Едва уловимая до сих пор идея обитаемости миров не находит еще условий для своего развития в эпоху, до которой мы достигли. Вопервых, истины физическия не могут еще выступить из облекающаго их мрака, потому что естествоведение, как положительная наука, еще не существовало; во-вторых, даже истина нравственная встречает препятствия для своего проявления, так как религиознаго свойства оттенки, сливавшиеся в минувших веках с истиною этою и поддерживавшие ее, заменяются теперь учением диаметрально противоположным. Но самая идея не умирает; она находится только в летаргическом сне, прерываемом повременам перемежающимися пробуждениями.

Странный вид представляет взорам историка состояние европейскаго мира втечении первых веков нашей эры. Вслед за политеизмом греческим и римским, за обоготворением всех сил природы, за всесторонним развитием всех страстей человеческих, настает эпоха всеобщаго утомления, потребности новых верований, новых кругозоров, новых надежд.

Чтобы заменить угаснувшия верования, необходима была новая религия: подобно телу, душа не может жить без пищи.

Едва безчисленному множеству божеств и героев противопоставилось понятие божественнаго Единства, как душа, до тех пор обуреваемая противоположными силами или увлекаемая различными стремлениями, тотчас же усвоила себе это новое понятие, водворившее мир там, где неистовствовали прежде бури. Только люди, заинтересованные сохранением стараго порядка вещей, сильные дня, противодействовали распространению новых идей, но их преследования привели к тем именно результатам, которые всегда достигаются преследуемыми мыслями — к полному торжеству последних.

Поэтому мы видим, что все благородные и высокие умы этой эпохи, отвергая формы древности, забывают о Земле, которая служит темницею для души — этой Психеи, со столь слабым и робким полетом. Они приветствуют зарю новой эры и погружаются в созерцание идеальных, открываемых религиею, красот. Но человек по природе своей так немощен, что легко выходит он из пределов возможнаго и, подчиняясь реакции минувших идей, тотчас же устремляется в недосягаемую даль. Века, радостно взиравшие, как благословенные роды насыщались чистыми водами христианскаго учения, в то же время с горестию видели, что мистицизм обрывал первые цветы юношеских душ. Разверзлись небеса, но Земля изчезла, или выражаясь точнее, она представлялась человеку под одним только видом: внизу — юдоль испытаний, вверху — пресветлая обитель, где добродетель уготовляет избранникам престол славы.

Под влиянием подобных воззрений, могла-ли идея множественности миров развиваться в умах, приводить в движение мысль и возбуждать энтузиазм? Небо и Земля представляли дуализм, освященный глаголами Новаго и Ветхаго заветов: ничего не могло быть проще, но, вместе с тем, и безполезнее такой системы. К чему людям, жизнь которых составляла только переход к вечному блаженству, заниматься изучением Земли и светил? Какое значение имели науки физическия для того, кому откровение выяснило его грядущия судьбы, которыя только и заслуживают нашего внимания? В уединении и молитве будем проводить дарованную нам Богом жизнь будем, тщательно устранять от себя все соблазны мирские, все поводы, могущие заставить нас забыть о конечном пределе нашем; пусть взоры наши никогда не имеют другой цели, кроме лучезарной точки, к которой волны времени уносят всех нас.

