вернёмся в начало?

В. ЧИВИЛИХИН

---

Память

(из романа-эссе)

---

Мимо одного заветного святого места в Калуге невоз­можно пройти или проехать, и к нему, в своем роде единственному на всей планете, идут и едут люди за тысячи верст, чтобы прикоснуться к истинно великому, и, должно быть, немалое число паломников задумыва­ются над тем, почему именно здесь, в этом скромном домишке над Окой, родились необыкновенные мечты и мысли, ныне материализованные, открывшие новую эру в освоении космоса. Множество его современников работали в университетах, исследовательских центрах, лабораториях разных стран и, не зная нужды, жили в нормальных человеческих условиях, отдавая свои та­ланты науке, а обитатель этого маленького деревянного жилища, проживший в нем более сорока лет, издавал свои труды за собственный счет и, обремененный большой семьей, двадцать лет зарабатывал на жизнь тяжелой поденщиной преподавателя местного училища, подчас не имея денег, чтобы купить дров или керосина. Кому под силу отгадать — почему не в Лондоне или Пулкове, не в Париже или, скажем, Геттингене, а в этом провинциальном русском городе явились миру великие идеи, почему в эпоху фундаментальных науч­ных открытий родились они не в умах академиков или профессоров, знаменитых естествоиспытателей или теоретиков, а возникли в голове скромного учителя математики?

В распоряжении многих деятелей тогдашней на­уки и техники были штаты сотрудников, труды предшественников, группы единомышленников, обширные биб­лиотеки, сочувствующая научная и массовая пресса, а этот больной человек был одинок, как перст, распола­гал лишь скромными калужскими книжными фондами да примитивной мастерской, где все было сделано его собственными руками, в том числе, например, первая в России аэродинамическая труба. И сверх всего — новаторский поиск бедного и глухого калужского мыслителя десятилетиями наталкивался на непонимание, безразличие и насмешки... Кто ответит, почему высшие прозрения этого ума, гипотезы, проекты и расчеты явились миру не из страны с высоким по тем временам уровнем научного и технического развития, а из Рос­сии, отстававшей по множеству причин и множеству показателей от начавшегося XX века с его бешеным промышленным натиском...

Кабинет Циолковского. Простой стул с гнутой спинкой, мягкое кресло, широкий стол, письменные принадлежности в стаканчике, подзорная труба на треноге, барометр на стене, керосиновые — висячая и настольная — лампы, Брокгауз и Ефрон в книжном шкафу, рукописи. Небольшая столовая с зеркалом, настенными часами, швейной машинкой, обеденным прибором хозяина. На фаянсовой кружке фабричная надпись: «Бедность учитъ, а счастье портить». Крутая деревянная лестница ведет из веранды через дверцу на крышу, с которой Циолковский ночами рассматривал звездное небо. Космонавт Алексей Леонов назвал этот проход на крышу «дверью в космос»...

Рассматриваю обложки брошюр и книг, изданных хозяином этого дома в разные времена, в том числе и в те уже далекие годы, когда русские слова писались с ятями и ерами: «Исследование мировых пространств реактивными приборами», «Грезы о земле и небе», «Космические ракетные поезда», «Теория и опыт аэростата», «Кинетическая теория света», «Причина космо­са», «Вне Земли», «Дирижабли», «Защита аэронавта», «Звездоплаватели», «Вопросы воздухоплавания», «Реактивный аэроплан», «Образование Земли и солнечных систем», «Воздушный транспорт», «Воля Вселенной», «Будущее Земли и человечества»...

Верно, Циолковский опередил свой век, но если быть точным, то это справедливо лишь для первой половины XX века — события второй его половины превзошли предсказания ученого, который считал, что человек выйдет в космос не ранее XXI века. И вот сегодня, когда у текущего века есть еще некоторый запас, люди могут итожить опережение: человек вышел в космос, побывал на Луне, месяцами живет в безвоз­душном пространстве, в невесомости, научные аппара­ты землян затеяли нескончаемый хоровод вокруг их родной планеты, достигли Марса, Венеры, Юпитера, пределов Солнечной системы и уже покидают их, обреченные на вечное скитание по бесконечным про­странствам Вселенной или на мгновенное исчезновение при столкновении с каким-нибудь природным звездным скитальцем... В космосе грядут новые продвижения, но в памяти Земли людей навсегда останется день запуска первого искусственного спутника, первого полета чело­века, первого его выхода в открытое космическое пространство, и как не гордиться тем, что именно наша страна стала космической площадкой человечества и первыми людьми, побывавшими в космосе, были обык­новенные русские парни!

Мне посчастливилось узнать многих из них, в том числе и тех, кого уже нет среди нас. С Владимиром Комаровым, погибшим высоко над Землей, в полете, мы были вместе в Японии. Помню, когда плыли от родных берегов до Иокогамы, то попали в девятибалль­ный шторм, и вся делегация лежала в лежку от морской болезни. Володя Комаров, обладавший идеальным, как все космонавты, вестибулярным аппаратом, ходил из каюты в каюту, с серьезным видом рекомендуя сме­шные способы лечения. Помню его деловые, обстоя­тельные выступления перед японской молодежью, естественную, без малейшей позы, манеру держаться, невозмутимо спокойную, располагающую к раз­думью.

В Токио он однажды разбудил меня в три часа ночи, сказав, что нечего дрыхнуть — на родине вчераш­ний день в разгаре, что надо использовать отпущенное нам время с максимальной пользой и что меня, как любителя природы, ждет сюрприз. В машине уже сидела сонная переводчица-японка. Водитель лихо гнал через притихший сумеречный город, так крутил руль, что шины визжали на поворотах, узил в зеркальце и без того узкие глаза, явно наслаждаясь отсутствием поли­цейских и пробок. А он, этот Токио, в каком направле­нии ни возьми, — стокилометровый. Успели, и я благо­дарен Володе Комарову за то, что он подарил мне редкое, незабываемое, единственное за всю жизнь впечатление — японский рыбный базар. Сюда бы живо­писцев с масляными красками или в крайнем случае кинооператоров с цветной пленкой! Огромные тунцы и крохотные креветки, морские водоросли, ежи, крабы, кальмары, черепахи, но больше всего расхожей морс­кой снеди — сельди, лосося, иваси, окуня и рыб совер­шенно нам неизвестных пород — плоских, змеевидных, бочкообразных, серебристых, синих, желтых, черных, полосатых, крапчатых, блестящих и матовых, игольча­тых, пупырчатых и гладких... Володя Комаров, помнит­ся, сказал, что такой планеты, как Земля, нет во Вселенной, и одно это обязывает нас беречь ее пуще глаза... Он экономил время и вскоре, не дождавшись конца поездки, улетел через Северный полюс на Роди­ну, по делам, навстречу смерти. Помню его прощальное крепкое рукопожатие и его прощальный взгляд — глубокий и добрый, как на всех известных его фотогра­фиях.

Вологжанин Павел Беляев выделялся среди пер­вых космонавтов — как бы это сказать? — своей незаметностью, что ли, несловоохотливостью, умением дер­жаться подальше от света юпитеров и фотовспышек. Но это был покоритель космоса особого склада. Два полузабытых ныне факта биографии Павла Беляева отличали его от коллег, наших и американских.

Неподалеку от аэродрома, уже после его смерти, показали мне место, где некогда стоял злополучный сарайчик, в шутку названный здешними летчиками «сарайчиком имени Павла Беляева». Дело в том, что однажды, во время парашютной подготовки первого космического отряда, Павла Беляева снесло сильным ветром, и он, рухнув на крышу этого сарайчика, сломал ногу. Медицинская комиссия убеждала его оставить мечту о космосе, но Павел думал иначе. Он упорно лечился, фанатично тренировался и все-таки полетел! Такого не бывало до сего дня в начавшейся истории космонавтики. И полетел он тогда с ответственнейшим заданием — командиром корабля, чтобы обеспечить пер­вый выход человека в открытый космос. В том рейсе мой земляк, кемеровчанин Алексей Леонов благополуч­но вышел из корабля и вернулся в него, но что-то приключилось с техникой при возвращении на Землю — не сработала автоматика приземления. Один Паша Беляев знал, чего ему стоили последующие несколько минут, когда он заменил собой все эти сложнейшие системы электронных машин и на ручном управлении посадил корабль в пермскую тайгу. Такого пока никто не осуществил, кроме него. А злой рок будто преследо­вал Павла Беляева. Заболев обыкновенной земной болезнью — язвой двенадцатиперстки, которую медики часто связывают с нервными перегрузками, он в про­цессе операции скончался от перитонита. «Судьба», — проговорил, помню, Николай Петрович Каманин, когда мы стояли на Новодевичьем меж свежей могилой Павла Беляева и огромным памятником, воздвигнутым на месте захоронения останков экипажа и пассажиров самолета «Максим Горький», судьба которого оказалась такой недолгой и горькой.

