку в проймах дважды приходилось подшивать, а молнию заменить на новую, но блестящая, синяя с белым — цветá бейсбольной команды "Лос-Анджелес Доджерз" — куртка, подаренная ему отцом на шестнадцатилетие, оставалась любимой одеждой Роберта Рида. Он таскал ее в жаркие летние дни, натягивал поверх толстых свитеров в зимние холода, носил под дождем, несмотря на мольбы матери и насмешки Франи, и всегда надевал в школу, хотя его и дразнили за это "гринго". Он любил эту куртку и любил отца за то, что он позаботился заказать ее для него в далекой Калифорнии. Слева на груди было затейливо вышито белым — наподобие эмблемы команды на спине — его имя: Боб.

Роберту Риду, сколько он себя прмнил, всегда хотелось, чтобы его звали Боб. На французском не так-то легко выговорить это имя, оно напоминало имена агрессивных гринго: Джо, Текс, Эл, — поэтому учителя всегда переиначивали его на французский лад — Робер; их примеру следовали и ребята, когда им хотелось его уязвить; они знали, как он это ненавидит. Мать тоже называла его Робером, когда говорила с ним по-французски, то есть когда была на него сердита; обычно она звала его Бобби. Друзья говорили "Бобби-и"; для урожденных французов это был самый удобопроизносимый вариант. Так же его звала и Франя, выговаривая второй слог с противным поскуливанием, когда хотела над ним поиздеваться. Он и мысленно называл себя Бобби.

Только отец звал его на старый добрый американский манер — Боб. Только отец знал, что это для него значит. Только отец понимал, как трудно быть американцем в Европе.

Америку стали презирать в Европе задолго до того, как Бобби подрос и смог понять, почему и за что. Когда он начал замечать, что он не такой, как другие, — ребята, которым Бобби не сделал ничего плохого, издевались над ним и обзывали гадкими словами, — отец попытался объяснить ему, отчего все это.

— Ты гринго, пап?

— Я американец, Боб. Гринго — плохое слово, так здесь называют американцев те, кто нас не любит, вроде как в Штатах иногда говорят: ниггеры, макаронники, лягушатники. От воспитанных людей таких слов не услышишь.

— А я американец?

— Не совсем, Боб, но, когда подрастешь, ты сможешь стать им, если захочешь.

— А что, американцем быть плохо?

— Нет, Боб, американцем быть не плохо, и французом не плохо, и русским, только...

— Так почему тогда американцев не любят?

Отец помолчал, и на лице у него появилось странное отсутствующее выражение.

— Потому что... потому что иногда Соединенные Штаты Америки делают плохие вещи, Боб... — сказал он.

— А другие страны делают плохие вещи?

— Еще как, другие страны натворили столько плохого, куда больше Америки, гораздо, гораздо больше...

— А почему тогда ненавидят нас, а не их?

Тут отец как-то чудно посмотрел на него и не отвечал довольно долго.

— Ты попал в самую точку, Боб, — наконец сказал он, — но кабы я знал, что тебе ответить... — Глаза его заблестели, и показалось, что он вот-вот заплачет. — Когда-то Америку все любили. Америка спасла Европу от самых настоящих мерзавцев. Америка простила своих врагов и на свои деньги отстроила разрушенные страны. И еще, американцы совершили настоящее чудо, Боб, мы были первые, кто полетел на Луну. Нас любили, нами восхищались, мы были гордостью всего мира...

Отец провел рукой по глазам, прежде чем заговорить снова.

— А потом... потом с Америкой что-то случилось, и... Америка перестала делать все эти чудесные вещи, и... начала поступать плохо... может, и не хуже, чем другие страны, но... Не знаю, Боб, я в этом толком не могу разобраться. Ну, представь: всем нравится Пер-Ноэль*, но если вместо того, чтобы раздавать подарки на Рождество, он вдруг напьется и станет клянчить деньги на улице... это же хуже, чем другой пьяница и попрошайка на его месте, правда?

*Дед Мороз (фр.).

— Я не пойму, пап...

Но отец только пожал плечами и вздохнул глубоко-глубоко.

— Да и я тоже, сынок, — сказал он. — Я тоже.

Когда Бобби был маленьким, отец часто дарил ему модели самых знаменитых американских ракет, целая коллекция их и теперь пылилась, забытая, в углу комнаты: "Аполлон", "Сатурн-5", "Игл", "Колумбия" и все остальные. Бобби этим особенно не увлекался, но он любил отца и, когда ему было десять лет, взял все свои сбережения — он откладывал деньги, полученные от отца же на карманные расходы, — и купил ему на день рождения отличную модель сверхзвукового бомбардировщика "Терминатор", всю металлическую, с убирающимися шасси, изменяющейся геометрией крыла и даже со снарядиками на пружинах, которые, если нажать на кабину, выстреливали снизу.

Бобби заплакал, когда отец развернул подарок и выругался.

— Тебе не нравится? — сквозь слезы пропыхтел он.

Отец взял его на руки и вытер ему глаза.

— Это замечательная модель, Боб, — сказал он, — и все тут сделано очень здорово, как по-настоящему, надо отдать этим паршивцам должное. И большое-пребольшое тебе спасибо за подарок. Но... но ты, наверное, уже достаточно подрос и поймешь... чем я занимаюсь, и почему я здесь, и почему я так расстроился, когда увидел эту штуку...

И он рассказал ему. Как он, еще в детстве, видел первых людей на Луне, американцев. И про своего дядю Роба. И про несчастье с "Челленджером". И про программу "звездных войн". И как чудесная страна, первой добравшаяся до Луны, постепенно превратилась в плохую. И про то, что "Терминатор", этот бомбардировщик, мог бы стать настоящим космолетом вроде "Конкордски". Про то, как он уехал во Францию строить настоящие космические корабли. И о прекрасном лайнере, который он придумал и над которым ему не давали работать, потому что он американец.

Десятилетний Бобби тогда еще во многом не мог разобраться, но понял своим десятилетним сердцем главное.

Раньше американцы были самым великим народом на Земле и сделали чудесное дело, и папка хотел помочь им сделать еще много чудесного. А потом что-то втянуло или кто-то втянул Америку в плохие дела, и папка так расстроился, что уехал из Америки работать здесь, и вот он попал во Францию и хотел строить ракеты, а ему не дали, потому что ненавидели его за то, что он американец.

И когда отец закончил, Бобби обнял его крепко-крепко.

— Я тоже ненавижу Америку, пап! — объявил он. — Америка плохая! А почему мы не станем французами? Или... или можно русскими, как мама!