Палингенезическия идеи составляют, повидимому, неотъемлемое достояние человечества. Жизнь находится в постоянном движении от перваго до последняго из существ; ничего не теряется; мир есть безпрерывный и постоянный процесс видоизменений. Во втором веке нашей эры, Ориген *) является представителем подобных воззрений. Земля занимает у него второстепенное место в среде миллионов подобных ей миров и вселенная по временам обновляется в своем составе уничтожением и зарождением материальных миров. Души переселяются из одного мира в другой, где и протекает их грядущая жизнь, а не в неподвижном небе и не вечном аду. Хотя это не совсем согласуется с учением Церкви, но Ориген никак не желает прослыть еретиком. Он старается согласить идею множественности миров с текстом св. Писания и комментируя следующия слова Евангелия: „И соберут ангелы праведников от вершины небес до их пределов“, следующим образом объясняет значение употребленнаго здесь множественнаго числа: „Каждое небо имеет начало и предел, т. е. конец устройства, свойственнаго этому небу. Таким образом, после пробывания здесь, на Земле, человек достигает обители в некотором небе и заключающагося в последнем совершенства. Оттуда он проникает во вторую обитель, во второе небо и в соответствующее этому небу совершенство, затем в третью обитель, в третье небо и в иное совершенство. Одним словом, следует допустить, что все небеса, в которых Бог соберет избранников своих, имеют начало и предел“. В одном из толкований своих на псалмы, Ориген, по замечанию Жана Рено, исходит из более еще определеннаго свидетельства в пользу идеи множественности миров. Он утверждает, что физическая красота миров просветляется по мере того, как последние возносятся над Землею. По поводу слов Давида: „Господи, дай мне познать число дней моих“, слов, которыя Ориген принимает далеко не в их прямом смысле, он говорит: „Есть дни, которые принадлежат сему миру, но есть и такие, которые находятся вне его. Проходя по своду небесному, Солнце позволяет нам наслаждаться известными днями, но душа, достойная вознестись во второе небо, находит там совсем иные дни; будучи-же восхищена, или прибыв в третье небо, она обретает там дни еще более лучезарные и не только наслаждается этими невыразимыми днями, но и слышит глаголы, повторить которые человек не может **).

*) Родился в 185 году, умер в 252 году

**) Homelies, I, in psalm. XXXVIII. Для уразумения истиннаго значения этих трех небес, необходимо заметить, что по понятиям Оригена и христиан тогдашней эпохи, наш мир заключает в себе три небесныя сферы, окружающия Землю: первое небо составляет область воздуха и облаков; второе — есть пространство, в котором двигаются светила; третье — небо, находящееся за областью звезд, есть пребывание Всевышняго, обитель избранников, созерцающих лице Бога.

Но какие-же это обители и какое число дней должны совершить мы для достижения царства мира? Чтобы подыскать авторитетный ответ на вопросы эти, Ориген еще раз прибегает к истолкованию библейских слов.

В книге Числ определено число станов еврейскаго народа, от исхода из Египта, до Иордана; станов этих было 42, чтó равняется числу колен от Авраама до Иисуса Христа. Прибавим, что названия станов имеют неопределенное значение, из котораго толкователь может почерпать все, что ему необходимо. Для Оригена не надо было больше: усматривая в этом мистическое значение странствований души, начиная от Рамессе (движение нечистаго), до Абарима (переход), он устанавливает лествицу переселений души. „Последний стан есть Иордан, река Господа“.

Но, как уже замечено, существует не только множество миров одновременно, но до сотворения нашей вселенной существовало, а после ея окончания будет существовать безчисленное множество последовательных вселенных. Кажется, что, по мнению Оригена, мир совечен Богу и что от начала веков души воплощались в различных мирах.

„Если вселенная имеет начало“ говорит он, „то чем проявлялась деятельность Бога до сотворения вселенной? Грешно и, вместе с тем, безумно было бы думать, что божественная Сущность пребывала в покое и бездеятельности и было время, когда благость ея не изливалась ни на одно существо, а всемогущество ея ничем не проявлялось. Полагаю, что еретик не легко ответит на это. Что касается меня, то скажу, что Бог приступил к своей деятельности не в то время, когда был создан наш видимый мир и подобно тому, как после окончания последняго, возникнет другой мир, точно так до начала вселенной существовала другая вселенная (На поле находится пометка: Cave и caute lege). То и другое подтверждается св. Писанием. Исаия учит нас, чтó произойдет поcле окончания нашего мира. „Будут другия небеса и другой мир“. (Isaie LXVI, 22). Эклезиаст, с своей стороны указывает, чтó было до начала мира. „Что было? То, что должно быть. Что сотворено? То, что будет еще сотворено. Ничто не ново под Солнцем и никто ни может сказать: „вот новый предмет, ибо он существовал уже в веках, предшествовавших нам“. Ecclésiast. I, 9). Таковы свидетельства, указывающия, чтó было и чтó будет. Итак, следует полагать, что не только существуют одновременно многие миры, но до начала нашей вселенной существовали многия вселенныя, а по окончании ея будут существовать другие миры. — Затем Ориген переходит к филологическим соображениям на счет слова χαταβολη, которое переводится словами: constitutionem Mundi.

Комментируя мысли Оригена относительно множественности миров, св. Иероним не слишком однакож подрывает их значение, а позже св. Афанасий, доказывая единичность Бога, добавляет, что этим не обусловливается еще единичность мира. „Творец всего сущаго,“ говорит он, — мог создать, кроме обитаемаго нами мира, и другие миры“ *).

