Discours nouveau prouvant la Pluralité des Mondts, que les astres sont des Terres habiteés, et la Terre une estoile etc. par Pierre Borel (1647).

Произведение этого королевскаго лейб-медика, автора трактатов по части медицины и естествоведения, более известных потомству, чем книга, заглавие которой мы привели, составляет прелюдию к сочинениям Сирано де-Бержерака. Библиографическия каталоги относят эту книгу к 1657 году, но мы нигде не могли отыскать ея печатный экземпляр. В библиотеке Арсенала имеется рукопись, которую один писатель, очень опытный в подобнаго рода делах *), комментирует следующим образом:

*) Библиофил Жакоб, обязательности котораго мы одолжены знакомством с рукописью этою.

„В эпоху, когда Сирано де-Бержерак написал свое Путешествие на Луну, философы и ученые, занимавшиеся астрономическими наблюдениями, старались узнать, обитаемы-ли звезды, Солнце и в особенности Луна. Очень может быть, что Сирано де-Бержерак воспользовался или вдохновился одним очень древним трактатом, в котором вопрос этот разсматривался с точки зрения современной науки. Борель находился в сношениях с Гассенди, Мерсенном, Рого и проч. Должно полагать, что он был знаком также и с автором Путешествия на Луну. Во всяком случае, его сочинение озаглавлено: „Новый трактат, доказывающий множественность миров, а также что звезды суть обитаемыя земли, а Земля есть звезда, находящаяся вне центра вселенной, в третьем небе пред неподвижным Солнцем и много других очень занимательных вещей“. Мы полагаем, что заметка эта нигде не была напечатана. Глава XXX, „О том, чтó находится на Луне и на звездах“, представляет некоторое сходство с одним местом предисловия Лебрэ к сочинениям Сирано. „Некоторые из стоиков, говорит Борель, полагали, что не только Луна, но и Солнце обитаемы людьми. Кампанелла говорит, что в этих светлых и лучезарных странах могут существовать обитатели более просвещенные, чем мы и лучше нас понимающие то, чего мы никак не постигнуть“.

„Но Галилей, в наше время так хорошо изучивший Луну, утверждает, что она может быть обитаема и что на ней находятся горы; равнины ее темны, а гористыя части светлы и вокруг пятен этих видны как-бы горы и скалы. Поэтому некоторые говорят, что-звезды блестят только вследствие своей неправильности и мы никогда не видели-бы их, если-бы на них не было гор, отражающих свет Солнца“.

В XLIV главе Борель разсуждает, „при помощи каких средств можно-бы узнать истину относительно множественности миров и в особенности относительно того, чтó находится на Луне“ и следующим образом говорит об аэростатах: „Некоторые вообразили себе, что подобно тому, как человек, плавая подражает рыбам, так точно может он изобресть и искуство воздухоплавания и что при помощи этого изобретения, не прибегая ни к каким другим средствам, можно добиться истины относительно этого вопроса. История приводит примеры летавших людей. Многие философы и в числе их Бэкон полагают, что дело это возможное. Я мог-бы привесть здесь примеры эти, различныя их причины и даже относящееся к этому орудия и снаряды, но я приберегаю их для моей натуральной магии. Впрочем, если-бы даже можно было летать, то ни к чему-бы это не послужило: независимо от того, что человек, по причине тяжести, не поднялся-бы на большую высоту, он не мог-бы находиться в неподвижности, столь необходимой для наблюдения неба и употребления оптических инструментов; кроме того, его внимание вполне было-бы занято управлением снаряда“.

В ожидании эпохи, когда получатся великолепные результаты воздухоплавания, будем продолжать путешествия, совершаемыя только при помощи крыльев воображения.

Cyrano de Bergerac. — Voyages dans la Lune (1649). Histoire des Etats et 'Empires du Soleil (1652).

„Было полнолуние, небо было безоблачно и пробило девять часов вечера, когда, на возвратном пути из Кламара, близ Парижа (где г. Кюижи-сын, владелец поместья, угощал меня и некоторых из друзей моих), многия мысли, возбуждаемыя шафранным шаром Луны, стали предметом нашего разговора во время дороги. Устремив глаза на это большое светило, одни считали его слуховым окном неба, другие утверждали, что это стол, на котором Диана гладить воротнички Аполлона, а иные выражали предположение, что, по всем вероятиям, это само Солнце: разоблачившись под вечер от лучей своих, оно смотрело в дырочку, что в его отсутствие творится на свете. Что касается меня, сказал я им, то желая присоединить мои восторги к вашим, я полагаю, не забавляясь однакож остроумными выдумками, которыми вы щекочете время, чтоб оно проходило скорее, — я полагаю, что Луна такой-же мир, как и наш и что мы служим для нея Луною. Некоторые из общества нашего наградили меня за это громкими раскатами хохота... Быть может, сказал я, — и на Луне подшучивают теперь над кем-нибудь, утверждающим, что земной шар есть мир“.

Вот прекрасное введение; оно составляет приятное предвкушение имеющаго последовать за ним разсказа и превосходный документ, дающий автору право гражданства в наших владениях. Савиньян Сирано, родившийся в Бержераке, маленьком городке в Перигоре, заслуживает с нашей стороны благосклоннаго и формальнаго представления. В отношении его известны в наше время только два следующие стиха Боало:

Однакож Сирано оказал важныя услуги потомству. Скажем вместе с Шарлем Нодье, что на Сирано следует смотреть с широкой точки зрения. То был талант неразвитой, непостоянный, причудливый, безпорядочный, во многих отношениях достойный порицания, но талант живой и изобретательный. Этого и не подозревают даже.... Кто читал Бержерака?