— Нет, Боб, — твердо ответил ему отец. — Ты не должен ненавидеть Америку. Не забывай, что когда-то быть американцем считалось очень здорово и почетно. Мы были первыми людьми, которые ступили на другое небесное тело, и никто никогда этого у нас не отнимет. Настоящие американцы — это мы, я да ты, сынок, и, если мы об этом забудем, негодяи, которые убивают мечты, возьмут верх.

Именно тогда отец стал давать ему старые американские научно-фантастические романы, заказывать для него в Штатах календари бейсбольных встреч, подарил ему биту, мячи и бейсбольную рукавицу. Отец выписывал ему американские спортивные журналы и кассеты со старыми американскими фильмами. Он достал ему компьютерную дискету с "Американской видеоэнциклопедией" и игровые программы с бейсболом и американским футболом. И замечательный атлас Соединенных Штатов, тоже на дискете, — только коснись "мыши", и на экране появится цветное изображение любого места в Америке. В комнате Бобби скопилась уйма всего этого добра: и Американская энциклопедия, и настенная карта Штатов, и ковер со статуей Свободы, и звездно-полосатое покрывало, афиши и портреты знаменитых бейсболистов, которых он никогда не видел, груды американских спортивных журналов и старых комиксов, модели классических "кадиллаков" и старых "бьюиков", обломки мотоциклов — дошло до того, что мать поругалась из-за этого с отцом.

Как-то раз, когда ему было лет тринадцать, он подслушал их спор.

— Это противоестественно, Джерри, ты заставляешь его жить в придуманной Америке собственной юности, с тех пор прошло больше двадцати лет, да и тогда Америка такой не была.

— А как насчет этой русской чепухи, которой ты пичкаешь Франю?

— Из моих книг, журналов и пластинок она действительно узнает что-то новое, я не забиваю ей комнату старым хламом! Наверное, ты до того заморочил парню голову, что от Америки ему не избавиться, но уж раз так, позволь мне, по крайней мере, помочь ему разобраться в истории Соединенных Штатов, а не просто копить старое барахло или, как ты говорил двадцать лет назад, все эти милые сердцу реликвии!

— Только если ты не будешь пичкать его антиамериканской пропагандой!

— Ну знаешь, Джерри!

И его русская мать стала давать ему книги о Соединенных Штатах — без антиамериканской пропаганды, но и без оголтелой ругани в адрес Европы, которую изрыгали тогда милитаристы "Американского Бастиона". Это были книги Твена, Мелвилла, Сэлинджера, Керуака, Роберта Пенна Уоррена. Биографии Линкольна, Франклина Делано Рузвельта, Малколма Икса, Мартина Лютера Кинга, Юджина В. Дебса. Исторические сочинения Токвиля, Хэлберстэма, Рэттри. Труды Джефферсона и Пейна. Копии старых американских фильмов: "Аб Линкольн в Иллинойсе", "ПД-109", "Вся президентская рать", "Рожденная четвертого июля"...

Бобби проглатывал все это и сам разыскивал еще — так он осилил "Голый завтрак", "Устремляясь к звездам", "Очерки об отважных", "Жучок Джек Баррон", "Меньше чем нуль", "Проверка на ЛСД с шипучкой"; он проглатывал все что подворачивалось под руку в магазинах, торгующих книгами на английском*. Он откопал древние пленки — тут были "Беспечный ездок", и "Кэнди", и "Доктор Стрэйнджлав", и "Американские граффити", и "Пляжная подстилка Бинго". Он собирал старые потрепанные номера "Тайма", и "Плейбоя", и "Роллинг Стоун".

* Перечень достаточно пестрый. Рядом с именами Марка Твена и других известнейших американских писателей и политических деятелей упоминается Малколм Икс, один из основателей организации "Черных пантер". Упомянут Алексис Токвиль (1805-1859), выдающийся французский историк и социолог (скорее всего, имеется в виду его книга "О демократии в Америке"), а следом за ним — Д.Хэлберстэм (американский журналист, автор книги о соратниках президента Дж. Кеннеди) и вымышленный историк Рэттри. В один ряд поставлены: "Голый завтрак" Уильяма Берроуза — один из самых знаменитых романов в современной американской литературе; "Устремляясь к звездам" — автобиография В. фон Брауна (создатель немецкой ракеты Фау-2 и серии американских ракет, вплоть до "Сатурна"); "Очерки об отважных" — сборник биографий американских политических деятелей (автор — Дж. Ф. Кеннеди); "Жучок Джек Баррон" — роман самого Спинрада; замыкают перечень книги американцев Бретта И. Эллиса (молодой современный автор) и знаменитого Тома Вулфа.

Так у Бобби складывалось свое представление о далекой и многоликой стране, почерпнутое из рассказов отца об Америке золотого века, пославшей людей на Луну, а затем погрязшей в производстве оружия, из книг, рекомендованных матерью, из того, чему его учили во французской школе, и того, что он добывал благодаря собственному ненасытному любопытству.

Годам этак к пятнадцати он решил, что теперь-то уж разобрался во всем. Америка и впрямь была когда-то светочем мира. Она дала ему демократию, и современную промышленную технологию, и телефон, и аэроплан, и кино, и фонограф, и джаз, и рок-н-ролл. Она вступила в страшную войну, чтобы спасти от нацистов Европу. После войны она на свои деньги отстроила Японию и Западную Европу, щитом своих войск и атомных бомб прикрыла полуразрушенные страны от сталинской России. Без Америки не было бы теперь Объединенной Европы, может, не было бы ни Горбачева, ни Русской Весны. Весь мир любил Америку, и не без причины.

Все покатилось под гору, когда люди из ЦРУ убили Джона Кеннеди.

Кеннеди был отцом американской космической программы. Он обещал, что американцы побывают на Луне до семидесятого года, и Америка выполнила обещанное. Но это было ее последнее великое деяние. И ЦРУ, и Пентагон, и военно-промышленный комплекс ненавидели Кеннеди. ЦРУ было замешано в торговле наркотиками в Юго-Восточной Азии, Пентагон злился, что Кеннеди не дает ему завоевать Кубу, а военно-промышленный комплекс хотел и дальше наживаться на продаже оружия, поэтому им всем было выгодно превратить мелкую войну во Вьетнаме в большую, которая тянулась бы подольше. Они знали, что Джон им этого не позволит, что он хочет тратить деньги не на войну, а на космическую станцию, на освоение Луны, на путешествие к Марсу; вот они и убили его.