*) Origenis opera omnia, edit. in-fol, 1733 Principis, lib. III, cap V.

Contra Gen. I. Ipse opifex universum mundun unum fecit ut ne multis constructis, multi quogue opifices putarentur; sed uno opere existente, unus quoque ejus autor crederetur. Nec tamen, quia unus est effectus, unus quoque est mundus nam alios etiam mundos Deus fabricari poterat.

Книга, подлинность которой долго была оспариваема — Зогар, еврейских раввинов и, по всем вероятиям, написанная Cимоном-бэн-Иохаи во втором веке нашей эры, равным-же образом проповедует движение Земли вокруг Солнца и идею множественности миров. „Доктрина о множественности миров и множественности существований, говорит А. Пеццани *), — изложена в Зогаре, Сефере (Sepher), Жезире (Iesirah), в большом и малом Индра и в прибавлениях к Зогару. Некоторые Евреи относили это учение к эпохе Моисея, сообщившаго его, в виде таинственнаго предания семидесяти старцам в то время, когда он дал закон Синая младенчествующему народу. Иные утверждают, что оно было возвещено Аврааму. Вот место из книги этой, в котором самым положительным образом изложено учение об истинной системе мира.

„Книга Шамуна-Старца (да будет благословенно имя его) пространно излагает, что Земля, подобная шару, вращается вокруг самой себя. Одни из ея обитателей находятся вверху, а другие внизу; виды и небеса изменяются для них, смотря по вращательному движению Земли, но сами они всегда сохраняют равновесие. Когда какая-нибудь часть Земли освещена, то это день; когда другия части погружены во мрак, то это ночь. Есть страны с очень короткими ночами“ **)

Кроме этих положительных выражений в Зогаре встречаются слова, в роде следующих: „Господь всех ведомых и неведомых миров“ ***).

К какой-бы эпохе ни относился Зогар, но в первый раз он был издан в Испании, в тринадцатом веке, задолго до рождения Коперника. Для Евреев он был тем, чем было учение Оригена для христиан. Зогар противополагает истинную систему мира тем узким воззрениям, в силу которых Земля считалась средоточием вселенной. Из этого видно, что в первые века христианской эры идея обитаемости светил и величины вселенной находила уже последователей, равно как и до и после этой эпохи религиозного обновления.

*) La Pluralité des existences de L'Ame conforme à la doctrine de la Pluralité des Mondes, 1865, p. 114.

**) Le Zohar, 3 partie, fol. 10. recto. См. Франк, la Kabbale.

***) In Zohar, Deus Mundorum dicitur tum revelatorum, tum absconditorum. Fabricius, Bibliotheca graeca, lib. I, cap. IX

Но не таковы были общепринятая понятия о строении вселенной и нам помнится, что главнейшия положения Оригена подверглись осуждению на Халкедонском соборе, а впоследствии на пятом соборе Константинопольском. В половине перваго века нашей эры, ложная система мира, основанная на наблюдении видимых явлений, освящалась учением Александрийской школы и в особенности — учением Птоломея. Мысли о движении Земли покоились сном в некоторых таинственных книгах, дошедших от времен Пифагора и идея превосходства нашей Земли или, скорее, ея единичности в средоточии вселенной, господствовала над умами и утверждала их в ложных понятиях. Установленный Птоломеем факт в мире физическом дивно совпадал с фактами, установленными евангелистами в области нравственнности и всякое движение вне оффициальной системы казалось или лишенным здраваго смысла, или достойным осмеяния. От перваго до пятнадцатаго столетий, европейское общество развивалось между поверхностью Земли и сводом неба, как будто в безпредельных пространствах не было ничего другаго, кроме замкнутаго со всех сторон земнаго шара.

Если кто-нибудь осмеливался допускать возможность существования других миров и сомневался в превосходстве Земли, то люди серьезные, учители закона, глумились над ним, если только не относились с презрением к подобнаго рода вздорам или не причиняли их дерзким творцам действительных невзгод. Мы видели, что Плутарх, последний представитель древняго мира, изложил историю подобных мыслей; призовем теперь Лактанция, первейшую личность того новейшаго мира, который втечении пятнадцати столетий упорно наблюдал только свой внутренний строй.