Около 1638 года, у аббата Гассенди, тогда уже прославлявшаго Францию известностью своего имени, в одной из мирных улиц близ Арсенала, невдалеке от Французской коллегии, в которой Гассенди состоял профессором, собирался небольшой кружок философов, ревностными адептами котораго были: молодой Шапель, Ламот Ле-Вайе, Берние, Гено и Мольер. Молодой Сирано, человек безпокойный и с очень неподатливым характером, решился сделаться членом этого молодаго и блестящаго общества и, так или иначе, быть принятым в число привиллегированных слушателей профессора. Если ему была оказана эта милость, то, как кажется, единственно во избежание нападок и угроз яраго неофита. Мы забыли сказать, что Сирано был страшный насмешник и, вместе с тем, человек очень горячий; к несчастию для последней стороны его характера, физиономия его представляла нечто такое, что возбуждало улыбку всех видевших его: это его непомерной длины нос. Многие, имевшие неосторожность насмехаться над ним в глаза, поплатились за это жизнию. Дассуси, описавший битву Сирано с обезьяною Бриоше, в конце Новаго Моста, очень мало польстил его портрету. „На голове у него, говорит он, почти нет волос, так что их можно пересчитать за десять шагов; его нос, широкий в основании и закрюченный, похож на клюв желтых и пестрых болтунов, привозимых к нам из Америки; ноги у него — точно воретена“ и проч. Несмотря на это, у Сирано де-Бержерака не было недостатка в уме; положительно это оригинальнейший писатель в роде Монтеня и Раблэ; его можно назвать последним из Галлов. Впрочем, он сам станет защищать свое дело. Возвратимся к прерванному разсказу.

„Мысль эта, смелость которой, возбуждаемая противоречием, шла в разрез моему обычаю, так глубоко укоренилась во мне, что во время всей дороги я был чреват тысячами определений Луны, не будучи однакож в состоянии разрешиться ни одним из них. Поддерживая это нелепое мнение почти серьезными соображениями, я был уже готов согласиться с ним, как вдруг чудо или случай, фортуна или то, что называют видением, мечтою, химерою или, если хотите, безумием, побудило меня написать настоящий трактат. Придя домой, я вошел в мой кабинет, где и нашел на столе книгу, которую однакож я не оставлял там. То была книга Кадрана и хотя я не имел намерения прочесть ее, но взоры мои невольно упали на один из разсказов этого философа, который говорит, что занимаясь однажды вечером при свете свечи, он увидел, как к нему вошли, чрез две затворенный двери, два высокаго роста старца и, после многих вопросов, ответили наконец, что они обитатели Луны и затем исчезли. Столь-же изумленный тем, что книга переместилась сама собою, как и временем и страницею, на которой она раскрылась, я принял такое стечение обстоятельств как-бы за внушение мне свыше показать людям, что Луна есть мир.... Без сомнения, говорит он дальше, два старца, явившиеся этому великому человеку, сдвинули с места мою книгу и раскрыли ее именно на известной странице с тем, чтобы избавить себя от труда обращаться ко мне с теми наставлениями, с которыми они обращались к Кадрану. Но, прибавляешь он, — я не иначе разрешу мои сомнения, как поднявшись на Луну.

В один прекрасный день физик наш приступает к делу. Он обвязал вокруг себя множество стклянок, на которыя Солнце с такою силою бросало лучи свои, что теплота, привлекавшая склянки и производившая самыя большия тучи, так высоко подняла Сирана, что вскоре он очутился над срединной областью пространства. Но как вследствие притяжения, он летел слишком быстро и вместо того, чтобы приближаться к Луне, как он того надеялся, он удалялся от нея, потому что это светило представлялось ему в меньшем виде, чем в момент отправления, то Сирано разбил несколько стклянок, с целью спуститься на Землю. Между тем, во время восхождения Сирано, Земля совершила известную часть своего оборота и вместо того, чтобы спуститься в точке отправления, путешественник очутился в Канаде, где отряд солдат схватил его и с барабанным боем привел к губернатору.

Он попробовал было устроить другую машину, но едва приступил он к опытам, как тут-же упал на Землю, причем нашелся вынужденным, для излечения своих ран намазаться бычачьим мозгом. На следующий день он стал отыскивать свою машину и нашел ее на площади Квебека; приняв ее за остов летающаго дракона, солдаты полагали, что ее необходимо наполнить ракетами для того, чтобы она полетела. Изумленный и взбешенный тем, что „дело рук его“ находится в столь великой опасности, Сирано схватывает руку солдата, подносившего огонь к машине, вырывает у него фитиль и прыгает в снаряд.... Но он выбрал для этого самый неудобный момент: фейерверк вспыхнул, машина и находящийся в ней человек поднимаются на огромную высоту; через несколько времени машина падает, но воздушный путешественник продолжает подниматься все выше и выше.... Привыкнув высасывать мозг животных, Луна сосала теперь мозг, которым Сирано намазался накануне, влекла его к себе, а он очень быстро приближался к ней. Наконец, в известное мгновение он упал на Луну ногами вверх, но сила падения не позволила ему припомнить, каким именно образом произошло это. Он очнулся под яблонею.