Они получили свою желанную долгую войну, но поколение американцев, которое было немногим старше, чем он сейчас, не клюнуло на шовинистическую пропаганду: они слушали рок-н-ролл, и он научил их совсем другому. Они отказались воевать и стали устраивать антивоенные демонстрации, а в 1968 году с позором выгнали Линдона Джонсона из Белого дома. Они бы тут же и закончили войну, спасая экономику и честь Америки, когда бы избрали брата Джона Кеннеди, Бобби, но военно-промышленному комплексу и он был как бельмо на глазу, поэтому они убрали и его.

Хиппи попытались начать революцию в Чикаго, Кенте и Вудстоке. Военные легко подавили ее, но это так взбудоражило всю страну, что президентом выбрали Ричарда Никсона, самого главного психопата, который едва не сделал себя диктатором.

После того как спихнули Никсона, война наконец кончилась, но к тому времени вся Америка пошла вразброд и не была уже светочем мира, а единственное, что осталось от мирной космической программы, — это "Шаттл". А потом аятолла Хомейии, который хотел задавить Соединенные Штаты экономически, держал у себя американских заложников, пока шла предвыборная кампания, и Джимми Картер вынужден был мучиться и унижаться по телевизору, поэтому военно-промышленному комплексу опять удалось поставить своего президента, профессионального актера по имени Рональд Рейган, который замечательно умел держаться перед камерами.

Рейган сделал то, ради чего был избран. Хотя вьетнамская война закончилась и президент не в силах был начать новую, он продолжал покупать много дорогого оружия, а поскольку после Вьетнама страна была в упадке, ему пришлось назанимать уйму денег и прикончить гражданскую космическую программу — поэтому даже спустя столько лет в американской экономике царила такая неразбериха, что никто не знал, как заставить ее работать, если не воевать где-нибудь, — вот почему отец уехал из Америки работать в ЕКА.

Тем временем образовалась Объединенная Европа, и Америка оказалась оторванной от самого большого мирового рынка и была вынуждена постоянно девальвировать доллар, чтобы меньше платить европейским кредиторам, и вести вечные войны в Латинской Америке — иначе не удержать на плаву разваливающуюся экономику.

А теперь, когда русские заговорили о вступлении в Европу, Штаты пытаются помешать этому, угрожая, что скорее аннулируют свой долг в Европе, чем согласятся обогащать людей, продавших демократию коммунистам.

Вот почему отцу не давали строить его космические корабли, вот почему ребята-французы издевались над ним самим и обзывали его "гринго" — Роберту Риду трудно было винить их за это.

В тот год Бобби пережил краткий период увлечения антиамериканизмом. Он требовал, чтобы его звали Робером, говорил только по-французски, даже с отцом. Стал играть в европейский футбол. А когда Соединенные Штаты снова вторглись в Панаму, принял участие в антиамериканской демонстрации.

Когда Бобби вернулся с демонстрации домой и за обедом никому не давал слова сказать, рассыпая бесконечные оскорбления в адрес Америки, терпенье у отца лопнуло, и после обеда он остался с сыном за столом, чтобы поговорить как мужчина с мужчиной.

— Вот что, Боб...

— Робер! Et en français!*

*И по-французски! (фр.)

Отец схватил его за плечи и хорошенько встряхнул.

— Черт возьми, Боб, мы американцы, — сказал он. Бобби никогда не видел его таким рассерженным. — И мы прекрасно можем обсудить все как американцы, на своем родном английском языке.

— Я родился во Франции, — угрюмо сказал ему Бобби. — И когда мне будет восемнадцать, хочу получить общеевропейский паспорт и французское гражданство!

— Слушай, Боб, я не очень-то разбираюсь во всех этих политических хитростях... — гораздо мягче сказал отец. — Но... дай-ка я покажу тебе кое-что... — И он повел Бобби из столовой в гостиную, а оттуда по коридору в комнату сына.

Несмотря на свои новые антиамериканские настроения, Бобби не дал себе труда изменить что-нибудь в обстановке комнаты. Все оставалось как прежде: и ковер со статуей Свободы, и звездно-полосатое покрывало, и модели американских ракет в углу на книжной полке, и кипы журналов "Роллинг Стоун" и "Плейбой", и книги, и уйма бейсбольных программок, и даже большая настенная карта Соединенных Штатов с условными значками — у городов с командами высшей лиги были нацарапаны маленькие бейсбольные мячики, на мысе Канаверал и в Ванденберге — ракеты, вдоль дорог были прочерчены придуманные им маршруты путешествий, а над Сан-Франциско, Чикаго, Вудстоком, Кентом* нарисованы крошечные пацифистские эмблемы.

* Места, связанные с молодежным движением США.

— Почему ты не избавился от всего этого, Боб? — спросил отец.

Бобби пожал плечами.

— Je ne sais pas...*

* Не знаю... (фр.)

— Я скажу тебе, сынок, почему, — сказал отец. — Потому что ты собирал эти вещи с малых лет. Это... это модель, вот как твои игрушечные ракеты, только это модель того, что у тебя в голове, и ты не купил ее в магазине целиком, а складывал понемножку. Это Америка внутри тебя, Боб. Программа "звездных войн", вторжение в Панаму, Перу и Колумбию, девальвация доллара, то, что Пентагон сделал со мной и Робом Постом, Вьетнам, анализы мочи, отказ платить долги, экономический шантаж, вся эта дрянь — эта грязная политика, — конечно, заслуживает ненависти...

Отец помолчал. Он развел руки, словно собирая сказанное воедино.

— Но это нельзя ненавидеть, Боб! — с силой сказал он. — Нельзя ненавидеть проект "Аполлон" и хребты Сьерры, "Лос-Анджелес Доджерз", и статую Свободы, и утенка Дональда, нельзя ненавидеть триста миллионов затраханных людей, в голове у которых то же самое, что у тебя. Это и есть настоящая Америка, Боб, и если ты начнешь ненавидеть ее, то в конце концов возненавидишь себя.

Порыв отца угас, и он посмотрел Бобби прямо в глаза — грустный, растерянный и немного смущенный.

— Я не очень-то разбираюсь в политике, Боб, — повторил он. — Но ты понял, что я хотел сказать, а, сын?

— Да, пап, — вырвалось у Бобби. — Мне кажется, да.

Он понял. С тех пор Америка перестала быть и волшебным Диснейлендом, которого он никогда не видел, и злобным, ополоумевшим "Американским Бастионом", как представляли ее французы; она не была ни тем, ни другим, но каким-то образом соединяла в себе и то и другое. Она была тайной, и эта тайна скрывалась внутри него. И тогда же он понял, что ему придется поехать в Америку, чтобы раскрыть ее для себя. Он не поймет, кто он на самом деле — не говоря о том, кем ему хочется стать, — пока не увидит отражения своей внутренней тайны в зеркале внешнего мира.