В трактате своем „О ложной мудрости“ (De falsa Sapientia), Лактанций *) премило подшучивает над всеми философами прошедших времен, трактовавшими о природе миров. Выставляя на вид парадоксы, опровергая факты с их выводами, все критикуя, он с самоуверенностью педагога решает спорные вопросы. Упоминая сначала о некоторых мыслях относительно обитаемости светил, Лактаций говорить, что по нелепым понятиям Ксенофана, Луна в двадцать два раза больше Земли; в довершение глупости своей, Ксенофан полагает, что Луна вогнута и что на ней есть другая Земля, которая может быть обитаема породою людей, отличною от нашей. Из этого следует, что Селениты имеют другую Луну, обязанную освещать их по ночам, подобно нашей Луне, озаряющей своим светом мрак Земли. После этого и мы, чего добраго, служим Луною для какой-нибудь нижней Земли **)!

*) Родился около половины третъяго столетия, умер в 325 году.

**) Иосиф Изеус (Iosephus Isaeus), в заметках своих Лактанции комментирует слова: Intra concavum Lunae sinum esse aliam terram. Кроме Ксенофана, как говорит Цицерон (in Lucull.), Пифагор, как кажется, полагает, что на Луне, равно как и на других светилах, есть четыре стихии, горы, долины, моря, одним словом все, находящееся на Земле. Но если верить Ямблику (de symbol. pythagor.) и св. Фоме (in secundo Aristotelis de coelo com. 49), то воззрения эти представляют чисто-мистическое значение.

Бэль (Bayle) полагает, что Лактанций не понял Ксенофана; но и Бэля вводить в этом случае в заблуждение слово sinum, которое означает не внутренность Луны, а скорее ея сторону. Ксенофан очевидно хотел сказать, что обитатели Луны заключены не во внутренности планеты этой, а в обширных и глубоких ея долинах. Ясно, что Лактанций следует мысли этой, так как он противополагает ей слова: Селениты „имеют другую Луну, освещающую их по ночам.“

Затем он торжественно добавляет: „Что сказать о людях, допускающих существование антиподов и помещающих каких-то людей под нашими ногами? Можно-ли быть настолько ограниченным (tam ineptum), чтобы думать, будто есть люди, у которых ноги выше головы, что существуют страны, где все стоит вверх дном, где плоды висят снизу вверх, верхушки деревьев стремятся вниз, дождь, снег и град падают снизу вверх! После этого нечего удивляться висячим садам и относить их к числу семи чудес, потому что есть-же на свете философы, которые помещают в воздухе поля и моря, города и горы. Подобныя заблуждения встречаются у людей, полагающих,что Земля кругла.“

Затем он великолепнейшим образом доказывает, что Земля не кругла и — факт замечательный — подобно Плутарху, о котором мы беседовали в предъидущей главе, Лактанций изо всех сил хватается за истину и затем далеко отбрасывает ее от себя. „Если спросите вы, говорит он, — у людей, поддерживающих подобныя нелепости, почему у антиподов все тела не падают в нижнюю часть неба, то вам ответят, что согласно с природою вещей, все тяжелое стремится к центру (ut pondera in medium ferantur), что все направляется к этому центру, подобно спицам в колесе, а тела легкия, каковы облака, дым, огонь и проч. удаляются от средоточия и поднимаются вверх. Право, не знаю, что нелепее: заблуждения-ли этих людей, или их упрямство“ *)?

Вот таким-то образом отделывали людей, осмеливавшихся сомневаться в истинности преподаваемой системы. Св. Иоанн Златоуст, св. Августин **), преподобный Бэда и Абулензис (Abulensis) рукоплещут резким нападкам Лактанция и даже стараются превзойти его. Геродот говорит, что он не может воздержаться от хохота, когда при нем говорят, будто „море окружает вселенную и что Земля кругла, как шар.“ Св. Иоанн Златоуст тоже не далече ушел: он готов вступить в состязание со всяким, осмеливающимся утверждать, что Земля кругла и что непохожа она на палатку или на шатер ***). Бэда добавляет, что „не следовало-бы допускать небылиц, разсказываемых об антиподах“ ****).