Юрий Гагарин! В этом простом смоленском па­реньке словно отразилась мужественная красота русс­кого человека и открытая душа нашего народа. И он у всех нас перед глазами, живой. Одним врезалась в память его поступь, когда он после полета торжествен­но шел по ковровой дорожке, расстеленной на брусчат­ке Красной площади, а вокруг всеобщее ликование, музыка, песни, портреты и плакаты, из которых мне особенно запомнились три шутливых — студенты-медики несли куски марли, на которых раствором йода было написано: «Могем!!!» «Юра, ты молоток!» и «Все там будем». У многих в глазах — его снимок с голубем. Третьи, вспоминая о нем, видят кинокадры, когда он катится на дочкином велосипеде вокруг клумбы, расто­пырив колени и весело смеясь. Эта его ослепительная улыбка! С фотографий, телеэкранов и перед миллион­ными аудиториями в своих перегрузочных поездках по миру он улыбался всем землянам от лица нашего народа, и земляне приняли его лучезарную улыбку, как надежду.

Сижу, перечитываю выписки из иностранных газет, из писем и телеграмм, присланных ему со всех концов Земли. Вот одно из них, письмо испанца, подписанное инициалами: «Я вынужден был проехать 300 километров и направиться в соседнюю Францию, чтобы получить возможность отправить тебе это пись­мо от имени коммунистов Испании... Я уверен, товарищ Юрий, что если бы все испанские рабочие имели такую возможность, то ты получил бы 10 000 000 писем, так как и ремесленники, и студенты, и простые, и квалифи­цированные рабочие — все, кто живет на мизерное жалование, направили бы тебе свои поздравления, исходящие от всего сердца».

Поздравлений на разных языках — несметное чис­ло, как и подарков, подчас совершенно неожиданных. Вот для примера три подарка из ФРГ. Шестидесятилет­ний изобретатель Генрих Кремер предложил новый способ изготовления строительных плит, получил па­тент и послал Юре в подарок с разрешением «использо­вать его на благо Советского Союза и всего человече­ства». Летчик, майор в отставке Фридрих Либер прислал фамильную реликвию — гравюру на меди, выполненную пятьсот лет назад, в 1466 году, с просьбой: «Способ­ствуйте, пожалуйста, взаимопониманию между нашими народами!» Если неизвестно, бомбил ли этот человек Гжатск или Киев, то третий, совсем уж необычный подарок, связанный именно с войной, принес в наше посольство в Бонне 13 апреля 1961 года, то есть на следующий день после полета Гагарина, бывший обер-лейтенант СС Фридрих Шмидт. К небольшому свертку была приложена записка, адресованная космонавту. В ней бывший эсэсовец сообщал, что в конце 1941 года он на одной из киевских фабрик захватил красное знамя и берег его, как трофей, но «сегодня второй раз капиту­лирует» и в знак этого возвращает флаг...

Не капитулировала в тот звездный час человече­ства только продажная пресса некоторых стран. Сколь­ко преднамеренной лжи, гнусных полуидиотских выду­мок было напечатано тогда; заграничные газетные подшивки сохраняют для истории эти свидетельства современного обскурантизма, интеллектуального невежества и нравственной низости. Директор английской обсерватории «Джодреллс Бэнк» Бернард Ловелл за­явил корреспонденту газеты «Дейли мейл»: «Это сооб­щение является чистейшим вздором. Люди, ответствен­ные за него, дважды обращались ко мне и дважды получали отрицательный ответ». Нечто подобное было и в 1957 году, после запуска первого советского искусственного спутника Земли, хотя буржуазные газе­ты сквозь зубы признавали значение этого факта. Одна из них писала: «Медведь сделал собственными лапами тончайшие часы». Джон Форстер Даллес пригласил в государственный департамент американского газетного магната Херста и спросил: «Билл, почему твои газеты подняли такой шум вокруг этого куска железа в небе?» Херст ответил: «Этот кусок железа изменил жизнь людей мира на многие века вперед». А после полета Юрия Гагарина «Нью-Йорк тайме» писала: «Мы проиг­рываем в битве за направление человеческих умов».

*

Мои встречи и беседы с Юрием Гагариным не тускнеют в памяти, а словно просветляются с годами. 1967 год. Вручение премий Ленинского космомола, только что учрежденных. Он передал первый лауреатский диплом вдове Николая Островского, чья бессмертная книга «Как закалялась сталь» стала духовным катехизисом нескольких поколений нашей молодежи. Потом вручали премию мне за сибирские повести, и до сего дня ощущаю ладонью поздравительное рукопожатие Юрия Гагарина и вижу его глаза. В тот день стали лауреатами и композитор А. Пахмутова, грузинский писатель Н. Думбадзе, литовский кинорежиссер В. Жалакявичюс, и была праздничная вечерняя встреча. Начали танцевать популярную тогда летку-енку, и Юра в своей ладно пригнанной форме повел змейку танцующих по залу, высоко подбрасывая ноги и заражая всех весель­ем. Темп ускорился, с ним многие не справлялись, и цепочка изнемогавших танцующих начала рваться и распадаться, но Юра выдержал до конца, до последнего такта.

И еще. Кедроградцы прислали мне по случаю премии подарок — два больших мешка спелых кедровых шишек свежего урожая. Помню, я их поставил на сцену и пригласил гостей взять по сибирскому сувениру. Юрий, лукаво озираясь, набил шишками карманы и взялся расспрашивать меня, как прорастить орешки, чтобы по весне посадить в Звездном городке кедровую рощицу.

Что-то у него не получилось с проращиванием. А еще я вспоминаю, как мы плыли в Комсомольск-на-Амуре на праздник вручения городу в день его 35-летия ордена Ленина. Юрия на пароходе с нами не было. Мы слишком долго шлепали по Амуру, а для него дальнево­сточные летчики сэкономили время, подбросили верто­летом, и вот он нагнал нас недалеко от города.

Тяжелые, трагичные картины разворачивались тем знойным летом по обоим берегам Амура — горела тайга. Далекие смоляные кедрачи затянуло густыми дымами, в которых временами вспыхивали огромные огненные факелы. Пропадало народное добро, взращен­ное веками, — орехоносные кедровые леса. Юрий был молчалив, необычно неулыбчив. «Мы тут плывем, а они там горят», — только и сказал.

Кстати, не все, наверное, помнят, а молодые и вовсе не знают, что вскоре после своего знаменитого «Поехали!» первый человек Земли, вырвавшийся в космос, подал оттуда свои позывные: «Я — „Кедр“! Я — „Кедр“! „Заря“, как слышите меня? Я — „Кедр“! Прием». Уже после его смерти мои земляки-лесники созвонились с Москвой, привезли в Звездный живой груз — шестьдесят десятилетних сибирских кедров, и мы с группой космонавтов посадили их в Звездном городке по берегу пруда, где любил гулять с дочками Юрий Гагарин. Подымается, набирает сейчас силу эта молодая рощица...

*

Прежде людей оторвалась от Земли и вышла в космос их мысль, отразившись и в великой русской литературе. Мечта о свободном полете над землей пришла из нашего языческого далека в виде сказок о ковре-самолете, у которого, в отличие от греческого Икара, не было крыльев, однако он мог мгновенно переносить­ся неведомой силой туда, куда пожелает прихотливая человеческая фантазия. На заре письменной нашей литературы и философии Кирилл Туровский, вглядыва­ясь в темное звездное и бездонное полуденное небо, написал: «неизмерная небесная высота». Образная сим­волика «Слова о полку Игореве» связывает солнце и месяц с земными судьбами героев, а летописцы посто­янно обращали взоры на небо, пытаясь заметить в небесных явлениях исторические знамения...

Миновали времена раннего средневековья, в кото­рые грамотные наши предки познакомились с «Космографией» Козьмы Индикоплова и «Шестодневом» Иоан­на экзарха Болгарского, а в середине XVII века ученый муж Епифаний Славинецкий, работавший в московском Крутицком подворье, познакомил русского читателя с гелиоцентрической системой Николая Коперника. Коперниканцев он считал «изящнейшими математиками», которые «солнце аки душу мира и управителя вселенныя... полагают по среде мира». А начало нового времени соединило естественнонаучные и поэтические представления о небе в творческом гении Михаила Ломоносова. Вспомним его знаменитые строчки из «духовных од»:

Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна.

В этой оде автор вопрошает:

Господи, кто обитает В светлом доме выше звезд? Кто с тобою населяет Верьх священный горних мест?

И вот в знаменитом своем «Утреннем размышле­нии о Божием величестве» Михаил Ломоносов мыслен­но заглядывает туда, в «горние» места, — в стихию Вселенной:

Когда бы смертным толь высоко Возможно было возлететь, Чтоб к солнцу бренно наше око Могло, приблизившись, воззреть, Тогда б со всех открылся стран Горящий вечно Океан. Там огненны валы стремятся И не находят берегов; Там вихри пламенны крутятся, Борющись множество веков; Там камни, как вода, кипят, Горящи там дожди шумят...

Пушкин считал «духовные оды» Ломоносова его лучшими произведениями, «которые останутся вечными памятниками русской словесности, по ним долго еще должны мы будем обучаться стихотворному языку нашему». Можно добавить, что «духовные оды» Ломо­носова и тематически занимают особое место в истории русской словесности — они полнятся поэтиче­ским чувством космоса, отличаются материалистиче­ским видением его, это был мощный корень, на котором позже вырастет многоствольное литературное и науч­ное древо с вершинами и листочками, что также потянутся в горние выси Вселенной... Обращаясь к пытливым русским юношам, М. В. Ломоносов советует:

Пройдите Землю, и пучину, И степи, и глубокий лес, И нутр Рифейский, и вершину, И саму высоту небес. Везде исследуйте всечасно, Что есть велико и прекрасно...