И тогда началась его борьба за поездку в американский колледж: он объявил об этом за семейным столом. Франя издевательски усмехнулась — она издевалась над Бобби, что бы он ни делал или хотел сделать. Мать ответила уклончиво: тогда она не приняла это всерьез. Но отец кивнул, и видно было, что он понял.

— Я слышал, что Беркли, и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, и Калифорнийский технологический — неплохие учебные заведения... — сказал он.

— Да ну, Джерри, ты это серьезно?..

— И что же ты будешь изучать в Америке, Бобби-и? — пропищала Франя. — Бейсбол?

— А ты что будешь делать в русских университетах, дурья башка, — обкуриваться до невесомости?

— Роберт!

— Я стану космонавтом! А вот кем ты станешь в Америке: шантажистом-любителем или пушечным мясом?

— Франя!

Так и шло. Франя безжалостно измывалась над ним, мать не желала принимать его всерьез, но Бобби стоял на своем, отец поддерживал его, и он даже стал лучше учиться. А на шестнадцатилетие отец подарил ему доджеровскую куртку и открытку, на которой было написано: "Это тебе пригодится, когда в первый раз пойдешь на стадион "Доджер" смотреть бейсбол". Куртка стала его символом и боевым знаменем, и, как только он впервые надел ее, борьба в семье разгорелась всерьез, все больше и больше превращаясь в открытый спор между отцом и матерью.

— Мы не можем позволить, чтобы нашего сына оболванивали в занюханной американской школе, — говорила мать.

— Но мы же отпускаем дочь учиться в Союз, — возражал Джерри. (К тому времени Франя собралась ехать в школу космонавтов.)

— Это другое дело!

— Почему это другое дело?

— Потому что школа имени Юрия Гагарина — очень престижное место!

— Конечно, раз она русская, так ведь?

— Ты хочешь, чтобы твой сын получил третьеразрядное образование?

— В третьеразрядной стране, ты это хочешь сказать, Соня?

— Это ты говоришь, Джерри, я этого не говорила!

— Зато подумала!

— А что, разве не так?

— Откуда ты знаешь, Соня, ты ни разу не была в Штатах!

— Ты тоже там не бывал лет двадцать!

— Вот поэтому мы не вправе объяснять Бобу, что такое Америка. И он имеет право все увидеть сам!

Так оно и шло по кругу два года, никто не уступал, но, когда Франя уже совсем приготовилась ехать в школу космонавтов, Бобби поверил в свою победу. На документах, с которыми Франя отправлялась в Гагаринскую школу, должна была стоять подпись отца, а Бобби давным-давно уговорил его — по крайней мере, он на это надеялся — ничего не подписывать, пока мать не согласится отпустить его в Америку.

Это будет по-честному, разве нет?

Утром, заглянув в почтовый ящик, он нашел там большой пакет с. бумагами для Франи из Космической академии имени Юрия Гагарина. Если он знал свою старшую сестру — теперь, увы, он мог в этом поручиться, — Франя не станет тянуть резину и сегодня же за обедом подсунет документы на подпись родителям.

...Бобби подошел к стенному шкафу и достал доджеровскую куртку — он всегда аккуратно вешал ее на обшитую мягкой материей вешалку. Разложил куртку на кровати, спрыснул очищающим средством, протер замшевой тряпочкой, снова надел на плечики и повесил на край книжной полки, чтоб была перед глазами, — потом включил старинную запись Брюса Спрингстина* и принялся ждать.

*Один из самых известных современных американских певцов.

Совместные трапезы никогда не проходили в семье Ридов торжественно. Однако сегодня Роберт Рид был намерен переодеться к обеду.

Сталинисты получили по сусалам — и поделом!
В субботу вечером в парке Горького можно было наблюдать замечательную сцену. Хулиганы из "Памяти" пытались сорвать пикник, устроенный Московским обществом женщин-социалисток. Однако дамы, предвидевшие нападение, дали знать милиции и вооружились по меньшей мере тремя сотнями пирожных с кремом. Под громовой хохот милиционеров дамы закидали погромщиков пирожными.

Кое-кто из милиции тоже захватил с собой кондитерские изделия: им не терпелось угостить сталинистов, давно уже ставших для правоохранительных органов костью в горле. Однако трезвомыслящие стражи порядка не собирались баловать хулиганов сладким кремом. Они заготовили пирожки с начинкой из свиного навоза.

"Сумасшедшая Москва"

Франя Гагарина-Рид еще не решалась назвать себя Франей Гагариной, хотя ее мать носила на службе эту знаменитую фамилию. Рид — типичное американское имя, и во Франции оно должно было стать обузой, но благодаря Джерри Риду можно было носить его с честью, и за это она любила отца. Такого отца не стыдился бы ни один мечтатель, который, подобно Франс, грезил о полетах на Марс и дальше.

Конечно, у него был любимчик — Бобби; это ему отец хотел передать свои стремления, ему он дарил на Рождество и дни рождения дорогие модели космических ракет, а ей доставались дурацкие куклы и наряды — отец полагал, что девочки в них души не чают, — это ему он рассказывал свои истории, его кормил своим шоколадным мороженым.

Но в мире ее детства все-таки была справедливость. Франя, любимица матери, стала ее русским товарищем в добровольном изгнании, маленькой подругой, Соня говорила с ней о служебных делах — о тех, что Франя могла понять, — рассказывала длинные истории о своем детстве в пробуждающейся России, а иногда, намеками, о том, какой она была в юности — полноправным членом легендарной "Красной Угрозы".

Несмотря на пылкое желание отца, Бобби так и не стал юным "космическим фанатом". Плевал он на это дело. И вот, когда Фране исполнилось двенадцать и она достаточно узнала от матери о бюрократических фокусах, позволяющих добиться успеха, — а отец к тому времени стал понимать, что с Бобби у него дело не клеится, — вот тогда она начала задавать ему вопросы о космосе. Умные вопросы. Продуманные и по смыслу и по форме. Вопросы, которые привлекли его внимание и навели на мысль, что он все-таки сможет передать эстафету — если уж не сыну, то хотя бы дочери.

— Как ты думаешь, папа, у тех, на Барнарде, есть ракеты? — однажды спросила она. — Смогут они снарядить к нам экспедицию, когда получат от нас послание?

Отец с любопытством поглядел на нее.

— Ракеты? — переспросил он.

— Кажется, возле звезды Барнарда есть искусственные объекты — и среди них большие, как будто они построили что-то вроде колоний. Может, это значит, что они посылают в космос экспедиции или, по крайней мере, автоматические станции?

Взор у отца стал далеким, отсутствующим, словно он, как говорила мать, вглядывался в иные миры.