*) Lactantii Firmiani opera quae exstant omnia. In 4°, Caesenae, 1646

**) De Civitate Dei, lib.XVI, cap. IX. Quod vult Deum, cap. XVII, ubi dogma istud philosophicum perinde ut in jure canonico, causa XXIV, quaest. III, cap. XXXIX, haeresibus adscribitur. Fabricius, Bibliotheca graeca.

***) Homélie XYI, De Epist. ad Hebroeos.

****) De ratione temporum, cap. XXII.
Прокопий Газеус (Gazoeus), в доказательство того, что нет другаго материка и что море занимает нижнюю часть мира, приводит слова Псалмопевца (псал. XXIV, 2): „Он основал Землю на водах“ *). Тостат (Tostat), наконец, утверждает, что не может быть ни другого мира, кроме обитаемаго нами, ни антиподов, ни чего-бы то ни было, потому что апостолы, странствуя по всему обитаемому миру, не переходили однакож за равноденственную линию; но как Иисус Христос желает, чтобы все люди обрели спасение и познали проповеданную Им истину, то странствования апостолов по таким странам (будь только оне обитаемы), являлись-бы и приличными, и необходимыми, тем более, что Спаситель заповедал апостолам наставлять все народы и проповедывать Евангелие во всем мире“ **). Св. Виргилий, епископ Зальцбургский, был отлучен от церкви папою Захарием не потому собственно, что он веровал в существование антиподов, но вследствие его убеждения, будто под нашим миром есть другой обитаемый мир. Поэтому, автор „Луннаго Мира“ (Monde dans la Lune), желая доказать, что новость идеи об обитаемости Луны не составляет еще достаточной причины для того, чтобы отвергать идею эту, говорит: этих примеров вы достаточно можете усмотреть, с каким упорством и ожесточением многие из ученых людей придерживались, столь грубаго заблуждения и насколько, по их мнению, представлялось мало вероятным и мыслимым, чтобы под Землею существовали люди. Но отвергать мысль о существовании людей на Луне никак не следует, хотя, повидимому, она и не согласуется с общепринятыми мнениями ***).

*) Commentarii in primo capitulo Genesis.

**) Comment. in I Genesis.

***] Le Monde dans la Lune, de la trad, du Sieur de la Montagne, 1 part. p. 10.

Так как система Птоломея о неподвижности Земли в средоточии мира не замыкала в себе необходимо мысль о шаровидности последней, то и видим мы, что в шестом веке установились самыя нелепыя мнения одного египетскаго монаха относительно новаго вида вселенной. Козьма, прозванный Индикоплевстом вследствие путешествия его в Индию, написал „Топографию христианскаго мира,“ с целью опровержения мнений людей, утверждавших будто Земля шаровидна. По его мнению, Земля четырехугольна или, точнее, продолговата и подобна параллелограму, котораго большия стороны в два раза длиннее малых; поверхность ея плоская; неопределенное пространство вод окружает эту равнину и образует внутри материка четыре озера: Средиземное и Каспийское моря, заливы Аравийский и Персидский. На восток от внешних морей, зоркий путник мог-бы увидеть Эдем, но, как кажется, никто из смертных не видел еще этой блаженной обители. За пределами вод, в недоступном пространстве, высятся четыре стены, замыкающия вселенную; на известной высота оне сходятся аркою, образуя таким образом свод небесный, над которым находится лучезарный Эмпирей. Под сводом двигаются звезды; последовательность дней и ночей обусловливается большою горою, находящеюся на севере и за которую Солнце закатывается каждый вечер.

Понятно, что творец этой клетки и не думал о множественности миров; впрочем, мы несказанно благодарны ему за такое внимание.

Аравитяне так высоко ставили книгу Птоломея, что в порыве восторга назвали ее Альмагест, самою большою книгою, книгою по преимуществу, подобно евреям, назвавшим свои священныя книги Библиею. Восточные калифы, победители константинопольских императоров, не иначе соглашались иногда на заключение мира, как под условием получения рукописи Альмагеста. Понятно, что при таких условиях, религиозный переворот, произведенный Магометом в седьмом столетии, не коснулся священнаго здания Птоломея и возвел духовную систему свою на физической основе александрийскаго философа. Это столь-же ясно доказывается главами Корана, в которых приведены астрономическия соображения о настоящей и будущей жизни, как и мнимыми чудесами пророка, разсекшаго, будто-бы, Луну пополам и заставившаго Солнце обратиться вспять, в угоду Али, который не кончил своей молитвы. XVII Сурата, озаглавленная „Ночное странствование“, основана на воздушном путешествии Магомета в пределах семи небес к престолу Бога, путешествии, совершенном при содействии ангела Гавриила и кобылицы Барак которую предание представляет существом окрыленным, с лицом женщины, туловищем лошади и с павлиньим хвостом *). Идея физическаго мира является одною и тою-же у всех народов и Сирацины в этом отношении могут подать руку христианам, так что законным образом можно упрекать в невежестве не ту или другую религиозную систему, а младенчество человечества. В последнем случае упрек был-бы, впрочем, несправедлив.