Переделки, которым подверглась рукопись Сирано, по причине заключавшихся в ней намеков на земной рай, не позволяют с точностию возстановить идею автора. Втечение некотораго времени он старался, повидимому, узнать: обитаема-ли Луна, причем нашел в тени древесной некоего юношу, потомка Мада (анаграмма очень прозрачна), который прибыл с Земли на Луну на снаряде, сделанном из железа и магнита. Способ восхождения его заключался в том, что он бросал в воздух большой шар из натуральнаго магнита, привлекавшаго машину, в которой находился путешественник. Последний продолжал операцию эту до тех пор, пока не достиг сферы притяжения Луны.

Как кажется (по причине пропусков, нельзя объяснить этого страннаго обстоятельства), Сирано долго не приходилось встречать обитателей Луны. О первой встрече с ними он разсказывает следующее: „Пройдя четверть лье, я встретил двух огромных животных, из которых одно остановилось предо мною, а другое потихоньку ушло в свое логовище; по крайней мере, так я полагал, потому что несколько времени спустя я увидел, что оно возвращается в сопровождении семисот или восьмисот себе подобных. Они тотчас-же окружили меня. Приглядевшись к ним поближе, я заметить, что ростом и лицом они похожи на нас. Приключение это привело мне на память разсказы моей мамки о Сиренах, Фавнах и Сатирах. По временам они испускали такие яростные вопли (вызываемые, вероятно, удовольствием видеть меня), что я подумал, не превратился-ли и я в чудовище. Наконец, один из этих зверей-людей схватил меня; подобно волку, уносящему овцу, закинул меня на спину и принес в город, где я изумился пуще прежняго, увидев, что то были действительно люди и не заметив ни одного из них, который не ходил-бы на четвереньках“.

Из этого видно, что обитатели Луны имеют обыкновение ходить на четвереньках. Вообще, они ростом в двенадцать локтей, поэтому очень удивлялись они невзрачности и странности тела земнаго человека. Городские старшины поручили Сирано надзору смотрителя редких зверей; его научили кувыркаться, гримасничать и вообще потешать почтенную публику. Вскоре его стал утешать демон Сократа, дух, возникший на Солнце. Он жил на Земле до правления Августа, во времена оракулов, богов-Ларов, Фей, и недавно только принял на себя образ молодаго обитателя Луны, в минуту смерти последняго. Демон этот сделал Сирано философом и содействовал ему к правильному наблюдению порядков этого новаго мира.

На Луне говорят на двух языках. Первый язык, употребляемый людьми знатными, состоит в гармонии различных звуков; схоластические аргументы, диспуты, важнейшия тяжебный дела — все это обсуждается в концертах. Этим объясняется впоследствии имя короля: La-la-do-mi и слово „река“: (Не был-ли известен Сирано Человек на Луне Годвина?). Второй язык, употребляемый народом, производится трясением членов; слова состоят в знаменательном подергивании пальцем, ухом, глазом, щекою и проч., точно человек не говорить, а тормошится.

Способ, каким жители Луны принимают пищу, также различен от способа, каким делается это у нас. Столовая состояла из большой пустой комнаты, в которую ввели гостя и затем раздели его до нага. Сирано требует супу и немедленно-же ощущает запах вкуснейшей похлебки, когда-либо раздражавшей обоняние недобраго богача, „Я хотел, говорить он, — встать с места и проследить источник столь приятнаго запаха, но мой носильщик не позволил мне исполнить мое намерение. — Куда вы? сказал он. Кончайте ваш суп. — Да где же у дьявола этот суп? почти с сердцем ответил я. — Разве вы не знаете, как едят здесь? Но если это вам неизвестно, то знайте, что здесь питаются только испарениями яств“. Действительно, кулинарное искусство состоит в том, что в больших сосудах, приспособленных для этой цели, заключаются испарения, выделяемыя вареным мясом; сначала открывают один сосуд, в котором заключен запах многих блюд, затем другой и так далее, пока общество насытится.

Освещение производится посредством светляков, заключенных в хрустальных сосудах. Позже Сирано видел два огненные шара, служившие для той-же цели: та были солнечные лучи, лишенные теплоты. Постели состоять из цветов; молоденькие мальчики ждут вас, раздевают, укладывают на постель и легонько щекочут вас, пока вы не уснете.

Стихи — эта ходячая монета страны. Едва Сирано выразил однажды сельскому трактирщику желание съесть с дюжину жаворонков, как последние немедленно-же попадали к его ногам и притом — совсем изжаренные. „Они подмешивают, говорит он, в порох какой-то состав, который убивает, очищает от перьев, жарит и приправляет дичь“. Когда Сирано потребовал счет, то ему ответили, что с него следует получить шестистишие. Превосходная монета: на какой-нибудь сонет можно кутить целую неделю.

В противоположность тому, что делается в нашем мире, на Луне пожилые люди уважают молодых, так как последние вообще способнее стариков. Отец не имеет власти над своим сыном: „если ваш отец не сделался вашим сыном, то это произошло вследствие чистейшей случайности. Да и уверены-ли вы, что он не помешал вам наследовать царскую корону? Очень может быть, что ваша душа отправилась с неба с тем, чтобы дать жизнь императору римскому в лоне императрицы, но встретив на дороге ваш зародыш, тотчас-же вселилась в него, единственно с целью сокращения пути“.