— Когда на это получат ответ, нас обоих давным-давно не будет...

— А вдруг нет? Вдруг они ответят на наше послание. Если так, я, может, и доживу. А если они ответят, мы сумеем послать к ним экспедицию?

— Наверное, ты права, — сказал отец. — Похоже, они больше освоили свою солнечную систему, чем мы, а лет через тридцать-сорок — кто знает... Возьмем и снарядим экспедицию...

— Если повезет, мы до этого доживем! Отец рассмеялся.

— Ну, мне-то на такое везение не рассчитывать. А вот ты, Франя...

После этого Франя получила в подарок телескоп, отец стал говорить с ней о космонавтике — мать называла их долгие беседы космическим трепом — словом, теперь у отца и дочери были общие устремления.

— Мы — вроде древних полинезийцев, которые пустились в плавание по неизведанному океану, на утлых каноэ, от острова к острову, — говорил отец. — И когда-нибудь одна из наших лодчонок войдет в гавань галактического града, ушедшего от нас по пути эволюции на миллион лет вперед, такую гавань, что нам и не снилась. И ты, может быть, окажешься там.

Франя верила в это. Больше чем верила. Она поставила перед собой сияющую цель, решив посвятить ей жизнь, и работала, чтобы достичь ее. Она упорно училась. Не чуралась зубрежки. Внимательно следила за своим питанием и держала себя в форме, подолгу плавала — где-то она услышала, что это помогает подготовиться к невесомости.

Она хотела стать космонавтом. Делала все возможное, чтобы попасть в Академию Юрия Гагарина — единственную настоящую космическую школу в мире. Русские готовили космонавтов больше, чем кто-либо на Земле.

Но когда она с гордостью выложила отцу свои планы, его реакция ее ошеломила.

— Ехать в Гагаринскую школу ни к чему, Франя, — сказал он. — И незачем тебе работать в программе русских. ЕКА сделает доступной для нас всю Солнечную систему! Твое место в ЕКА, Франя, тут я тебе помогу, отсюда ты когда-нибудь полетишь на Марс на построенном мной корабле. Разве это плохо? Кто знает, может, и я полечу с тобой.

— Но, папа, русские уже летают на Марс! А когда еще ЕКА построит "Гранд Тур Наветт"! У Союза сейчас лучшая космическая программа! Положа руку на сердце, папа, разве ты сам не согласился бы стать советским космонавтом?

Отец не хотел признаться, что космическая программа русских с самого начала — с идей Циолковского, с полета Юрия Гагарина — была смелой, фантастичной и шла от романтической русской души. Американцы же высадились на Луну ради политического престижа, а потому их космическая программа выродилась, обернулась милитаристским кошмаром. Европа не могла придумать ничего лучшего, чем бросить все силы на строительство грандиозного курорта для выживших из ума плутократов. Японцев интересовали лишь космические фабрики и энергетические станции. Но русские — русские всегда ставили мечту во главу угла. Почему же отец не признает, что это и его стремления? Торить дорогу к звездам, создавать цивилизацию, которая отправит свои лодки в плавание по океану Галактики!

Она не могла сказать отцу, что его дочери нельзя работать в ЕКА — это был бы крест на ее карьере. Она не могла унизить отца и сама унизиться до того, чтобы выиграть их спор таким способом, как не могла отбросить свою американскую фамилию и оставить только русскую. Американская фамилия сослужила бы ей дурную службу и во Франции, говорить же, что ее отец англичанин, было нельзя — имя Джерри Рида время от времени появлялось в газетах.

Франя — хорошее русское имя, прекрасно быть молодой русской и жить в Париже. Здесь Советским Союзом не просто восхищались; Париж перенимал русскую моду, и стиль, и обычаи: французы готовы были заключить в объятия первого попавшегося — лишь бы из России. Сыновья и дочери работников посольства и "Красной Звезды", составлявшие небольшой круг ее друзей, между собой посмеивались над этим и в шутку говорили по-французски с грубым русским акцентом, но это не мешало им носить стилизованную казацкую справу и разыгрывать перед благодарной французской аудиторией новое пришествие "Красной Угрозы".

Были парни, которые интересовались ею, но они немедленно пускались наутек, услыхав ее полное имя. Другие разыгрывали из себя космополитов, для которых это ничего не значит, пока родители не заставляли их покончить с нежелательным знакомством. Встречались и кретины обоих полов, считавшие ее ответственной за политику США.

По старому русскому обычаю можно было добавлять к имени отчество, но сочетание "Франя Джерриевна" никуда не годится. Впрочем, поднимающаяся волна социалистического феминизма породила новый — современный — обычай. Просвещенная молодежь Русской Весны стала принимать отчества по собственному выбору. Так делали, демонстрируя полную свою перестройку, социалистические феминистки, стонущие под ярмом старой славянской фаллократии, и так делали даже наглые, верные старым обычаям юнцы-фаллократы — ради карьеры и успеха. Выбирались имена знаменитостей — людей, которыми восхищались, которым хотели подражать. Для Франи конечно же выбор псевдоотчества был ясен. Кто мог отрицать, что Юрий Гагарин был самым достойным носителем духа социализма и гордостью России? Так она и решила: будет именоваться Франей Юрьевной Гагариной-Рид. Она будет представляться Франей Юрьевной, потом — пауза, и если ее назовут Гагариной, она не будет возражать — пожалуйста! А в документах она будет использовать только свое полное законное имя.

Так она и заполнила свои документы, посылаемые в Академию Юрия Гагарина. И ее настоящее имя — Франя Гагарина-Рид — стояло на письме, полученном нынешним утром — на сообщении об ее зачислении в Академию.

Ей все равно не удалось бы спрятаться за выдуманным отчеством. Пусть американец Джерри Рид останется ее отцом; но согласно советским законам она не может поехать учиться в Гагаринку без его письменного согласия, а по достижении совершеннолетия — принять без него советское гражданство.

А отец, который так одобрял ее жизненный выбор и хотел, чтобы его дочь попала туда, куда ему не суждено было попасть, кажется, поддался на уговоры Бобби: ничего не подписывать, пока мать не согласится отпустить сына в его драгоценную Америку.

Погубить свою жизнь третьеразрядным образованием в стране, презираемой всем цивилизованным миром, — лучшего, Бобби, по мнению Франи, и не заслуживал. Пусть наймется там в их иностранный легион и катится куда-нибудь в латиноамериканские джунгли, если уж ему так приспичило. Но со всей бессовестностью и нечистоплотностью вашингтонских параноиков, которые хотят помешать вступлению Советов в Европу, маленький хитрюга Бобби изловчился сделать сестру своей заложницей. Отцу бы и в голову не пришло возражать против Гагаринки, если бы Бобби не убедил его воздействовать на мать. Франя боялась думать, что будет, если мать не поддастся на этот блеф.