В конце века Ломоносова, XVIII, явился миру один довольно нерядовой русский человек. Сержант Семеновского полка Василий Каразин, пренебрегая казарменным духом и муштрой, воцарившимися в армии при Павле I, запоем читал западных философских вольнодумцев, упорно изучал точные науки, языки. Заграница привиделась ему в обольстительных красках, и вот он, снедаемый жаждой общественной и научной деятельности, условий для коих не видел в России, надумал бежать с родины, однако был пойман на границе. Из тюрьмы откровенно и дерзко написал царю: «Я желал укрыться от Твоего правления, стра­шась твоей жестокости. Свободный образ мысли и страсть к науке были единственной моей виной»... Пораженный тоном и смыслом записки, Павел помило­вал ее автора, определил на государственную службу.

А сразу же после воцарения Александра I Васи­лий Каразин подает ему проект политического и экономического переустройства России, становится коррес­пондентом и советчиком либеральствующего императо­ра, получает высокий чиновничий пост и, беспокоя всех и вся, погружается в общественную деятельность. По его предложению создается министерство просвещения и открывается Харьковский университет, перед фаса­дом которого сейчас стоит скульптурный памятник В. Н. Каразину. Он занимается народными школами, женским образованием, статистикой, государственными архивами, досаждает всем, в том числе и царю, своими записками и проектами, обличает казнокрадство и крепостничество, негодует, требует, доказывает, нажи­вает врагов, и в связи с этим — ранняя отставка, деревня на Украине, но это только словно бы поощряет его беспокойный ум и деятельный характер. Он защи­щает в послании к царю возмутившихся солдат Семе­новского полка, бичует самого Аракчеева, осуждает пасторальные мотивы в стихотворчестве самых известных поэтов того времени, требуя дела, то есть призывая их обратиться к подлинной жизни России и ее проблемам...

Ничто его не могло «усмирить», даже многократ­ные аресты с шестикратной отсидкой в Шлиссельбургской и Ковенской крепостях, высылки под надзор полиции, запреты на столичное проживание. У него была святая цель — благо общественное, развитие обра­зования и науки в России. Он в разные годы был близко знаком, а часто и дружен с Г. Державиным, А. Радищевым, В. Жуковским, Н. Карамзиным, М. Сперанским, Ф. Глинкой и другими знаменитыми соотечественниками. А. И. Герцен писал в «Колоколе»: «Неутомимая деятельность Каразина и глубокое, науч­ное образование его были поразительны: он был астро­ном и химик, агроном, статистик... живой человек, вносивший во всякий вопрос совершенно новый взгляд и совершенно верное требование».

Он был также изобретателем. Из технических и научных новинок, разработанных Василием Каразиным, стоит упомянуть «паровую» лодку, толкаемую реактив­ным движителем, паровое отопление, сухую перегонку древесины, водоупорный цемент. Вывел он также два­дцать новых сортов овса и пшеницы, экспериментиро­вал с «электрической машиной»; однако стержневой поток его научных мыслей был направлен в атмосферу, парил над Землей. Василий Назарович Каразин первым в мире — за двадцать лет до Леверье — предложил соз­дать обширную систему наблюдательных станций, свя­занных с государственным метеорологическим комите­том, который давал бы прогнозы погоды, в том числе и долгосрочные. Главный его проект «О приложена електрической силы верхних слоев атмосферы к потребностям человека» станет своего рода набухшей почкой, из которой в истории русской мысли явятся два зеленых листка знаний — философский и естественнона­учный, связанные с двумя малоизвестными именами оригинальных ученых, о коих речь впереди. Первый листочек покажется примерно через пятьдесят лет, второй — через сто, и мы можем сегодня счесть порази­тельным пророчеством запись в «Дневнике» поэта-декабриста Вильгельма Кюхельбекера о том, что «тех­нологические статьи Каразина, все до одной, очень занимательны», а его гипотезы «оправдаются лет через сто, пятьдесят или и ближе»...

А «космическую» эстафету в поэзии принял от Михаила Ломоносова, как это ни покажется удивитель­ным, Владимир Соколовский, «неизвестный» русский поэт, что в начале 30-х годов XIX века привез с родины свою поэму «Мироздание». На древе поэтического познания космоса эта веточка видится и в соседстве с другими и как бы на отлете, потому что она очень уж своеобразна и совершенно не изучена историками лите­ратуры... Вспомним попутно и знаменитое лермонтов­ское «Выхожу один я на дорогу...» и поразительные его строки в этом стихотворении:

В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сияньи голубом...

Как он узнал, что Земля оттуда видится в голубом сиянье?

В русской литературе XIX века чисто поэтиче­ское воображение, переносящее нас во внеземные про­сторы, сплеталось временами с воображением научно-фантастическим. Первым у нас написал о возможности околоземных путешествий человек, с которым мы не раз встретимся на боковых тропках нашего путеше­ствия в прошлое, — о нем всегда можно сказать что-то интересное и свежее. По происхождению он принадле­жал к роду Рюрика и был последним прямым потомком Михаила черниговского, убиенного в Орде в 1246 году. Друг Грибоедова и Кюхельбекера, Пушкина, Гоголя и Вяземского, композитора Глинки, историка Погодина, философ, талантливый писатель, изобретатель, выда­ющийся музыковед, общественный деятель и педагог, Владимир Одоевский всю жизнь был поборником спра­ведливости и правды. Писал на склоне лет: «Ложь в искусстве, ложь в науке и ложь в жизни были всегда и моими врагами, и моими мучителями: всюду я преследовал их и всюду они меня преследовали»...

В 1844 году вышло трехтомное, полностью не повторенное, кстати, до сих пор, собрание сочинений Владимира Одоевского.

Для нашей темы важна его научно-фантас­тическая «Косморама» и неоконченный утопический роман в письмах «4338-й год», где рассказывается, в частности, о воздушных путешествиях, об аэронавтике как главном средстве передвижения русских сорок четвертого века. Вспомним также, что декабрист-крестьянин Павел Дунцов-Выгодовский писал в 1848 го­ду из нарымской ссылки о своей вере в силу научных знаний, после полного овладения которыми «прямо штурмуй небо». В том же 1848 году «Московские губернские ведомости» напечатали хроникальную замет­ку, которая сегодня воспринимается как невероятный курьез: «...мещанина Никифорова за крамольные речи о полете на Луну сослать в поселение Байконур».

А как развивалась на дороге в космос мысль техниче­ская, научная? Идея ракетоплавания, откуда она?

Жюльверновская пушка, как показывали элемен­тарные расчеты, не могла освободить человека от сил земного притяжения, но есть у великого француза гениальное прозрение — полет снаряда в безвоздушном окололунном пространстве и посадку один из его героев предполагал осуществить с помощью ракет. Это была фантазия середины XIX века, однако еще в начале его русские ракеты, вслед за английскими, нашли практическое применение. Василию Каразину они уже, безус­ловно, были известны. Разработка конструкций боевых зажигательных и осколочных ракет началась в России в 1810 году. Вскоре член Военно-учебной комиссии некто Картмазов испытал их, и, как писалось недавно в одной научно-исторической статье, «Петербургское ракетное заведение начало выпускать свои боевые ракеты тыся­чами, и в русско-турецкой войне 1828-1829 гг. они были впервые применены в больших количествах в бою под Шумлой и при осаде Варны и Силистрии» (Журнал «Техника и наука», 1982, № 7, с. 33).

А участник этой войны, замечательный русский инженер Карл Андреевич Шильдер сконструировал пер­вую подводную лодку, вооруженную ракетными уста­новками, и, предвосхитив систему запуска современных космических кораблей, предложил использовать для пуска своих ракет электрический импульс.

1866 год. Брошюра русского инженера Соковнина «Воздушный корабль». По мысли автора, корабль этот «должен лететь способом, подобным тому, как летит ракета». Однако мы не знаем, была ли известна эта редкая публикация К. Э. Циолковскому.

1881 год. На интересующее нас событие этого года история бросила трагический отсвет. Революци­онер и ученый Николай Кибальчич, взрывным мета­тельным снарядом которого был убит император Александр II, незадолго до казни составил в одиночке Петропавловской крепости схему реактивного лета­тельного аппарата, но также нет никаких данных, что К. Э. Циолковский что-либо услышал о нем в конце прошлого века, хотя не исключено, что он знал из газет о последнем слове приговоренного к повешению, кото­рого накануне казни больше всего волновала судьба его проекта. Напомню читателю эти слова: «Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что этот аппарат вполне осуществим, и я представил под­робное его изложение с рисунками и вычислениями. Так как, вероятно, у меня уже не будет возможности выслушать взгляды экспертов на этот проект и вообще следить за его судьбою, я теперь публично заявляю, что проект мой и эскиз, составленный мною, находятся у господина Герарда...» Присяжный поверенный, то есть адвокат подсудимого, Герард подшил научный проект к политическому делу, и похороненные в жан­дармских архивах вычисления и схема Кибальчича стали известны только после Октябрьской революции. Санкт-Петербургская, как она вначале называ­лась, крепость заложена по эскизу Петра I. С нее начался великий город в устье Невы. Как никогда не стрелявшая московская Царь-пушка и не звонивший Царь-колокол, Петропавловская крепость ни разу не послужила городу средством защиты — ее прямые функции перенял Кронштадт. Петровские ворота, Невские ворота архитектора и поэта Николая Львова, Монетный двор, остатки бастионов и равелинов, Петропавловский собор, без стройного шпиля которого нель­зя себе представить силуэт Ленинграда. Изумительный резной иконостас; мастера расписывали его под руко­водством замечательного архитектора Ивана Зарудного. Усыпальница Романовых, начиная с Петра. Глаз оста­навливается на мраморном саркофаге Александра I... Он почему-то оказался пустым, и вспоминаются записи Льва Толстого о некоем томском старце; по легендам начала прошлого века, царь будто бы не умер в Таганроге перед восстанием декабристов, а скрылся в Сибири...