*) „Долго спорили, говорит Казимирский, — в первыя времена исламизма на счет действительности этого небеснаго путешествия. Одни утверждали, что ночное восхождение Магомета на небеса совершилось только в видении; другие — что оно произошло на самом деле и телесно. Поддерживавшие первое толкование, основывались на свидетельстве Моавии (Moawiah), товарища Магомета (впоследствии калифа), который всегда считал видением путешествие это, а также на свидетельстве Аиши (Aïcha), жены пророка, уверявшей, что Магомет никогда не ночевал вне дома. Не доставало только вмешательства этих личностей, столь ненавистных некоторым сектам, шиитам, например, чтобы противоположное мнение окончательно утвердилось. Таким образом, в настоящее время мусульмане вообще убеждены, что восхождение Магомета на небо совершилось в действительности. Добавляют еще, что это небесное путешествие, во время котораго Магомет видел семь небес и беседовал с самим Богом, совершилось с такою быстротою, что пророк нашел свою постель еще теплою и успел поддержать горшок, в котором кипела вода и который готов был опрокинуться в минуту ухода Магомета, так что из горшка не пролилось ни одной капли воды.

До сих пор мы ничего еще не говорили о главном виде под которым представляется таинственная эпоха от перваго до десятаго века, т. е. о ея легендарном виде. Втечении этого периода видения сменяются видениями и христианское учение о грядущей жизни пролагаешь по мистическому небу многочисленные пути, по которым одна за другою следуют благочестивыя души. Небезъинтересно заметить здесь, в какой тесной связи находятся космографическия идеи с вымыслом и даже с теологическими принципами и указать на паразительное легковерие, с которым длинный ряд поколений относился к небылицам известнейших мечтателей. Жития святых переполнены наивными разсказами о восхищении на небеса, о посещении чистилища и — реже, впрочем — о нисхождениях в ад. Мифы Платона о Гере-Армянине (Her l'Arménien) и Плутарха о Феспезiе (Thespésius) исчезают под волнами средневековых легенд. Св. Iоанн Златоуст говорить, что „разсказы выходца с того света пользовались-бы безусловною верою.“ Никогда слово не являлось более законным, никогда не подтверждалось оно более блестящим образом.

В рамки настоящей книги не могут входить разсказы о видениях, которыя, начиная с видений св. Карпа и св. Сатура, (во втором веке) до странствований св. Брендама (в одинадцатом веке), занимали внимание христианских масс описанием обителей, уготованных для будущей жизни. Они только косвенным образом относятся к нашему предмету и упоминать о них можно только с исторической точки зрения. Однакож мы представим два подобных повествования, достаточно выясняющих состояние умов втечении этой эпохи выжидания.

Первое из них относится к шестому веку. Древнейшие биографы св. Макария Римлянина, жившаго в то время, говорят, что три восточных монаха: Феофил, Сергий и Гигин (Hygin), возимели намерение место, где Земля и Небо соприкасаются, т. е. земной рай. Посетив святыя места, они прошли всю Персию и достигли Индии. Ефиопийцы (таковы уж географическия познания агиографов) тотчас-же ввергают путников в темницу, из которой последние, к счастию, освободились. И отправившись тогда по земле Ханаанской (все та-же точность), пришли они в страну цветущую и вешнюю, обитаемую пигмеями, ростом в один локоть, драконами, ехиднами и тысячами других, разсеянных по горам животных. И вот, являются к ним олень и голубь и ведут монахов по мрачным пустыням к высокому столбу, поставленному Александром Великим на пределах Земли. После сорокадневнаго пути они прошли ад. Через сорок других дней глазам их предстала дивная страна, оттененная белыми как снег и пурпуровыми красками, с млечными источниками, светлыми видами, с храмами, которые были украшены хрустальными колоннами. Наконец, они пришли ко входу в пещеру, где и нашли Макария, подобно им чудесным образом пришедшаго ко вратам рая. Более ста уже лет святой муж находился там, погруженный в молитву. Наставленные примером этим, путники, восхвалив Бога, отправились в обратный путь к своему монастырю *).