— Обед готов, — крикнула из кухни Соня.

Франя поморщилась: отец с матерью все время после работы проспорили на кухне, а это означало, что за трапезой состоится разговор еще более неудобоваримый, чем обед, состряпанный на поле боя между родителями. Проходя по коридору, она заметила, что дверь в комнату брата приоткрыта, но комната пуста. Очень на него похоже — проскользнуть в столовую первым; не иначе он успел сегодня утром заглянуть в почтовый ящик и увидеть пакет из Москвы.

И точно, когда она вошла, он сидел за столом и приветствовал ее сладкой улыбочкой и взглядом, говорившим яснее ясного, что ее опасения верны.

В кухне же происходили свои, тоже драматические, события.

Джерри Рид не имел обыкновения вваливаться домой после работы пьяным, как некультурный мужик*, поэтому Соне не надо было быть ясновидящей, чтобы догадаться: встреча с Эмилем Лурадом не принесла ожидаемого триумфа.

*В английском тексте: nikulturni muzhik.

Она резала на кухне говядину, когда он ввалился и бросил на стол у окна бутылку ужасного на вид "бароло" — его умственные способности явно пострадали от выпитого, иначе он не купил бы ее в забегаловке вроде "Феликс Потэн" вместо их излюбленной винной лавочки.

— Что-то мне сдается, новости не шибко радостные, а, Джерри? — сказала она, срезая луковицы со связки, висящей рядом с полочкой для специи.

— Как гласит старая добрая американская поговорка, есть новости и хорошие и плохие, — ответил Джерри, с остервенением отсекая верхушки луковиц, словно это были вражеские головы. — Сначала хорошие: директор ЕКА после работы опрокинул в закусочной на углу пару рюмочек вместе с новоиспеченным руководителем только что открытого проекта.

— Так это же чудесно, Джерри! — воскликнула Соня, потянувшись через стол, чтобы обнять его.

— А плохая новость — я тоже там был, — сказал Джерри, пресекая ее попытку. — Еще вопросы есть?

— Черт побери, Джерри, что случилось?!

И когда Джерри, шмыгая носом, обливаясь слезами от лука, который он не переставал резать, пересказывал ей сегодняшний разговор в кабинете Эмиля; она вдруг с ужасом поняла, что получает от него именно ту информацию, которая так нужна Илье Пашикову. Эти сведения могли бы снизить долю Министерства по делам космоса процентов на десять — в совместном космическом бюджете...

С Джерри поступили ужасно, хотя, если поразмыслить, удивляться было нечему. Но не меньше удручала ее сейчас двусмысленность положения, в котором она оказалась сама. Если рассказать Пашикову о том, что ей стало известно, Союз получит изрядный куш — вполне приличный результат, который неплохо скажется на ее характеристике, а также на репутации отдела экономической стратегии. Если все утаить, Соню никто не попрекнет, что она не сумела раздобыть информацию, но ее политическая лояльность в глазах "московских мандаринов" едва ли повысится. Служебных отношений с Ильей Пашиковым это тоже не улучшит, ведь и он проиграет во мнении своих повелителей.

Она не собиралась говорить Джерри о своей сегодняшней беседе с Пашиковым, но чем больше Джерри проклинал русских, тем сильнее злило ее предательство Эмиля Лурада и тем слаще казалась возможность расквитаться с ним за несправедливость.

...Все валилось из рук. Франя могла бы и не воротить нос от еды, поставленной на стол: Соня и так знала, что "язычки по-романовски" не удались. Макароны разварились в кашу, сметанный соус перекипел и расслоился — получилась клейкая масса, в которой виднелись переваренные куски мяса и недоваренные ломтики помидоров. И, увидев Роберта, напялившего свою нелепую куртку — что всегда было дурным знаком, и Франю, которая беспокойно теребила на коленях какие-то бумаги, Соня с упавшим сердцем поняла, что разговоры за столом будут нынче под стать ее стряпне.

Мать поставила на стол свое коронное блюдо, которое Франя терпеть не могла. Из кухни появился отец с бутылкой, шваркнул ее на стол, сел, оперся локтями на скатерть и с несчастным видом уставился в пространство. Глаза у него покраснели, под ними залегли глубокие круги.

В семье существовал негласный уговор: не обсуждать никаких вопросов, кроме кулинарных, пока все сидящие за столом не наполнят тарелки едой, а стаканы — вином. Сегодня всем было не до того, и раздача гнусных "язычков по-романовски" проходила в глубоком молчании; Франя ерзала на стуле, готовясь подсунуть документы родителям на подпись и покончить с тягостным делом.

Однако вмешался братец Бобби.

— Что это у тебя, Франя? — спросил он, как только все принялись через силу поглощать содержимое своих тарелок. Он наверняка радовался, что отец в унынии, — так легче сыграть на его чувствах.

— О чем ты, Бобби?

— Бумаги-то на коленях, — объявил хитроумный Бобби. — Смотри, соусом заляпаешь — положи лучше на стол.

— Что там у тебя, Франя? — спросила мать, и теперь уж не оставалось ничего иного, как попытаться осуществить задуманное.

...Джерри Рид поглядел на документы так, будто перед ним положили кучку собачьего дерьма.

— Господи помилуй, Франя, — простонал он, когда она объяснила, в чем дело, — ну почему надо лезть ко мне в такой день?

— В какой такой день, папа? — нахмурясь, спросила Франя. Теперь ему некуда было деваться. Он должен был рассказать своим детям, какую свинью подложили ему эти поганые русские. Что ж, рано или поздно это все равно придется сделать, а сейчас, подумал он, сейчас я, по крайней мере, достаточно пьян, чтобы начать.

— Вот сучьи дети! — воскликнул Бобби, выслушав отца. — Не спускай им этого, пап!

— А чтó ты предлагаешь, Боб: позвонить в американское посольство и попросить, чтобы Москву разбомбили?

— Может, и стоило бы позвонить в посольство, — неожиданно для себя сказал Бобби. — Может, тебе дадут строить твои ГТН для Америки, чтобы русским не досталась в конце концов вся Солнечная система...

— Бобби, Бобби, — тихо и грустно сказал отец, — те, кто сейчас правит Соединенными Штатами, не интересуются Солнечной системой. А потом, в их глазах я тот самый человек, который передал Объединенной Европе американские "космические сани". Если я опять полезу в Дауни и попрошусь на старую работу, меня запрут в сумасшедшем доме и выкинут ключи.