Парадокс — усыпальница царей и августейших чад расположена рядом с каменными могилами их живых врагов. А. Н. Радищев, декабристы, петрашевцы, Н. Г. Чернышевский, Н. В. Шелгунов, Александр Уль­янов, Николай Кибальчич, Н. Э. Бауман, Максим Горь­кий, много-много иных... Тщетно ищу одиночную каме­ру, где полгода просидел под следствием Николай Мозгалевский. Нет и одиночки Трубецкого бастиона, в которой сразу после казни Николая Кибальчича 3 апреля 1881 года оказался еще один узник, переведен­ный сюда из Варшавской тюрьмы, о коем следует рассказать, хотя необыкновенная судьба, труды и мыс­ли этого необыкновенного человека достойны большого романа, хорошей книги в серии «Жизнь замечательных людей», вечной и уважительной памяти потомков.

Еще в гимназии Николай Морозов организовал «Тайное общество естествоиспытателей-гимназистов». В написанном им уставе служение науке провозглашалось как служение человечеству, которое придет к всеобще­му счастью посредством овладения тайнами природы. «Без естественных наук человечество никогда не вышло бы из состояния, близкого к нищете, а благодаря им люди со временем достигнут полной власти над силами природы, и только тогда настанет на земле длинный период такого счастья, которого мы в настоящее время даже представить себе не можем».

Талантливый юноша, снедаемый жаждой знаний, развил в себе удивительную работоспособность. Он штудирует пуды книг, изучает языки, работает со студентами-медиками в анатомичке, слушает в Московском университете лекции, занимается геологией и палеонтологией, участвует в научных экспедициях, и некоторые его палеонтологические находки так значи­тельны, что до сего дня хранятся в музеях. Отличные успехи по всем гимназическим предметам, первые науч­ные рефераты, изучение социально-политической литературы, знакомство с нелегальными изданиями, встречи с народниками-революционерами. Николай Морозов приходит к выводу, что заниматься наукой в существу­ющих политических условиях — значит потерять к себе всякое уважение. Он оставляет родительский дом и отдает себя агитационной работе среди крестьян, сукно­валов, кузнецов, лесорубов, живет и работает в их среде, потом эмигрирует в Швейцарию, чтоб редактиро­вать политический журнал для рабочих, вступает в Интернационал, и сразу по возвращении в Россию — арест на пограничной станции. Московская и Петер­бургская тюрьмы в течение года, освобождение под отцовский залог, и опять революционная борьба, актив­ная работа в народнических организациях «Земля и воля», «Народная воля», участие в подготовке покуше­ния на царя, новая эмиграция, поездка в Лондон, встреча с Карлом Марксом, возвращение на родину и снова арест на границе. Варшавская цитадель, Петро­павловская крепость, через четыре года Шлиссель­бург — место заточения русского просветителя XVIII века Н. И. Новикова, общественного деятеля и ученого В. Н. Каразина, декабристов Ивана Пущина, Вильгельма Кюхельбекера, Михаила и Николая Бесту­жевых, поэта-разночинца Владимира Соколовского, на­родоволки В. Фигнер, большевика Ф. Петрова. Список узников Шлиссельбургской крепости, как и Петропав­ловской, зримее иного ученого трактата отражает смену поколений борцов, дух коих самодержавие пыталось смирить и сломить в этих мрачных казематах.

«Из собственного моего опыта я убедился, что одиночное заключение страшнее смертной казни», — писал декабрист Александр Беляев в «Русской старине» за 1881 год. Как раз в том 1881 году был посажен в одиночку Николай Морозов. Только А. Беляев сравни­тельно недолго содержался в Петропавловской крепо­сти, а Н. Морозов просидел четыре года в той же Петропавловской да двадцать один — в Шлиссельбург­ской. Четверть века в одиночке!..

Голые стены, тюремные думы, Как вы унылы, темны и угрюмы!.. Мысли тупеют от долгой неволи, Тяжесть в мозгу от мучительной боли, Даже минута, как вечность, долга В этой каморке в четыре шага!.. Полночь пришла... Бой часов раздается, Резко их звук в коридоре несется... Давит, сжимает болезненно грудь, Гложет тоска... Не удастся заснуть!

Эти стихи сочинил Николай Морозов, быть мо­жет, в минуту собственной душевной слабости. Многие узники не выдерживали одиночного заключения — навязчивых воспоминаний, безумных грез, болезней, смертной тоски, трагического бессилия. Вот неполный список народовольцев и чернопередельцев, жертв Шлис­сельбурга: повесился М. Клименко, сжег себя, облив­шись керосином из лампы, М. Грачевский, перервала себе сонную артерию и умерла С. Гинзбург, сознатель­но подвели себя под расстрел Е. Минаков и И. Мышкин, сошли с ума Н. Щедрин, В. Конашевич, Н. Похитонов; умалишенных все-таки держали в крепости, а Николай Морозов, Вера Фигнер и другие заключенные годами вынуждены были слушать по ночам их душераз­дирающие вопли...

Это чудо, что он выжил. Болел туберкулезом, дистрофией, трижды цингой, бронхитом несчетное чис­ло раз, страдал различными хроническими катарами, ревматизмом, его душила грудная жаба, стенокардия по-нынешнему. Лечился гимнастикой, бесконечной ходьбой по камере, самовнушением и... наукой.

«В крошечное окошко мне был виден клочок звездного неба», — вспоминал Николай Морозов. Per aspera ad astral.. Через тернии — к звездам! Такой путь выбрал узник, создав в своем каменном мешке собственный мир интересов, неимоверными усилиями воли заставив интенсивно работать мозг. Все началось с единственной разрешенной в Петропавловской крепости книги — Библии на французском, экземпляром которой пользовались еще декабристы... Николай Морозов по­разил знанием Библии священника, навещавшего заклю­ченных, и тот начал приносить ему писания и жития, книги по истории церкви и богословию. Если б знал тот святой отец, чему он споспешествовал! Узник присталь­но рассмотрел религиозные сочинения сквозь призму атеистического, естественнонаучного мировоззрения, обнаружил в канонических текстах и богословских трактатах чудовищные противоречия, взаимоисключа­ющие факты и утверждения. В Шлиссельбурге в его распоряжении были бумага, перо и чернила, относи­тельный доступ к научной литературе. Каждое утро, делая длительную гимнастику, он повторял в такт движениям названия созвездий, минералов, элементов периодической системы, вспоминал физические кон­станты, исторические имена и даты, слова и фразы на различных языках. Напряженные юношеские научные занятия, несгибаемая сила воли, феноменальная память и творческий ум стали фундаментом, на котором год за годом воздвигалось величественное здание научных озарений и открытий. Николай Морозов в совершенстве овладел десятью иностранными языками, и это не было самоцелью, а объектом изучения и подсобным сред­ством на героическом пути Николая Морозова к разно­образнейшим знаниям и открытиям. Освобожденный в ноябре 1905 года узник Шлиссельбурга взял с собой на волю двадцать шесть томов научных сочинений — история человечества не знала такого, сотво­ренного в таких условиях!

На воле он продолжал разрабатывать идеи, зани­мавшие его в крепости; и следует, наверное, хотя бы коротко сказать, что же такого особенного сделал в науке шлиссельбургский узник. Прежде всего поражает энциклопедичность интересов и знаний Николая Морозова. Астрономия, физика, астрофизика, математика, химия, физиология, биология, филология, метеороло­гия, история народов, наук, культур и религий, геофи­зика, научный атеизм — вот далеко не полный перечень того, чем он профессионально занимался.