В произведении Сирано встречаются учения всех школ древности, от Пифагора до Пиррона, и не будь Лейбниц в ту пору нескольких лет ребенком, то мы сказали-бы, что в книге Сирано встречается также учение Лейбница и Бернулли. Послушаем отрывок одного разговора в защиту капусты. „Утверждать будто природа больше любит людей, чем капусту, это значило-бы щекотать нас с тем, чтобы мы смеялись... Не думаете-ли вы, что это злополучное растение, обладай оно даром слова, не сказало-бы в то мгновение, когда его срезывают: О человек, мой милый брат, чем заслужила я смерть? Я могла-бы жить в пустынных местах, но я возлюбила твое общество. Едва посадили меня в твоем огороде, как в изъявление моего удовольствия я начинаю развиваться, простираю к тебе объятия, предлагаю тебе мое потомство в семянах. но в награду за ласку мою, ты приказываешь отрубить мне голову!“ Быть может, не так грешно убить человека: умерщвляя его, вы заставляете душу только переменить квартиру, но убивая растение, вы вполне уничтожаете его. В семье Бога нет права первородства и если капуста не получила удела в области безсмертия, то, без сомнения, она вознаграждена за это чем-либо другим. Помни, о высокомернейшая из тварей земных, что хотя капуста, которую ты срезываешь, и не говорит, тем не менее она мыслит. Бедное растете не обладает органами, которые давали-бы ему возможность горланить, подобно нам, тормошиться да хныкать.... Если вы спросите наконец, откуда мне известно, что капуста способна к столь прекрасным мыслям, то, в свою очередь, я спрошу у вас: каким образом вы знаете, что она не способна к таковым и почему какая-либо капуста, запираясь на ночь, не могла-бы сказать, подобно вам: „Милостивый государь мой, Кудрявая Капуста, честь имею быть вашею покорнейшею слугою, Кочанная Капуста“.

На Луне существуют города двух разрядов: постоянные и подвижные. Дома первых подобны башням, в центре которых, от подвалов до чердаков, проходят больше и крепкие винты, при помощи которых дома то поднимаются, то опускаются, смотря по температуре. Подвижные дома устроены на колесах и снабжены парусами и мехами, посредством которых и совершается их передвижение. В каждом семействе имеется физиолог, приходящий по вечерам и прописывающий цветы и духи для вашей спальни, согласно с темпераментом вашим.

Погребение составляет кару преступников, так как на Луне покойников сожигают. Вот прекраснейший обряд похорон, быть может заимствованный Сирано у Массагетов *): „Когда кто-либо из философов почувствует приближение смерти, то приглашает он друзей своих на роскошный пир. Каждый из приглашенных воздерживается от пищи втечение двадцати четырех часов; прийдя в дом мудреца, они приносят жертву Солнцу и целуют старца, лежащаго на своем ложе. Когда очередь дойдет до его любимца, то нежно облобызав последняго, умирающий прижимает его к груди и, приложив к устам его свои уста, правою рукою вонзает кинжал себе в сердце. Любимец до тех пор не отрывает уст своих, пока не почувствует, что старец умер, после чего извлекает кинжал из груди покойника и начинает сосать его кровь. За ним следует второй, третий, четвертый из приглашенных, одним словом — вся компания. Следующие дни проходят в совместном пожирании покойника, причем не едят уже ничего другаго“. Сирано добавляет, в свойственных ему выражениях, что к ним присоединяются и молодыя девушки; если оказываются на лицо младенцы, то они представляют собою потомство покойника.

*) Hérodote, Histoire, liv. I, CCXVI.

В рамки настоящего обзора нам хотелось-бы по возможности поместить все; при этом мы нередко находимся в затруднительном положении относительно выбора сюжетов; в особенности это применимо к произведениям Сирано. Обилие предметов стесняет нас. Во всяком случае, мы не оставим героя нашего на Луне и прежде чем уйти оттуда, укажем на странные солнечные часы, которыми наш своеобразный писатель наделяет обитателей Луны. „Несколько раз случалось мне, говорит он, — обращаться к прохожим с вопросом: который час, но вместо ответа они только раскрывали рты, стискивали зубы и перекашивали лица. Это дает им возможность обходиться без помощи часов, так как они превращают свои зубы в столь точные солнечные часы, что желая указать кому-нибудь время, они открывают рот, причем тень носа, падающая на зубы, обозначает час, на счет котораго осведомляется спрашивающий“.