*)Ch. Labitte, La divine Comédie avant Dante

Здесь проявляется характер видений во всей его полноте : время и пространство — это не имеющия никакого значения понятия: подобно дворцам „Тысячи и одной ночи“, здание видений возводится по произволу повествователя. Сказанные монахи хотели проникнуть в Небо, не покидая однакож Земли, отыскать место, где Небо и Земля соприкасаются и пройти таинственные врата, отделяющие сей мир от загробнаго. В таком виде представляются космографическия понятия эпохи: все таже юдоль земли, увенчанная сводом неба. Если возьмем кого-нибудь из праведников, совершившаго путешествие в небо непосредственно, причем он нисколько не старался отыскивать пределы Земли, а только умер на несколько дней, то и в таком случае подтвердятся прежния понятия о вселенной. Св. Савва, например, повествует о небе proprиo vиsu. „День спустя после моей смерти, все уже было готово к похоронам, как вдруг тело пошевелилось в гробе и вот к великому страху людей порочных, святой муж поднялся, как бы пробудившись от глубокаго сна, открыл глаза и вскричал: „О, милосердный Господи! Зачем призвал Ты меня в мрачную обитель мира, если милосердие твое в небесах было мне отраднее жизни сего развращеннаго века?“ И когда все в изумлении стали спрашивать, что означает такое чудо, то святой вышел из гроба, но виденнаго им никому но поведал. Три дня спустя, склонившись на их просьбы, он сказал своим братьям: „Когда, четыре дня тому назад, вы нашли меня мертвым в моей потрясенной келии, ангелы уже унесли меня и восхитили на небо; мне казалось, что Солнце и Луна находятся у меня под ногами, равно как звезды и облака. И дверью, пресветлее дня, я был введен в обитель, преисполненную неизреченнаго света, дивную пространством и пол которой сверкал золотом и серебром. Она была переполнена таким множеством людей обоего пола, что ни вдоль, ни поперег взоры не могли проникнуть сонмище это. Ангелы, предшествовавшие мне, пролагали путь среди густой толпы и пришли мы к одному месту, которое видели мы уже издали и над которым носилось облако, лучезарнее всякаго света. Нельзя было различить в нем ни Солнца, ни Луны, ни звезд; оно сверкало собственным светом сильнее, чем все звезды и из облака исходил глас, подобный шуму вод многих... И послышался голос: „Да возвратится он на Землю, ибо необходим он Церкви нашей.“ Итак, оставив товарищей моих, рыдая отправился я назад, сказал святой, — и вышел тою-же дверью, которою и пришел.“ Григорий Турский, приводящий разсказ об этом путешествии, прибавляет: „Клянусь Всемогущим, что все, разсказанное мною, я слышал из собственных уст святаго.“

Таков легендарный характер эпохи. Аббаты и епископы, белое духовенство и монахи эксплоатировали легковерие народа и вместо распространения света во тьме этой, освящали своим авторитетом подобнаго рода легенды, отводя им почетное место в житиях святых и поучительных разсказах. Если к подобному душевному настроению прибавим еще заблуждения тысячелетников, заблуждения, втечении десяти веков разделяемыя многими поколениями, то омертвение, тяготевшее тогда над умами, становится уже вполне понятным. Легковерие народа, говорить Лабит, достигает своего апогея в мрачныя времена, наступившия вслед за великою эпохою Карла Великаго. В десятом веке истощается даже фантазия составителей жизнеописаний святых и ангел смерти, казалось, распростер крылья свои над европейским обществом. Целыя поколения, уверовав в действительность адских фантасмагорий, ждут близящейся кончины мира и роковой минуты. Termino mundi appropinquanti: так помечаются хартии и письма. Верования тысячелетников сделались хронологическим термином. Казалось, что человечество стояло одною ногою в могиле; под гнетом всеобщаго и глубокаго впечатления никто уже не осмеливался оставлять пределы настоящей жизни для опасных странствований по путям жизни грядущей. Для составителей легенд настала эпоха отдохновения.