Неспециалисту даже трудно представить себе объем научного материала, творчески освоенного Н. А. Морозовым, значение его открытий. Перечислю хотя бы те из них, что признаны сегодня в качестве приоритетных. Первым в астрономии узник Шлиссель­бурга высказал догадку о метеоритном происхождении лунных кратеров и малой сопротивляемости межзвез­дного светоносного эфира. Возражая самому Д. И. Менделееву, впервые в мировой науке разработал научную теорию о сложном строении атомов и их взаимопревращаемости, первым доказал существование инертных газов и нашел им место в периодической системе элементов, первым в мире объяснил явление изотопии и радиоактивности, объяснил причины звездообразования, стал первооткрывателем многих явлений в метеорологии, нашел новый метод алгебраических вы­числений, впервые в химической науке разработал идею ионной и ковалентной связи, первым в истории биоло­гии дал математическое обоснование процесса есте­ственного отбора... Написал он также множество науч­ных монографий на другие темы, в равной степени недоступных моему пониманию, зато я вспоминаю, как в студенческие годы прочел в Ленинке колоссальный атеистический многотомный труд Н. А. Морозова «Христос», вышедший из печати уже после революции. Это сочинение вообще не с чем, кажется, сравнить по энциклопедичности сведений, смелости аргументаций и логических построений, основанных на несовпадении астрономических явлений с знаменательными событи­ями античности; автор сосредоточился на создании, как он сам писал в предисловии к одному из томов, «исторической науки на эволюционных началах, в связи с географией, геофизикой, общественной психологией, политической экономией, историей материальной куль­туры и со всем вообще современным естествознанием».

«Христос» имел более точное авторское назва­ние — «История человеческой культуры в естественно­научном освещении», и это есть первый и пока един­ственный в своем роде фундаментальный труд, пресле­дующий цель диалектически связать историю людей и природы, все со всем. Тома «Христоса» выходили мизерными тиражами — до трех тысяч экземпляров, ныне совершенно недоступны даже очень любознатель­ному читателю, который может составить себе некото­рое представление об эрудиции и позиции автора по его большой статье, напечатанной в четвертом номере журнала «Новый мир» за 1925 год, — это был ответ ученого-энциклопедиста и блестящего полемиста на критику первого тома «Христоса» одним очень изве­стным в те годы, но традиционно мыслящим исследова­телем...

О Николае Морозове написано немало статей, воспоминаний, диссертаций, только они рассыпаны по журналам, газетам, реферативным брошюрам, малодо­ступным широкому читателю старым изданиям. Прав­да, весь этот богатейший материал однажды обобщил Б. С. Внучков, выпустив хорошую книгу «Узник Шлиссельбурга», и я пользуюсь некоторыми сведениями из нее, давно уже тоже ставшей редкостью. Вышла она в 1969 году в Ярославле, где и разошелся почти весь ее десятитысячный тираж. Это была даже не капля в море, а молекула в сегодняшнем книжном океане — ведь только библиотек у нас в стране более трехсот пятиде­сяти тысяч!

Научное и литературное наследие шлиссельбургского узника составляет около сорока солидных томов. Подытоживая все сделанное Николаем Александрови­чем Морозовым, мы должны признать его научный и гражданский подвиг из ряда вон выходящим, особым явлением мировой культуры, символом мощи человеческого духа и талантливости русского народа, проявившихся в невыносимо тяжких, бесчеловечных условиях.

Николай Морозов свято верил в «человека воз­душного». В Шлиссельбурге он написал фантастический рассказ «Путешествие в мировом пространстве», а по выходе из крепости с интересом следил за развитием воздухоплавания и авиации. И не только следил. Как это ни покажется нам необычным, дорогой читатель, пятидесятишестилетний человек, двадцать восемь лет пробывший в застенках, становится членом Всероссий­ского аэроклуба, изучает летное дело, конструкции тогдашних аэропланов и воздушных шаров, управление ими, получает звание пилота... и поднимается в воздух! Сохранился с тех лет фотоснимок — среди стоек и растяжек аэроплана сидит бодрый старичок в очках. В усах и бороде таится улыбка. Кожаная форма пилота, шлем, наушники, руки без перчаток, готовые спокойно взяться за штурвал.

И вот первый полет в небе Петербурга! Он прошел благополучно, однако не обошлось без печаль­ного курьеза. Охранка вообразила, что бывший «бомбист», теоретик и практик политического терроризма намеревался в этом полете низко пролететь над Царским Селом и сбросить на императорские апартаменты бомбу. Дома летчика ждала полиция, но оснований для ареста не обнаружила. Потом Морозов не раз поднимался на воздушном шаре, наблюдал из гондолы и снимал специальным спектрографом солнечное затме­ние, стал председателем комиссии научных полетов и членом научно-технического комитета аэроклуба, читал лекции о воздухоплавании. Писал в газете, обращаясь к участникам первого перелета Петербург — Москва: «Да, наступает новая крылатая эра человеческой жизни!.. Воздухоплавание и авиация кладут теперь резкую черту между прошлой и будущей жизнью человечества... То, что вы делаете теперь, это только первые проявления вечных законов эволюции человечества».

И еще я вспоминаю его «Звездные песни», стихи, написанные в неволе и на воле. Более четверти века долгими ночами он рассматривал звезды в окошко своей камеры, они помогали ему жить и надеяться.

Скоро станет ночь светлее. С первым проблеском зари Выйди, милая, скорее И на звезды посмотри!

«Заря» в поэзии народовольца Николая Морозова была тем же, чем была она для декабристов, Алексан­дра Пушкина, Александра Полежаева и Владимира Соколовского. Только у него эта прозрачная символика часто полнилась более определенным содержанием, которое несло время:

Вот и в сознаньи рассвет занимается: Мысли несутся вольней, Братское чувство в груди загорается. Старых богов обаянье теряется, Тускнут Короны...

После освобождения из Шлиссельбурга Николай Морозов не поверил в конституцию, которую обещал Николай II, как не поверили в нее, обещанную прапра­дедом самодержца, декабристы, взявшиеся за оружие. Стихотворение саркастически называется «Гаданья астролога в Старой Шлиссельбургской крепости в ночь на 6 августа 1909 года»:

Скоро, скоро куртку куцую Перешьют нам в конституцию. Будет новая заплатушка На тебе, Россия-матушка!

И вот за эту и другие «звездные» песни, напеча­танные в книжке, Николая Морозова снова сажают в крепость, на сей раз в Двинскую. Снова одиночка и снова работа! За год заключения он овладел одиннадцатым языком — древнееврейским, написал три тома «По­вестей моей жизни», полемическую атеистическую книгу «Пророки», несколько научных статей, ответил на множество писем, что шли к нему со всех концов России. В ее тысячелетней тяжкой истории не было, кажется, аналога этому чудовищному факту — один из самых светлых умов русского народа двадцать девя­тый год томился в застенке...

Удивительный все же был человечище! Вскоре после его освобождения началась первая империалистическая война, и шестидесятилетний Николай Морозов отправляется... в действующую армию. Оказывает пер­вую помощь и выносит с поля боя раненых солдат, корреспондирует в газету. Во время одной из поездок на позиции его продувает на холодном ветру, и ослаб­ленные тюремными болезнями легкие поражает жесто­кая пневмония. Нет, этот чудо-человек не погибает. Возвращается в родной Борок, что в Ярославской области, излечивается и предпринимает длительную лекционную поездку по Сибири и Дальнему Востоку. Омск, Барнаул, Томск, Иркутск, Чита, Хабаровск. Это была триумфальная поездка — его все и везде знали и любили, встречая как героя. Он же, под впечатлением встреч с сибиряками, писал с дороги Валерию Брюсову: «Не верю я, что с таким населением Россия будет долго еще плестись в хвосте остальных европейских наро­дов...»

Кстати, Валерий Брюсов тоже стоит в ряду русских поэтов, вдохновляющихся звездным небом. Его творческое воображение пленяла, в частности, мысль о будущем могуществе человека, способного управлять полетом в космосе... всего земного шара!

Верю, дерзкий! ты поставишь Над землей ряды ветрил, Ты своей рукой направишь Бег планеты меж светил.

Н. А. Морозов не встречался с К. Э. Циолков­ским, но они заочно знали друг друга, обменива­лись письмами и книгами, а в голодном 1919 году по инициативе и при деятельном участии бывшего шлиссельбургского узника, ставшего председателем Русско­го общества любителей мироведения, бедному много­детному калужскому учителю был установлен двойной совнаркомовский продовольственный паек и пожизнен­ная пенсия в пятьсот тысяч рублей тогдашними деше­выми деньгами. Великий самоучка мог продолжать свои исследования и опыты, важность коих подтвердило не столь далекое будущее.

После революции Н. А. Морозов передал госу­дарству наследное отцовское имение, но по рекоменда­ции В. И. Ленина Совет Народных Комиссаров вернул Борок в пожизненное пользование владельцу, принимая во внимание его «заслуги перед революцией и наукой». В 1932 году Н. А. Морозов был избран почетным членом Академии наук СССР...

Замечательный ученый и революционер прожил сорок шесть лет в XIX веке, столько же в XX, и всего через одиннадцать лет после его смерти был запущен первый спутник Земли. Похоронен Н. А. Морозов в парке Борка, близ дома, в. котором он последние годы жил и работал и где сейчас мемориальный музей. Вспоминаю его строки:

И все ж не умер тот, чей отзвук есть в других, - Кто в этом мире жил не только жизнью личной...

*

Было у К. Э. Циолковского еще три до недавнего времени малоизвестных современника, носивших самые обыкновенные русские фамилии и к тому же — по необъяснимому совпадению — одинаковые, люди не­обычных, несколько странных судеб.