— Почему ты тогда не хочешь признать, что Гагаринка для меня самое подходящее место? — ввернула Франя.

— Как у тебя хватает совести лезть в русскую космическую программу после того, что эти гады сделали с твоим отцом! — выпалил Бобби.

— Любому дураку ясно, что в ЕКА с дочкой Джерри Рида целоваться не станут! — закричала в ответ Франя.

— Франя! — крикнула мать.

Это было лишнее: не успев договорить, Франя пожалела о своих словах и страшно разозлилась на Бобби, из-за которого все так вышло.

Но отец сидел спокойный, неверной рукой покачивая стакан с вином и легонько кивая; в его глазах, устремленных на Франю, не было ничего, кроме грусти.

— Да нет, Соня, она права, — сказал отец. — В ЕКА моих детей и в сортир не пустят...

— Джерри!

— Так ты подпишешь мне бумаги? — спросила Франя, вынула из кармана ручку и положила ее поверх документов.

— Постой, пап, — выпалил Бобби, — а как же я?

— Ты, Боб? — недоуменно уставившись на него, спросил отец, и занесенная над документом ручка повисла в воздухе.

— Это нечестно! Почему Фране можно ехать учиться в Россию, а мне в Америку нельзя?

— Ради Бога, не надо об этом! — простонала мать.

— Нет, надо, мама! Это нечестно! Если отец отпустит Франю в Россию, то и ты должна отпустить меня в Америку!

— Опять ты его подначиваешь, Джерри? — сказала мать, глядя не на него, а на отца.

— Как это подначиваю?

— Это Бобби подначивает папу! — заскулила Франя.

— Заткнись, Франя!

— Сам заткнись!

— Заткнитесь все, кто орет "заткнись"! — выкрикнул отец в полный голос. И гораздо тише добавил: — Включая меня... — И первый засмеялся над собой же.

Бобби понял, что отец взял ситуацию в свои руки — не потому, что всех переорал, а потому, что всех рассмешил и сам обрел способность рассуждать здраво.

— Мы ведь об этом, по-моему, уже миллион раз говорили, — сказал отец.

— Но тогда перед тобой не лежали документы Франи, пап, — возразил Бобби и принялся вдохновенно врать, намереваясь завтра же утром обратить эту ложь в правду. — Я уже послал заявления в Беркли и Лос-Анджелес. Если я хочу поступить следующей осенью, надо подавать заявление, пока не поздно...

— Он дело говорит, Соня, — сказал отец. — Нам все равно придется решать, где ему учиться.

— Чтобы вы вдвоем шантажировали меня и не пускали Франю в Гагаринку? — огрызнулась мать.

— Это нечестно, Соня...

— Да, Джерри, нечестно! Тебе же нечего возразить против Гагаринской школы. Это был блеф с самого начала! Ты подпишешь ее документы в любом случае, потому что ты тоже любишь свою дочь и не унизишься до того, чтобы в пику мне разбить ее жизнь.

Отец пожал плечами.

— Ты меня знаешь...

— Пап! — закричал Бобби, чувствуя, что победа начинает от него ускользать.

— А мать-то права, Боб, — сказал ему отец. — Ты же и впрямь не захочешь, чтобы я сломал Фране жизнь в отместку за то, что ты не добился своего, разве не так? Поставь себя на ее место!

— Да мне и на своем хреново, — горько пробормотал Бобби.

— Ладно, я попробую поднять тебе настроение, Боб, — сказал отец, прихлебывая из стакана, но ни на секунду не отводя глаз от сына. — Я предоставляю решать тебе. Ты скажешь, подписывать документы или нет. Я не подпишу, пока ты мне не разрешишь...

— Джерри!

Отец жестом велел матери замолчать, но даже не взглянул на нее. Его налитые кровью глаза смотрели в глаза Бобби, пока Бобби не почувствовал, что отец глядит ему прямо в душу.

— Все просто, Боб. Тебе будет лучше жить, если ты поступишь так, как поступили со мной эти русские ублюдки, или ты хочешь поступить как американец?

Бобби украдкой покосился на Франю — о чем она думает? Дрожит от страха, ожидая его мести? Боится, что он ее обездолит?

Сколько он себя помнил, сестра всегда над ним измывалась и не сделала ему ничего хорошего. Разве можно любить такую сестру?

Но ведь дело-то не в этом, верно? Отец преподал ему хороший урок, и Бобби никогда этого урока не забудет. Честная месть — еще куда ни шло, но намеренно совершить несправедливость — нет, к этому он себя принудить не мог.

— Ладно, подписывай, — наконец пробормотал он.

— Молодчина, Боб, — сказал отец, собирая в стопку бумаги. Молча, долгим взглядом он посмотрел на мать. — Ты настоящий американец.

Никогда еще поражение так не смахивало на победу.

...Джерри одну за другой подписывал бумаги, а Соня сидела молча, восхищаясь мужем. После всего, что стряслось с ним сегодня, он нашел в себе силы выбрать правильное решение и вдобавок убедить Роберта. За последние несколько лет, полных труда, конфликтов и карьерных неудач, ее не раз охватывало отчаяние, и Джерри казался ей свинцовым якорем, а замужество — вынужденным шагом, который она совершила ради перевода в Париж. Но такие дни, как этот, напоминали ей, что она вышла за Джерри Рида по любви, напоминали, за что она его любит. Это был тот самый Джерри, который покинул родину, следуя своему призванию, и оставался верен ему, несмотря на долгие годы разочарований.

И, заново осознав это, она поняла, что Эмиль Лурад действительно друг Джерри, что он в последнее время лучше понимал Джерри, чем она сама. Пускай он действовал как изворотливый чиновник, не склонный совершать благородные жесты и тем ставить под угрозу свое положение, но он дал Джерри единственный шанс осуществить заветную мечту — пусть даже поступаясь собственной гордостью.

И еще она поняла, что ничего не передаст Илье Пашикову, хотя еще толком не знала почему. Действительно ли она не хотела предавать Лурада? Или же, предав его, она предала бы и Джерри, пусть и не причинив ему прямого вреда? А может быть, причина была та же, по которой Джерри отдал судьбу Франи в руки Роберта? Та же, что заставила Роберта сказать отцу — подписывай? Она была уверена, что так оно и есть.

Как бы то ни было, она твердо знала, что не изменит своего решения, пусть даже из-за этого возникнут проблемы с Пашиковым, пусть ее еще больше невзлюбят "московские мандарины".