Сирано возвращается на Землю, несомый демоном Сократа, который оказывал ему свое покровительство во время всего пути, пройденнаго в полтора дня. Быстрота, с какою совершилось путешествие, лишила Сирано сознания, так что он очнулся в Италии, лежа на траве одного холма. Со всех сторон тотчас-же набежали собаки, имеющия обыкновение лаять на Луну и почуявшие, что Сирано прибыл оттуда. Он отправился в Рим, а оттуда, чрез Чивитта-Векия, в Марсель и вскоре затем он прибыл в

Не станем описывать невзгод злополучнаго Бержерака по возвращении на родину, где, благодаря местному приходскому священнику, он прослыл волшебником, колдуном и наперсником диавольским. Переходя от несчастия к несчастию, от одного промаха к другому, однажды он пробирался добрым городом Тулузою, как вдруг его арестовали именем короля и без дальнейших церемоний засадили в тюрьму, где он и увяз по колени в грязи. Сирано рисует весьма прискорбную картину этого. „Мне хотелось оглохнуть, лишь-бы только не слышать отвратительнаго кваканья копошившихся в тине лягушек, говорить он; я чувствовал, как ящерицы ползали по ногам моим, а змеи охватывали мою шею. Остальнаго и выразить не могу“... Сирано любил чистый воздух, свет солнца и свободу; понятно после этого, что сидя в тюрьме, он чувствовал себя очень нехорошо. По протекции некоторых из его друзей, ему позволили перейти из подвала на вершину башни и в этой новой резиденции, в обществе многих узников, он приступил, под предлогом устройства физических инструментов, к сооружению новой машины, при помощи которой Сирано надеялся возвратиться в Котиньяк.

То был большой, очень легкий и, в случае надобности, герметически запиравшийся ящик, вышиною в шесть, а шириною от трех до четырех футов. В нижней его части находилась дыра, а отверстие верхней части представляло доступ в хрустальный шар, шейка котораго проникала в ящик. Ящик, имевший форму двадцатигранника, обладал свойствами зажигательного стекла.

Однажды утром Сирано сидел в своей машине, на терассе дома. Солнце освещало прозрачный двадцатигранник; лучи его проникали в ящик, производя магические эффекты колорации, как вдруг Сирано вздрогнул, точно человек, котораго поднимают на блоке. Что случилось? Пустота, произведенная в двадцатиграннике действием солнечных лучей, привлекала воздух, который вторгался в машину нижним отверстием и приподнимал ее вверх. Произошло это так быстро, что в ту минуту, когда оправившийся от изумления путешественник, хотел было ориентироватъся и посредством веревки поднять прилаженный к двадцатиграннику парус, с целью отправиться в Котиньяк, — Сирано так уже высоко вознесся в воздух, что город Тулуза казался едва заметною точкою: Сирано поднимался к Солнцу. Соседство этой раскаленной сферы не превратило его однакож в пепел: он говорит, что жжет собственно не огонь, а более грубая материя, которую огонь, в силу своей подвижной природы, безпрестанно двигает то в одну, то в другую сторону. Но в эфире нет этой материи.

Воздухоплаватель пролетел подле Луны, оставил направо Меркурия и Венеру, находившуюся в периоде приращения и приблизился к солнечным пятнам — небольшим мирам, вращающимся вокруг дневного светила. По поводу множества этих пятен Сирано начинает философствовать на счет вероятнаго охлаждения Солнца, прибавляя, что, быть может, Земля была некогда Солнцем; тогда на ней обитали баснословныя и чудовищныя животныя, о которых так много разсказывают нам древние. Наконец, после четырехмесячнаго почти путешествия, Сирано прибыл в один из этих малых миров и почувствовал себя на вершине блаженства, ощутив наконец под ногами твердую почву, после столь долговременнаго розыгрывания роли птицы. Не преминем объяснить, что если наш путешественник пробыл так долго без пищи, то потому именно, что природа тогда только возбуждает в нас ощущение голода, когда это необходимо для питания нашего тела, но что солнечная теплота достаточна для поддержания сил организма. Послушаем теперь чрезвычайно оригинальный разсказ:

„Ущелиями, несомненно прорытыми падением вод, я прибыл на равнину, но, по причине утучнявшей ее тины, я почти не мог двигаться. Пройдя однакож некоторое разстояние, я достиг ложбины, в которой и увидел маленькаго человечка, совсем нагого, сидевшаго на камне и, как казалось, отдыхашаго. Не помню, первый-ли я заговорил к нему, или он обратился ко мне с вопросом, но живо представляется мне, точно и теперь еще я слушаю его, что втечение трех битых часов он говорил со мною на языке, котораго я никогда и не слыхивал. Он не имеет никакого сходства ни с одним из языков нашего мира, однакож я понимал его легче и яснее, чем язык моей кормилицы. Когда я стал распрашивать о причине столь поразительнаго факта, то собеседник мой объяснил, что в науке есть истины, вне которых мы всегда далеки от удобопонятнаго и чем больше язык уклоняется от этих истин, тем меньше становится он понятным. Когда я говорю, сказал он, — душа ваша в каждом слове моем усматривает истину, которую она ищет ощупью; не понимая этого разсудком, она немедленно поймет это при помощи инстинкта“.

Маленький человечек разсказывает потом, что обитаемая им земля была некогда раскаленным хаосом, что она выделяет из себя влаги и из выделений этих образовалось море, котораго происхождение доказывается его соленостью; затем он объяснил еще, что в этом мире люди родятся из тины и из пузырей, производимых действием солнечной теплоты. Затем он удалился для подания акушерской помощи одному эмбриону, находившемуся в нескольких оттуда шагах, а Сирано отправился к своей машине, на которой он разостлал свою рубаху, опасаясь чтобы снаряд не улетел. Однакож Сирано не нашел машину там, где он оставил ее и увидел ее летающею на высоте в рост человека, с покачиваниями, происходившими вследствие расширения воздуха. Довольно долго пришлось ему прыгать по кошачьи, наконец он поймал машину, поместился в ней и таким образом мог продолжать дальнейшее путешествие на Солнце.