1896 год. Никому не ведомый двадцатичетырехлет­ний прапорщик Александр Федоров издает в Петербурге брошюру «Новый принцип воздухоплавания, исключа­ющий атмосферу как опорную среду». Кадетский кор­пус, юнкерское училище, пехотный полк, переводы по неясным причинам из одного города в другой, увольнение в отставку сразу после выхода брошюры, заграни­ца, работа в какой-то технической конторе, журнали­стика, изобретательство. Неуживчивый человек или мятущаяся, ищущая натура таится за этими внешними фактами его биографии? Быть может, Александра Федорова, названного в одной из недавних философских публикаций также «студентом Петербургского универ­ситета», снедала одна страсть, одна мысль, которая влияла на его поведение и настораживала окружающих, решительно не понимавших чудака, как это было с Каразиным и Циолковским? Откуда, из каких истоков зародилась у безвестного прапорщика его идея, в которой он сам, правда, не разобрался до конца, подменив расчеты неясными формулировками? Мы ни­чего об этом не знаем. Может, иллюминационные ракеты на праздничных фейерверках или усовершен­ствованные боевые ракеты генерала Константинова, применявшиеся в русской армии, натолкнули его на размышления о возможности создания ракетного двига­теля для полета в безвоздушном пространстве?

К. Э. Циолковский: «В 1896 году я выписал книжку А. П. Федорова: «Новый принцип воздухопла­вания...» Мне показалась она неясной (так как расчетов никаких не дано). А в таких случаях я принимаюсь за вычисления самостоятельно — с азов. Вот начало моих теоретических изысканий о возможности применения реактивных приборов к космическим путешествиям. Никто не упоминал до меня о книжке Федорова. Она мне ничего не дала, но все же всерьез она толкнула меня к серьезным работам, как упавшее яблоко к открытию Ньютоном тяготения».

Окончательные формулы реактивного движения были выведены К. Э. Циолковским на листке, помечен­ном 25 августа 1898 года...

Россия рвалась к небу. В самом начале нового века вышла книга военного инженера Е. С. Федорова «Летательные аппараты тяжелее воздуха» и работа К. Э. Циолковского «Аэростат и аэроплан». Носилась, как говорится, в воздухе идея ракетоплавания, и России действительно было суждено стать космической площадкой человечества, если через десять лет после физико-математического обоснования принципа реактивного движения К. Э. Циолковским и через семь лет после выхода его книги «Исследование мировых про­странств реактивными приборами» русский инженер Фридрих Цандер самостоятельно занялся расчетами и практическим конструированием реактивных летатель­ных аппаратов. Он шел своим путем и в начале 30-х годов нашего века создал и испытал первый ракетный двигатель на жидком топливе. А за несколько лет до этого молодой талантливый механик из сибирской глубинки, ученый-самоучка Юрий Кондратюк, никогда не слыхавший об Александре Федорове, Фридрихе Цандере и Константине Циолковском, выпустил в Новосибирске за свой счет мизерным тиражом теорети­ческое исследование «Завоевание межпланетных пространств», в котором не только первым предрек громад­ное значение космических полетов для нужд народного хозяйства и математически решил основные проблемы ракетодинамики, но и разработал схему полета и высад­ки человека на Луну.

Поразительная вещь — идея воздушных путеше­ствий, ракетоплавания, покорения космоса пробивалась, затаивалась, таинственно самозарождалась вновь и вновь в русских умах; в этом воистину было какое-то историческое предопределение.

К. Э. Циолковский: «Многие думают, что я хлопочу о ракете и забочусь о ее судьбе из-за самой ракеты. Это было бы грубейшей ошибкой. Ракета для меня только способ, только метод проникновения в глубину космоса, но отнюдь не самоцель... Не спорю, очень важно иметь ракетные корабли, ибо они помогут человечеству расселиться по мировому пространству. И ради этого расселения в космосе я-то и хлопочу. Будет иной способ передвижения в космосе — приму и его... Вся суть — в переселении Земли и в заселении космоса.

Надо идти навстречу, так сказать, „Космической фило­софии“!» И далее: «Мне представляется, вероятно ложно, что основные идеи и любовь к вечному стремле­нию туда — к солнцу, к освобождению от цепей тяготе­ния — во мне заложены чуть ли не с рождения».

Что это значит — «вероятно ложно»? В ча­стности, вероятно, то, что был еще один источник научного и человеческого подвига Константина Эдуар­довича Циолковского, интеллектуальный толчок, вдруг осветивший мыслью фантаста смутные мальчишеские и юношеские грезы будущего отца космонавтики. Разоб­раться в сложной стихии жизни, в переливчатом сли­янии причин и следствий очень трудно, часто невозмож­но, и нельзя знать, как бы сложилась судьба ищущего себя глохнувшего семнадцатилетнего паренька Кости Циолковского.

*

И снова передо мной стоит вопрос — почему все же Каразина, Кибальчича, Федоровых, Циолковского, Цандера, Кондратюка дала Россия, а не какая-либо другая страна, более развитая в социальном, экономическом, научном отношениях? Чем объяснить, что космические прозрения русских появились примерно за сто лет до того, как сходные идеи высказали современные запад­ные ученые — Тейяр де Шарден, Элоф Карлсон, Саган, О'Нейл, Дайсон?

Опередил свое время и геохимик Владимир Ива­нович Вернадский. Ему принадлежит немало фундаментальных открытий, связанных с теорией атомного ядра, с определением возраста Земли, влиянием живых орга­низмов на геологические отложения и так далее. В начале 20-х годов он прозорливо предупреждал о чрезвычайных опасностях использования еще не откры­той тогда атомной энергии в военных целях, однако главное, итоговое в его научном творчестве, дело всей жизни, как известно, — учение о биосфере, «области жизни»; человек, продукт космоса и земной природы, ставший геологической силой, должен приступить к «перестройке биосферы в интересах сво­бодно мыслящего человека». Вскоре после рево­люции В. И. Вернадский прочел в Сорбонне цикл лекций о биосфере как биогеохимическом явлении, зависящем от «космической химии», а через пять лет французский математик и философ Э. Леруа и его соотечественник философ и антрополог Тейяр де Шарден ввели в науку понятие «ноосферы», то есть «сферы разума», — последней эволюционной стадии биосферы. Этот термин в какой-то мере отразил давние догадки В. Н. Каразина и Н. Ф. Федорова, открытия К. Э. Циолковского и В. И. Вернадского, однако следует под­черкнуть, что русская мысль в этой области всегда развивалась с опережением, устремляясь за пределы Земли — в ближний и дальний Космос...

Почему это происходило? Оставляя простор для самостоятельных размышлений читателя, думаю о психическом складе и талантливости нашего народа, как бы глубоко она ни пряталась, как бы велики ни были препоны на пути к ней и каких бы жертв этот поиск ни требовал. Или мы, ощущая свое исторически сложив­шееся запаздывание, брали разгон перед подъемом? Может, отгадка таится именно в нашей тяжкой и неповторимой тысячелетней истории, которая, как ги­гантский айсберг, вынесла в XIX — XX вв. на поверх­ность этот феномен мировой культуры — сияющее цве­тение материи в виде мыслей, чувств и деяний вели­ких писателей, ученых, композиторов, живописцев, бор­цов за общественное благо? В самом деле, всего лишь за столетие с небольшим — срок мизерный в истории, например, науки — русский народ дал блестящую пле­яду замечательных ученых. Назову первые пришедшие мне на память имена историков и филологов, ставя в один ряд с математиками, географами, медиками, физи­ологами, ботаниками, химиками, физиками и другими естествоиспытателями. Каразин, Воскресенский, Ка­рамзин, Лобачевский, Зинин, Соловьев, Потебня, Востоков, Бутлеров, Пирогов, Буслаев, Воейков, Ключев­ский, Миклухо-Маклай, Боткин, Семенов-Тян-Шанский, Менделеев, Сеченов, Лебедев, Столетов, Чебышев, Ко­валевская, Ковалевский, Докучаев, Мечников, Морозов, Грум-Гржимайло, Петров, Попов, Чаплыгин, Тимиря­зев, Жуковский, Чернов, Мичурин, Циолковский, Пав­лов, Шахматов, Вернадский, Сукачев, Крачковский, Ферсман, Зелинский, Вавилов, Коржинский, Губкин, Обручев, Несмеянов, Курчатов, Королев... Пятьде­сят? А еще терапевт Остроумов, историк Иловайский, лесовод Морозов, востоковед Бартольд, географ Баранский, микробиолог Гамалея, математик, астроном и геофизик Шмидт, но, сколько бы мы ни перечисля­ли, останется еще множество ученых, чьи заслуги не столько известны, однако каждый из них внес свой, только ему принадлежащий вклад в русскую и ми­ровую науку. Чтобы завершить тему, кратко рас­скажу об одном из таких ученых, знакомство с тру­дами и днями которого началось для меня случайно, совсем в духе многих эпизодов нашего путешествия в прошлое.

Жил я тогда в «космическом» районе Москвы, близ ВДНХ. Аллея космонавтов и стрельчатый титано­вый монумент у метро, улицы Кондратюка, Цандера, академика Королева, Звездный бульвар, кинотеатр «Космос»... На прогулках по Звездному бульвару и в магазинных очередях я начал, помню, замечать высо­кую пожилую женщину, державшуюся прямо и строго, с таким достоинством и благородством, что при встре­чах с ней хотелось уважительно раскланяться. Жена, работавшая в ближайшей школе, сказала однажды, когда мы встретили эту даму в очередной раз, что она — вдова одного замечательного русского ученого, умершего десять лет назад тут же, на Звездном бульваре. Школьники с учителями иногда посещают ее и уходят от радушной гостеприимной хозяйки обога­щенные нежданными знаниями и впечатлениями.