Пока отец подписывал бумаги, Франя краешком глаза поглядывала на Бобби. Нет, он ни капельки не изменился. Сидел в той же своей идиотской куртке, и нимба вокруг его головы не появилось. Хоть убей, она не могла понять, чего он хотел добиться своим поступком. Ох, не верилось ей, что он воспылал к ней братской любовью. Оставалось только одно объяснение, каким бы невероятным оно ни выглядело. Бобби понимал справедливость такого решения.

Но разве это возможно? Неужто ради справедливости Бобби, подобно людям с социалистическими идеалами, способен пренебречь мелкими эгоистическими интересами? Неужто под дурацкой американской курткой у Бобби кроется настоящая русская душа?

Джерри аккуратно положил ручку поверх бумаг и подвинул их через стол к Фране. Соня смотрела на мужа с сияющей улыбкой.

— Нуте, настало время решить насчет Боба, — сказал он. — Он заслужил право выбора. Пусть учится в Америке.

Соня мгновенно перестала улыбаться.

— Да-да, я горжусь его поступком, Роберт имеет право выбирать: Сорбонна, любой университет Европы... Но не Америка.

— Ма-а-ам! — завопил Боб.

И началось. Франя слушала, как мать вопила о подлой политике Вашингтона, о том, что Роберта могут призвать и сгноить в бразильских болотах — и так далее. Бобби орал свое — о том, что Америка лучше, чем эта паршивая Франция. Отец тоже порыкивал: у него больше причин ненавидеть американскую политику, чем у кого-либо другого: советская и европейская — нисколько не лучше, грязные политиканы они все, грязные политиканы... Чепуха какая-то, не о том они говорили... Наконец отец сказал:

— Слушай, Соня... Ты поняла, почему мы с Бобом поступили так, как поступили? Нет? Потому, что это было по чести и по совести. По-американски. Когда-то было так, но кто знает, может быть, и сейчас в Штатах остались такие люди...

— А если нет? — отпарировала Соня.

— Я имею право убедиться в этом сам! — заявил Бобби.

— Где твоя знаменитая романтическая русская душа? — вопросил отец.

Франя сунула в рот ложку проклятого варева — оно встало поперек глотки. Отец говорит дело, правильно — по чести и по совести. Вот так и надо поступать. И она подумала, что американские понятия о добродетели — не такая уж и бессмыслица. Чем они, собственно, отличаются от социалистической морали? Одно и то же: люди и в семье и в обществе должны быть как братья. И еще она подумала: если она сейчас промолчит, то навсегда останется в долгу у этого маленького чудовища, ее братца...

— Мам, отец прав, — сказала она. — А ты неправа. Бобби тоже имеет право решать.

— И ты тоже за них! — закричала Соня.

— Я не знаю. Я думаю — чего стоит Русская Весна, если мы, в своей семье, ведем себя как долбаные сталинисты? Снова — комиссары, снова кто-то лезет в дела других и велит поступать по их указке?!

— Я не диктатор! — сказала Соня.

— Я не знаю, мама. Ты вспомни: каждому по потребностям, а не по команде Центрального Комитета...

Соня посмотрела на улыбающегося Джерри. Русские политики ограбили его, но он подавил в себе отвращение ко всему русскому и отпустил Франю в Россию. Она посмотрела на Бобби, который мужественно пожертвовал собой, чтобы с сестрой поступили по справедливости. И наконец, снова на Франю, на дочь, которая отважилась прочитать ей лекцию о социалистической морали.

Все трое объединены общим духом — нечто для нее новое.

Она почувствовала, что гордится ими. Поняла, что сдается. Она осталась при своем мнении, но была глубоко тронута: ее близкие преподали ей урок духовной демократии, которая выше любой политической мудрости, которая и есть душа Русской Весны. Она вздохнула, пожала плечами.

— Все-таки мне кажется, мы делаем огромную ошибку. Но я в явном меньшинстве. Так что, видимо, придется уступить воле большинства.

— Да, Соня, — мягко сказал Джерри.

— Ну что ж, тогда езжай куда хочешь, Роберт, — вздохнула Соня. — Не так уж легко признать, что твой ребенок имеет право распоряжаться собой. Ты меня понимаешь, Роберт? Понимаешь, каково мне сейчас?

Бобби посмотрел на нее и чуть улыбнулся — ласковой, грустной улыбкой.

— Да, мам, — сказал он. — Наверно, понимаю. Наверно, мы все понимаем.

Наступило долгое молчание, но в нем не было ничего неловкого; Соня почувствовала, что настал миг семейного единения и любви — но это не могло длиться долго, до дурацкой сентиментальности оставался один шаг.

Она перевела взгляд на стол: застывшие макароны, комковатый сметанный соус с кусочками потемневшего мяса. Такую трапезу нельзя было считать подходящей для сегодняшнего вечера.

— Давайте-ка отправим эту кашу в мусорное ведро, а сами пойдем в "Манифик", — объявила она. — Не лучшее место на Пигаль, но даже там найдется что-нибудь повкуснее. И по крайней мере, это решение мы не станем принимать большинством, как на Верховном Совете!

Карсон (республиканская партия): Черт возьми, Билли, мы не блефуем. Мы поедем на заседание Европарламента, у нас в загашнике уйма предложений, и мы не сдадимся, пока не отвоюем для нашего президента возможность дать хорошего пинка в кой-какие задницы. Мы им покажем, кто блефует! У них есть наши бумаги, но пусть-ка попробуют хоть что-то по ним получить! Признаться, мы не для этого работали над программой "Космокрепости", но теперь приятно сознавать, что она у нас под рукой и в случае чего мы можем заплатить славные дивиденды — такие, что не унесут! Русские и европейцы годами измывались над "Американским Бастионом", но мы еще поглядим, кто будет смеяться последним!

Билли Аллен: Говори тихо, но не забудь припасти большую дубинку, не так ли?

Конгрессмен Карсон: Как же, тихо, черта с два! Мы им все скажем громко и внятно, не будь я Гарри Бэртон Карсон!

"Ньюспик", ведущий Билли Аллен

Парламент Объединенной Европы принимает Советский Союз
Сегодня, несмотря на бессильные угрозы воинствующих политиканов из Вашингтона, Советский Союз принят в Объединенную Европу — против были поданы лишь 53 голоса из 561.

"Это самое крупное со времен Великой Отечественной войны историческое событие, — заявил президент Дмитрий Павлович Смерлак. — А историкам следующего столетия оно, видимо, покажется еще более важным. Гигантская рана посреди Европы наконец затянулась. Старая мечта Михаила Горбачева об Общеевропейском доме наконец нашла свое воплощение — Единая Европа, от Атлантики до Владивостока! Перед нами блестящее будущее!"

ТАСС

в начало назад