По прибытии в области, соседния светилу этому, замечается одно странное явление. Сирано побаивался, как-бы не попасть на твердь небесную и не завязнуть в ней, как вдруг он заметил, что его помещение да и сам он до того сделались прозрачными, что взор без малейшаго препятствия проникал их; даже машина сделалась вполне незримою и собственное тело представлялось Сирано в естественной окраске своих органических деталей: ярко-красных легких, алаго сердца, приводимаго в движение последовательными сжиманиями и расширениями, печени, кровеобращения и проч. Вследствие необычайной прозрачности ящика, Сирано протянул слишком сильно руку, что привело его в невыразимое изумление: он в дребезги разбил свой хрустальный двадцатигранник и повис в безпредельном пространстве, обращая, говорит он, к Солнцу свои печальные взоры и помыслы. Но, как оказалось, это был вернейший способ достичь цели путешествия: сила воли его была настолько велика, что через двадцать два месяца после отъезда, Сирано прибыл в обширную державу дневнаго светила.

„Земля здесь подобна воспламененному снегу (довольно смелое выражение), настолько она светозарна; довольно однакож странно, что с той поры, как ящик упал, я никак не мог сообразить, поднимаюсь-ли я, или опускаюсь на Солнце. Помнится только, что прибыв на Солнце, я легко ступал по земле, касаясь почвы одною только точкою ног; часто я катался, подобно шару и нисколько не безпокоило меня, на чем-бы я ни ходил: на голове-ли, или на ногах. А если мне случалось перекувырнуться ногами к небу, а головою вниз, то и тогда я чувствовал себя в совершенно естественном положении. На какую-бы часть тела ни лег я — на живот-ли, спину, локоть, ухо — я всегда находился в устойчивом положении, из чего я заключил, что Солнце есть мир, не имеющий центра. Благоговение, с каким я ступал по этой лучезарной почве, втечение некотораго времени умерялось страстным желанием продолжать путешествие. Мне было чрезвычайно совестно ходить по источнику света... Пробыв в пути, как кажется, пятнадцать дней, я прибыл в одну страну Солнца, менее светлую чем та, которую я покинул“.

Прозрачность тела уменьшалась по мере того, как путешественник вступал в менее светлыя области. Сон, этот обитатель Земли, забывший Сирано со времени его отъезда, снова посетил его на ровном, открытом поле, не представлявшем ни малейших следов кустарника и герой наш уснул. Проснувшись, он увидел себя под деревом, в сравнении с которым наши высочайшие кедры — былинки. Ствол его чистое золото, ветви — серебро, листья — изумруды, плоды — багрянец и амбра, распустившиеся цветы — алмазы, а почки — грушевидные перлы. На вершине его распевал соловей. Но вот самое интересное место. „Долго стоял я, пораженный столь великолепным зрелищем и не мог я насытиться, глядя на него. В то время, как мысли мои были поглощены созерцанием, в числе других плодов, и созерцанием одной прелестной гранаты, мясо которой казалось массою огромных рубинов, я вдруг заметил, что венчик, служащий ей головою, шевельнулся и вытянулся настолько, чтоб образовать собою шею. Затем я заметил, что нечто белое как-бы закипело вверху, стало сгущаться, увеличиваться, то сокращалось, то вздувалось в некоторых местах и наконец явилось в виде человеческаго лица на маленьком бюсте. Этот бюст заканчивался к талии шаром, т. е. имел внизу вид гранаты. Мало по малу он удлиннился; хвостик его превратился в две ноги, а каждая нога распалась на пять пальцев. Приняв человеческий образ, граната отделилась от своей ветки и легким кувырком упала как-раз у моих ног.

„При виде того, как эта разумная граната гордо расхаживала предо мною; что этот карлик, ростом не больше, чем в вершок, обладал однакож достаточными силами для того, чтобы создать себя, чувство благоговения охватило меня. „Тварь человеческая, сказала мне граната на том основном языке, о котором я уже упоминал, — долго я глядела на тебя с высоты моей ветки и прочла я на твоем лице, что родился ты не в здешнем мире. Поэтому я спустилась вниз, желая узнать истину“.

Дивное дерево это состояло из федерации целаго народа, котораго королем было упомянутое крошечное существо. По приказанию последняго, плоды, цветы, листья, ветви, одним словом, дерево во всем составе своем, спускается на землю в виде маленьких человечков, зрячих, чувствующих, движущихся и все они начинают плясать вокруг Сирано, как-бы празднуя день своего рождения. Карлик и Сирано вступают в продолжительную беседу, но по слабости груди, крошечный царь изъявляет желание принять другой образ с тем, чтобы быть под стать своему собеседнику. Немедленно-же все маленькие человечки начинают вертеться с такою быстротою, что у Сирано голова пошла кругом. Круги смыкаются и быстро двигаются; танцоры переплетаются в движениях еще более быстрых и неуловимых; казалось, что балетом этим изображался громадный гигант, потому что перепутываясь между собою, карабкаясь друг на друга, все эти существа представляли собою какого-то великана. Наконец, это многосложное тело приняло образ прелестнаго юноши; король вошел в его уста, воодушевил его, после чего и мог уже продолжать беседу с Сирано.