— Картины, говорят, на стенах, все забито книгами, и какой-то электрический аппарат под потолком делает воздух лечебным... Ее муж имел отношение к освоению космоса.

Вскоре и мы по рекомендации общих знакомых, предварительно позвонив, извинившись и запасшись тортом, всей семьей зашли к Нине Вадимовне. Целый вечер проговорили о человеке, которого уже не было в живых, рассматривали его картины, читали его стихи, и я потом еще не раз посещал этот дом, все больше узнавая покойного хозяина и удивляясь тому, что никто из моих друзей и знакомых даже ничего не слышал о нем. Читатель может подумать, что здесь, в скромной квартирке на Звездном бульваре, тихо жил безвестный художник или поэт, и не ошибется. Но при чем тут освоение космоса? Может, это был по основной своей специальности какой-то неизвестный при жизни, как, например, Сергей Королев, пионер нашей космонав­тики?

До революции он учился в археологическом ин­ституте, глубоко интересовался историей, астрономией, литературой, философией, овладел несколькими языка­ми, пробовал себя в живописи, сочинял музыку. И еще юношей, возможно, услышал о Каразине, потому что жил в Калуге, близко знал Циолковского, и космиче­ские дали рано начали дразнить его воображение. Из стихотворения 1915 года:

О, человек, о, как напрасно Твое величье на Земли, Когда ты — призрак, блик неясный Из пролетающей пыли. А между тем, как все велико В душе пророческой твоей — И очи сумрачного блика Горят глубинами огней. Как ты в незнании несмелом Постигнул таинство миров И в ветерочке прошумелом Читаешь истины богов. Так где ж предел, поправший цельность И бесконечности закон? Смотри: ты Солнцем озарен, И твой предел — есть бесконечность.

А в следующем году девятнадцатилетний поэт ушел вольноопределяющимся на германскую, был ра­нен и контужен в бою, получил за личный воинский подвиг солдатского Георгия... Среди его прямых пред­ков было немало воинов, георгиевских кавалеров, хо­дивших еще под знаменами Суворова и Кутузова, а знаменитый адмирал П. С. Нахимов приходился ему двоюродным дедом...

Он пишет интересное программное эссе «Акаде­мия поэзии», печатает его в Калуге брошюрой, печатает и стихи, только это было скорее увлечением талантли­вого, широко образованного, вдохновляемого общественными интересами человека, ищущего оптимальной реализации своих творческих сил; по интеллектуальным и нравственным задаткам он вполне подходил к ряду перечисленных выше русских ученых...

Да, калужский юноша Александр Чижевский нес в себе огромный потенциал истинного ученого, на которого решающее влияние оказал К. Э. Циолков­ский, эта, по его собственным словам, поначалу «непо­нятная и неожиданная человеческая громада», которую он сумел понять и по достоинству оценить, встретив­шись с ним за пятнадцать калужских лет не менее двухсот пятидесяти раз, часто проводя со старшим другом и наставником целые дни, с утра до вечера. За несколько лет до смерти писал: «Гений Константина Эдуардовича оказал влияние на века. Он был не только теоретиком космонавтики, он был одним из основателей науки о космосе, то есть новой науки в самом широком смысле этого слова. Своими трудами он приблизил человека к космосу и указал научной мысли путь ее дальнейшего, уже космического развития»... «Лич­ность великого ученого К. Э. Циолковского в грядущем времени будет интересовать наших потомков, быть может, не менее, чем в наши дни нас интересует личность Пушкина»...

Существовали и другие обстоятельства, опреде­лившие ранние научные интересы Александра Чижев­ского. В детстве он был хилым, болезненным ребенком, часто недомогал и по своему состоянию точно предска­зывал погоду, чем немало удивлял и даже пугал взрослых. И еще одно — домашний телескоп, звездные атласы на разных языках, книги по астрономии из обширной библиотеки отца-генерала, который, кстати, после революции руководил калужскими курсами крас­ных командиров и получил после гражданской войны почетное звание Героя Труда РККА, и городской библиотеки, в которой он перебрал все книжные фонды по астрономии, физике, истории, биологии, математике. Юноша, написавший в девять лет свой первый детский «трактат» о звездах, проводил за телескопом целые ночи, составлял карты солнечных возмущений, и звез­ды ему являлись во сне.

А в первой же беседе, с Циолковским, состояв­шейся весной 1914 года, Александр Чижевский загово­рил о том, что позже составит суть его научных занятий, открытий, исканий, — о влиянии Солнца и Космоса на земную жизнь. Эта идея пронизывала и его первую публичную лекцию в Московском археологиче­ском институте, прочитанную вскоре после защиты кандидатской диссертации по случаю избрания двадца­тилетнего ученого в действительные члены этого учеб­ного заведения. До этого и после — сотни, тысячи опытов, раздумья, расчеты, первые выводы и первые научные статьи.

Многие годы внимание исследователя концентри­ровалось на атмосферном электричестве, о нем думал еще Ломоносов, писал Каразин, а многие зарубежные исследователи, в частности французский революционер Марат, изучали влияние «электрических флюидов» на живые организмы. Эти «электрические флюиды», а каразинская «електрическая» и федоровская «метеори­ческая» силы локализовались для Чижевского в виде отрицательных ионов кислорода воздуха и раскрыли свою физическую природу, обретя научные терминологические, количественные и качественные характери­стики. Они лечили, и, как выяснилось, воздух над морским прибоем, чистый лесной и горный целебен именно потому, что в нем повышенное содержание легких ионов, заряженных отрицательно. Создав экспе­риментальную аппаратуру, испускающую отрицатель­ные ионы, Александр Чижевский перешел к широким опытам по изучению влияния легких отрицательных аэроионов на растения, животных и человека, эффек­тивности «витаминизированного» воздуха в птицевод­стве, санитарной гигиене, курортологии, иммунологии, животноводстве, растениеводстве, терапии, лечении туберкулеза, астмы, гипертонии, болезней крови и нерв­ной системы.

В начале 30-х годов постановлением правитель­ства была создана Центральная лаборатория аэроионификации. Началось внедрение открытий. «Живой» воздух особенно необходим в условиях города для за­крытых жилых и производственных зданий, в кото­рых человек проводит девяносто процентов времени, и Чижевский мечтал о том времени, когда управление искусственно ионизированным воздухом в квартирах, лабораториях, спортзалах, театрах и других помещени­ях станет таким же обычным, как регуляция освещения или температуры, когда на площадях городов будут установлены аэроионофонтаны, испускающие невиди­мые живительные частицы, осаждающие к тому же пыль и микроорганизмы. Ученик И. И. Мечникова, выдающийся советский иммунолог Г. Д. Беленовский писал в 1934 году: «Никогда так выпукло биологическое значение электричества, и в частности ионизации, не было выражено, как в крайне интересных работах проф. А. Л. Чижевского. Можно смело предсказать учению проф. А. Л. Чижевского блестящую будущность и с точки зрения теоретической, и с точки зрения практической»...

*

Под потолком скромной квартирки на Звездном бульва­ре висит что-то вроде самодельной люстры без лампо­чек — круглый остов, трубки, проволочки.

— Александр Леонидович делал вместе с учениками по своей схеме, — говорит Нина Вадимовна, включая аппарат. — Поднимите-ка руку вверх!

С проволочек стекают невидимые униполярные аэроионы и холодят руку, будто ты снял варежку на ветру.

— Двадцать лет пользуюсь. Никогда не простужаюсь, давление нормальное, сон хороший... Сейчас-то ионизаторы заводского производства в изящном пластмассовом корпусе можно в ГУМе купить за десятку, а в тридцатые годы их приходилось, как говорится, пробивать с немалыми потерями для здоровья, рискуя личной судьбой и научной репутацией, хотя мир еще тогда признал важность открытия...

Рассматриваю обширный список заграничных до­военных публикаций А. Л. Чижевского на эту тему — Париж, Торонто, Неаполь, Сан-Пауло, Милан, Лондон, Болонья, Стокгольм, Тулон, Рио-де-Жанейро, Белград, Брюссель, Нанси, Анкара, Ницца, Стамбул, Нью-Йорк, Богота, Чикаго, а всего восемьдесят брошюр, статей и сообщений.

— Были у него недоброжелатели, завистники, а он вел себя ровно не только с теми, кто ровно вел себя с ним, но и со своими слишком сердитыми оппонентами. Ученые карьеристы и кляузники добились ликвидации лаборатории...