Речь коснулась сущности этих дивных превращений. Рожденныя на Солнце, эти существа то обладают индивидуальностью, то составляют части одного целаго. Так, например, двадцать тысяч этих существ входят в состав одного орла. По желанию короля, одни из них могут попадать с дерева и превратиться в реку, другие — образовать лодку, после чего король, окруженный своим двором, преспокойно поплывет по волнам реки. Впрочем, по словам обитателя Солнца, возможна и всякая другая метаморфоза.

Немного есть разсказов, которые можно-бы сравнить, в отношении тонкости замысла и оригинальности, с „Историею птиц“ на Солнце. Но Сирано не долго пользовался расположением обитателей страны: вскоре против представителя свирепаго человечества составился заговор и ни представления феникса (столетней птицы, которая отправляется на Солнце, снесши свое единственное яйцо), ни покровительство и утешения одной благодетельной сороки, защищавшей Сирано, не предохранили его от ненависти пернатаго люда. Даже наиболее расположенные к нему не находили основательных поводов для его защиты и все по инстинкту ополчились на него, Если-бы, говорили они, животное это обладало хоть некоторым с нами сходством, а то как нарочно, оно нисколько не похоже на нас; это какая-то отвратительнейшая, голая тварь, которую природа не позаботилась даже прикрыть; какая-то ощипанная птица, урод, смешение всевозможных натур, пугало, приводящее всех в ужас... Речь птиц заканчивается великолепными ораторскими периодами: „Человек настолько тщеславен и глуп, что вообразил он себе будто мы созданы единственно для него; несмотря на свою разумную душу, он не может однакож отличить толченый сахар от мышьяка и ест цикуту, принимая ее за петрушку, по внушению своего здраваго разсудка; утверждая, что мы мыслим только на основании свидетельства чувств, человек обладает самыми слабыми, медленными и лживыми чувствами; в довершение всего, создав его уродом, природа, вместе с тем, внушила человеку честолюбивыя желания повелевать всеми животными и истреблять их!“ Так говорили самые благоразумные; но другие в один голос кричали, что невозможно допустить, чтобы животное, не похожее на них лицем, обладало разсудком. „У него нет, шептали они друг другу“, ни перьев, ни клюва, ни когтей; возможно-ли после этого, чтобы он обладала мыслящею душею? О, Господи, что за дерзость!“

Понятно, что при таких обстоятельствах наш путешественник чувствовал себя очень не ловко, чем еще ухудшалось его положение и всевозможными мерами старался доказать, что он собственно не человек, что не меньше обвинителей своих он ненавидит людей и иринадлежит к породе обезьян. Несмотря однакож на это, судьи-птицы обвинили его в притворстве и лжи. Суд затянулся, так как в ту минуту, когда имел состояться приговор, небо вдруг омрачилось. На Солнце приступают ко всякому решению только при безоблачном небе, опасаясь, чтобы погода не повлияла на душевное настроение судей. Втечение этого перерыва Сирано пользовался казенною пищею, т. е. каждые семь часов ему давали по пятидесяти червей.

Настал наконец день суда; вот некоторыя из его оснований: что это животное — человек, выводится это легко из следующих соображений: 1) при виде его все мы чувствуем ужас; 2) смеется он, как безумный; 3) плачет, как идиот; 4) сморкается, как холоп; он гол, как чесоточный; 6) у него есть ....: 7) у него во рту два ряда четырехугольных камней, проглотить или выбросить которые у него не хватает разсудка и, наконец 8) каждое утро он устремляет вверх свои глаза, нос и свой широкий зев, складывает руки, точно надоело ему, что имеется у него пара таковых, перегибает пополам ноги и опускается на колени; затем, при помощи каких-то волшебных слов, которыя он бормочет, его сломанныя ноги изцеляются и он встает.

„Уличенный в колдовстве, в деспотизме и в низкопоклонничестве, в гордости и в жестокосердии относительно животных преступник был приговорен к тягчайшему наказанию: к печальной смерти. Правда, один скворец, великий законник, три раза ударив лапкою но ветви, на которой он сидел, изъявил желание защищать Сирано, но тотчас-же почувствовал угрызения совести, причем и сказал, что если-бы дело шло о спасении его собственной души, то и тогда он не решился-бы содействовать жизни такого чудовища, как человек. — В знак удовольствия и в изъявление одобрения искренности „столь добродетельной птицы“, весь народ защелкал клювами“.

Но что-же это такое — печальная смерть? Это смерть, обусловливающая собою скорбь многих, жесточайшая из смертей. Птицы, обладающия самыми меланхолическими и печальными голосами, отряжаются к преступнику, котораго кладут на роковое ложе из кипарисных ветвей. Скорбные музыканты собираются вокруг него и наполняют его душу столь грустными мелодиями, столь ужасными сетованиями, что горечь чувствуемой им скорби нарушает экономию его организма и сокрушает его сердце; он видимо слабеет и наконец умирает, задыхаясь от горя.

Но как в то время на престоле находился король Голубь, то столь жестокая кара, в виде помилования, была заменена тем, что человека предали на съедение мухам....