В середине 30-х годов вышла во Франции его книга «Земное эхо солнечных бурь», написанная по заказу парижского издательства «Гиппократ», посвя­щенная открытию, к которому Александр Леонидович шел двадцать лет. Оно воедино, нерасторжимыми зависимостями, связывало астрономию, метеорологию, гео­физику с биологией, физиологией и медициной. В предисловии к ней автор писал, что космические ради­ации «представляют собой прежде всего электромагнит­ные колебания различной длины волн и производят световые, тепловые и химические действия. Проникая в среду Земли, они заставляют трепетать им в унисон каждый ее атом, на каждом шагу они вызывают движение материи и наполняют стихийной жизнью воздушный океан, моря и суши. Встречая жизнь, они отдают ей свою энергию, чем поддерживают и укрепля­ют ее в борьбе с силами неживой природы. Органиче­ская жизнь только там и возможна, где имеется свободный доступ космической радиации, ибо жить — это значит пропускать сквозь себя поток космической энергии в кинетической ее форме».

За этим выводом — сотни опытов, наблюдений, долгие раздумья над обширными статистическими мате­риалами, связанными, в частности, с земными отзвука­ми возмущений на Солнце, позволившими прийти к заключению, что «солнечные пертурбации оказывают непосредственное влияние на сердечно-сосудис­тую, нервную и другие системы человека, а также на микроорганизмы». В этом направлении А. Л. Чи­жевский работал параллельно с казанским микро­биологом С. Т. Вельховером. И вот, обмениваясь добы­той ими научной информацией, они сделали фундамен­тальное открытие, вошедшее в мировую науку под на­званием «эффекта Чижевского — Вельховера»; один из видов бактерий, оказывается, реагировал на сокры­тую, не улавливаемую телескопами или какими-либо другими приборами деятельность Солнца перед появ­лением на нем пятен! Это было шагом к разгадке динамики инфекционных заболеваний и первым экспе­риментальным подтверждением правоты А. Л. Чижев­ского, основателя новой науки — гелиобиологии.

Нина Вадимовна одну за другой достает из папок небольшие картины, выполненные цветными карандашами. Их около ста пятидесяти — русские пейзажи, зимние и осенние большей частью, печальные, лирические, со светлой грустинкой и глубоким трагизмом, одухотворенные, трогательно-простые; милые сердцу автора поля и перелески России, освященные его лю­бовью! Обстоятельства, в которых они создавались, были нелегкими, но он даже находил в себе силы пи­сать стихи. Публикую несколько их концовок.

Что человеку гибель мирозданья - Пусть меркнет небо звездного порфира. Страшитесь же иного угасанья: Мрак разума ужасней мрака мира.

Писал он о древнеримском естествоиспытателе Плинии Старшем, задохнувшемся в дыму Везувия:

Ты устоял пред бредом бездны черной, Глядел в нее, не отвратив лица: Познанья Гений — истинный ученый Был на посту до смертного конца.

О Галилее:

Богоподобный гений человека Не устрашат ни цепи, ни тюрьма: За истину свободную от века Он борется свободою ума.

О Лобачевском:

Прозрел он тьмы единослитых Пространств в незыблемости узкой. Колумб вселенных тайноскрытых, Великий геометр русский.

Об Архимеде:

Построил все, что мог, великий инженер Для укрепления отважнейшего града И миру этим дал разительный пример, Что для ученого честь Родины — награда.

Писал о многих других и многом другом, продол­жал научные занятия, пользуясь единственным доступ­ным инструментом — школьным микроскопом. Обобщал исследования по аэроионификации, заложил основы будущего своего принципиального открытия, связанно­го с электродинамическими характеристиками живой человеческой крови. Специалисты считают, что одна эта работа увековечила бы имя А. Л. Чижевского. Вспоминаю, как на юбилейном вечере в Политехниче­ском музее, посвященном памяти ученого, один круп­ный советский медик, побывавший в США, рассказал, будто ведущие американские гематологи, располага­ющие самым современным лабораторным оборудовани­ем, признались, что не могут пока в этом направлении сделать ни одного шага далее А. Л. Чижевского, воору­женного в Караганде только школьным микроскопом...

Высокие стеллажи вдоль стены заняты книгами, папками, документами... Люблю документ! Первый международный конгресс биофизиков в Нью-Йорке, собравшийся в сентябре 1939 года, избирает А. Л. Чижевского своим почетным президентом... Многостра­ничное представление конгресса на соискание А. Л. Чижевским Нобелевской премии, характеризующее его «как Леонардо да Винчи двадцатого века»... Дипломы и уведомления об избрании А. Л. Чижевского членом и почетным членом семнадцати научных заведений и обществ разных стран...

Книга А. Л. Чижевского «Аэроионификация в на­родном хозяйстве» 1960 года, которую он еще успел увидеть напечатанной. Посмертные издания: «Вся жизнь» — 1974 года, «Земное эхо солнечных бурь» — 1976 года в переводе с французского. Три части его большого исследования о физических свойствах движу­щейся крови, вышедшие одна в Москве, другая в Киеве, третья в Новосибирске.

Прочитываю особый список работ А. Л. Чижев­ского об аэроионификации: «Действие положительных ионов на животных», 1922 г.; «О методах получения потока тяжелых униполярных ионов твердых и жидких веществ, активных фармакологически, в целях ингаля­ции», 1927 г.; «Устройство для промывки, увлажнения с одновременным ионизированием воздуха при его конди­ционировании. Новый вид увлажнительно-промывного устройства кондиционера для жилых и общественных зданий (аэроионификация зданий)», 1928 г.; «К истории борьбы за биологическое значение полярности аэрои­онов», 1929 г.; «Электрический заряд выдыхаемого легкими воздуха, его плотность и коэффициент униполярности, как диагностический показатель. Экспериментальное исследование», 1935 г.; «Аэроионизационный режим воздуха закрытых помещений, как результат легочного газообмена. Экспериментальное исследова­ние», 1935 г.; «Исследование о применении аэроионов отрицательной полярности в животноводстве, пчеловод­стве и растениеводстве», 1936 г.; «Лечение аэроионами отрицательной полярности кишечных заболеваний, язв желудка и двенадцатиперстной кишки», 1936 г.; «Аэро­ионы», монография в 3-х томах, 1938 г.; «Искусствен­ная ионизация воздуха в вагонах, как санитарно-гигиенический фактор», 1940 г.; «Аэроионы, как фак­тор, поддерживающий жизнь животного мира Земли», 1940 г.; «Действие аэроионов отрицательной полярности на скорость заживления экспериментальных ран у белых мышей», 1941 г.; «Оксигеноионотерапия. Экспе­риментальное исследование», 1941 г.; «Токсическое дей­ствие аэроионного голодания», 1950 г.; «Аэроионы отри­цательной полярности, как активный вспомогательный фактор при хирургических вмешательствах», 1953г.; «Аэроионификация промышленных помещений», 1958 г.; «Аэроионотерапия (наблюдения 1950 — 1957 гг.)», 1958 год.

*

Не решился бы я утомлять читателя перечислением этих научных исследований, если б это не был, повто­рю, особый список, если бы не одно чрезвычайное обстоятельство, к которому я, наверное, никогда не привыкну, — все перечисленные выше труды, начиная с отчетов об экспериментах, докладов и статей в десяток-другой страниц, рефератов, написанных в соавторстве с учениками, и кончая фундаментальными монографиями, существуют только в рукописях, не напеча­таны. Всего А. Л. Чижевским написано на эту тему около ста пятидесяти научных работ.

Нина Вадимовна, передав все рукописное насле­дие покойного в Академию наук, организовала выставки его картин в Москве, Новосибирске, Караганде, подби­рала материалы для научных конференций, публиковала стихи в журналах и альманахах до самого последнего дня своей жизни. Она, верная спутница его самых трудных дней, скончалась в 1982 году.

*

Интерес к научному и художественному наследию Александра Леонидовича Чижевского, к его личности растет...

О, присмотрись внимательно к Земле И грудью к ней прильни всецело, Чтоб снова в зеленеющем стебле Исторгнуть к Солнцу дух и тело... Благослови же дальнюю звезду И горсть земли своей печальной! Друзья мои, я вечно к вам иду Как к истине первоначальной.

Возьмите, дорогие читатели, его книгу «Вся жизнь», и он придет к вам — замечательный русский ученый-патриот, художник и поэт, один из пионеров космоса. Летчик-космонавт В. И. Севастьянов пишет в предисловии: «Особенно велики заслуги Александра Леонидовича перед космической биологией, в самых разнообразных ее аспектах. Люди, занимающиеся проб­лемами космоса, — ученые, конструкторы и мы, космо­навты, часто в своей работе непосредственно сталкиваемся с проблемами, которые разрабатывал и успешно решал Чижевский. Мы отдаем ему за это дань уваже­ния и признательности». В этой автобиографической книге А. Л. Чижевский рассказывает не только о себе и своих научных исканиях. Много страниц посвящено К. Э. Циолковскому, немало интересного читатель уз­нает из воспоминаний автора о его встречах с Бехтере­вым, Горьким, Брюсовым, Павловым, Маяковским, Луначарским, Морозовым. Книга и заканчивается расс­казом о последней беседе А. Л. Чижевского с прослав­ленным шлиссельбургским узником Николаем Алексан­дровичем Морозовым. Они говорили об истории, своих научных открытиях, о трудных путях к истине, о грядущем мире на Земле и конечно же о космосе и космических полетах; еще в середине 20-х годов Н. А. Морозов пророчески сказал молодому калужско­му ученому, что «русские звездоплаватели будут, оче­видно, первыми путешественниками в межзвездном пространстве».

в начало назад