В эпизодах подобнаго рода проходят странствования по Солнцу. Язык деревьев, беседующих в безмолвных лесах, заслуживает внимание не меньше всего вышеприведеннаго: в нем слышится веянье вечерняго ветерка на опушке леса и неумолчный лепет листвы. Деревья беседуют о медицине, естествоведении, нравах, любви. Впоследствии Сирано быль свидетелем дивной битвы Огненнаго Зверя и Зверя-Льдины, Саламандры и Реморы. Во время экскурсий своих он встречает Кампанеллу; автор „Сité dе Dieu“ объясняет ему, каким образом души Растений, Животных и Людей, не умирая, возносятся на Солнце. Знаменитый калабриец приводить Сирано к символическому озеру Сна, в лоно котораго изливаются, после шестнадцатичасоваго течения, пять изнеможенных от усталости источников: источники Зрения, Слуха, Обоняния, Вкуса и Осязания. Но если что-либо заслуживает удивления в этом светлом мире, нашей общей родине, то это три орошающия его реки: река Памяти, широкая, но вечно оглашаемая назойливым криком сорок, попугаев, соек и проч.; — река Воображения, не столь широкая, но глубокая и сверкающая своими игривыми и светлами водами. Рыбы, которых питает она, деревья, осеняющия ее, птицы, порхающия вокруг нея — все это невероятнейшия из существ, какия только можно себе представить; наконец, река Разсудка, глубокая, но текущая невообразимо медленно и безпрестанно возвращающаяся к своему истоку.

Животныя на Солнце чрезвычайно долговечны; они умирают естественною смертью, прожив семь или восемь тысяч лет. Порою случается однакож, что философы умирают от умственной водянки, причем голова их непомерно разбухает и затем лопает.

История государств Солнца кончается таким-же образом, каким она и началась, насколько, по крайней мере, видно это из дошедшей до нас рукописи. Последний эпизод посвящен описанию депутации, прибывшей из страны „Любовников“, небольшаго мира, находящагося невдалеке от Солнца. Молодая супруга требует суда над своим мужем, обвиняя его в том, что он два раза убил своего последняго ребенка. Этот вздорный разсказ не имеет ни малейшаго отношения к нашему предмету.

Без сомнения, нам было-бы чрезвычайно интересно узнать, каким путем Сирано возвратился во-свояси, но история решительно умалчивает об этом. Вне-земныя путешествия издавались вообще по смерти их авторов. Быть может, что человек, так любивший светлую сферу Солнца, действительно отправился на нее, не окончив свой фантастический разсказ и, вероятно, до сих пор он еще не возвратился.

Многие из поклонников Сирано де-Бержерака старались подражать его смелым вымыслам, но никто из них не мог подняться на высоту, на которой стоял их учитель. Не можем, однакож, не представить здесь „задушевнаго“ друга Сирано, Анри Лебрэ, бывшаго его душеприкащиком и опубликовавшаго первое издание „Путешествия на Луну“. По поводу восшествия своего на Южный пик и интересных эпизодов этого путешествия, он приводит следующий разсказ, в котором порою замечаются штрихи кисти a la Bergerac.

„Я разложил мой плащ на нагорном снегу, говорит он, — я уснул, несмотря на стужу. Мой проводник и Шампань, достовернейшие из свидетелей, не преминули сделать то-же самое, но желание выпить малую толику лишило их сна. Не зная чем заняться, тем более, что наступила ночь, они стали забавляться наблюдением Луны, в то время полной, как яйцо, и при помощи моей зрительной трубы открыли на ней много такого, чтó привело их в немалое изумление. Возня, которую в изумлении своем они подняли, разбудила меня. Я взял трубу, известную в науке под именем телескопа и прислонив ее к скале, устремил взоры на большой светлый круг, наблюдая его во всех частях. При этом я несравненно лучше изучил его, чем на лунных картах; я заметил на Луне моря, леса, горы, реки, города и даже соловьев на деревьях. Полагаю, что если-бы у меня имелся инструмент, который настолько изощрил-бы мой слух, насколько телескоп изощрил мое зрение, то я услышал-бы пение соловьев. Это доставляло мне величайшее удовольствие и удалив проводника и Шампаня, чтобы они не мешали мне, я взял телескоп и с бóльшим еще старанием принялся наблюдать мир этот, который заставляет так некстати хохотать глупых людей, не верящих ничему, что разсказывают о нем. И в самом деле, я увидел там вещи, превосходящия все, что только писали об этом величайшие из философов. Народы Луны, не говоря уже о прочем, велики и могущественны и ходят они, как утверждает Бержерак, на четвереньках, чему я до той поры не слишком верил. Но теперь я нисколько не сомневаюсь в этом, так как собственными глазами я видел Бержерака, ехавшаго на колеснице, запряженной двумя гиппогрифами, которые так проворно действовали ногами и крыльями, что вскоре я потерял их из вида. Он проехал невообразимою толпою народа и вступил в большой город, находившийся в конце пути, по которому следовали гиппогрифы. Пред городом находилось нечто в роде триумфальной арки, покрытой надписями в честь Бержерака, из чего я заключить, что последний совершал торжественный въезд в город. Я несказанно обрадовался, что рано или поздно, но великих людей вознаграждают и если родина оказывается в отношении их неблагодарною, то небо дозволяет, чтобы чужеземцы воздавали им подобающия почести“.

Ничего более мы не станем цитировать; эпизод начинаешь сбиваться на тон „Orlando furioso“ и не отличается ни остроумием, ни занимательностью. Лебрэ — ученик Бержерака и, подобно многим другим, он заимствовался у своего учителя только балагурством, а не философскими воззрениями, для которых вымысел служил только покровом.