Мысль о существовании мира. подобного нашему И находящегося вне пределов Земли, составляя, повидимому , первичное понятие духа человеческаго, производила на людей свое обаятельное действие прежде чем наука проложила правильные пути для космографических изысканий. В первобытныя времена, когда человек, подобно ребенку, обладал умственным запасом ложных сведений исходящих непосредственно из внешних влияний на чувство, на Землю смотрели как на плоскую и неопределенную площадь, однообразие которой нарушалось горами и морями и со всех сторон замкнутую простором безконечных океанов. Где заканчивались области, доступныя изследованиям? Где прекращались самые смелые поиски кочевых народов? До каких пределов мог доходить человек, не встречая вечной преграды вод? Едва-ли ставились даже эти наивные вопросы, с целью определения границ, обитаемым странам, за которыми туманы далеких горизонтов опускали уже свою непроницаемую завесу. Над Землею разстилался лазуревый свод, покрывая мир своим таинственным куполом; лучезарный предмет, в определенныя эпохи, разливал повсюду теплоту и свет, другой предмет, более скромный, освещал безмолвные ночи, над которыми загорались в выси неведомыя светила. Казалось, что столь простой вид мироздания не заключал в себе никаких данных для вдохновения, способных возбудить мечты о других мирах и других небесах и что полнейшее неведение на счет земнаго шара и его отношений к другим светилам, равно как и удаления и величины последних, долженствовало поражать безплодием самый пытливый ум. Но не так было на деле и подобный вывод, который кажется нам законным, основан только на отношениях наших настоящих понятий к понятиям первобытным, отношениях, существенно условных.

В самом деле, зрелище природы составляет неисчерпаемый источник вдохновения как для кочеваго пастыря гор, так и для образованнаго наблюдателя; причина одна и та-же, но результаты различны. Первый оставляет без руководства свою прихотливую мысль, но второй направляет ее к областям, эксплоатация которых может быть полезна. С первых минут появления своего на Земле, человек, существо мыслящее и сознательное, желая представить доказательства блестящей способности, отличавшей его от предшествовавших ему существ, стал нагромождать системы на системы в видах представления устройства мира и выяснения законов происхождения вещей. Долго бродил он во мраке, среди заблуждений и ошибок; но в то время, как ум его предавался медленным изысканиям, его живое и любознательное воображение носилось уже блестящим и не знающим никаких границ полетом. Для него мир был всегда слишком тесен и даже теперь, когда телескоп открыл нам безпредельность мира, воображение едва-ли довольствуется и такими владениями.

В глазах древних народов, поприще земной жизни замыкалось чем-то в роде мечты; пройдя эту область сновидений, можно было встретить другия страны, блестящия жизнью, озаряемыя лучами другого Солнца, обитаемыя другими существами, необходимо обладавшими некоторым с нами сходством. Не заключает-ли в себе идея множественности миров какое-то особое обаяние, которое, на первый взгляд, освобождает ее от более солидных достоинств? За пределами обитаемой нами Земли видеть страны, где сверкает Солнце, истинный родоначальник народов востока; находить другия, увенчанныя кедрами горы, — холмы, цветущие оливковыми и апельсинными деревьями, — долины с журчащими ручьями, — леса с укромными убежищами — разве это не прекрасная мечта? Да, мечта великолепная, на которую впоследствии смотрели, как на выражение действительности и которая, при самом возникновении своем, обладала уже характером несомненности, свойственным только истине. Кажется, что дух человеческий, по природе своей обладает в этом отношении прирожденными идеями, или на него нисходит наитие свыше.

Идея множественности миров представлялась первобытным пастушеским племенам и даже более образованным народам исторической древности не с астрономической точки зрения, потому что собственно астрономическая наука для них не существовала и являлась им возможною и вероятною вне всякаго математическаго воззрения на вселенную. С другой стороны, она не замедлила открыть готовое поприще для души, пробудившейся при первой мысли о безсмертии; идея другаго мира соединилась с неопределенными стремлениями к будущей жизни и втечении долгаго времени эти два понятия слипались и смешивались.

Наука еще не народилась; человек жил среди иллюзий; мир оставался неразгаданною тайною; системы нагромождались на системы но не освещали путей для научнаго наблюдения, а только увеличивали мрак и усложняли трудности. При помощи каких усилий, путем каких элементарных наблюдений человек возвысился до познания вселенной; какия формы усвоивались его мыслью на счет отношении неба и Земли; каким образом понятие множественности миров преобразилось и отождествилось с понятием об обитаемости этих миров; каким образом человек выяснил себе взаимный отношения, связующия земную семью, к которой мы относимся, с другими семьями рода — история этого будет разъяснена в следующих главах. Независимо от этого, настоящий труд выяснить, что если воображение человека по временам бывает слишком смело, то порывы его не всегда безплодны и если вымысел вообще считается более поэтичным, чем действительность, то в этом именно и заключается ошибка. Воображение и поэзия могут законно подать руку науке: никакой вымысел, никакая фантазия никогда не поднимались на высоту поэтическаго величия, сообщаемая действительностью людям, умеющим понимать последнюю.

Восток — это исходная точка истории человеческаго рода. В отношении исторической цивилизации мы происходим от Римлян, Римляне — от Греков, Греки — от народов востока. Тут уже прекращается генеалогия и, достигнув Вед, священных книг Арийцев, первая редакция которых, повидимому, восходит к четырнадцатому веку нашей эры, мы вместе с тем достигаем крайних пределов историческаго родоначалия и мрак далеких веков охватывает нас своею синью.

Риг-Веда представляет нам картину патриархальнаго быта первых племен человеческих и состояние понятий человека о природе. Картиною этою мы займемся преимущественно с последней точки зрения, так как краткое изложение понятий о строе вселенной составляет естественное введение в историю идеи множественности миров.

Не впадая в анохронизм, мы можем сопоставить космогонические идеи Индусов с космогоническими понятиями Евреев. Арийцы и Семиты, по всем вероятиям происходят от одного корня; но если религиозныя понятия их различны, то это объясняется различием стран, языков, социальнаго быта и духом этих народов.

При изучении этих древних памятников письменности прежде всего нас поражает глубокий натурализм, лежащий у обоих народов в основе их воззрения на вселенную. Другое отличительное свойство, которое кажется нам не менее очевидным, это — антропоморфизм, господствующий над всеми их понятиями и верованиями. Единственное исключение в этом отношении можно допустить в пользу Евреев, понятия которых о Боге более возвышенны и более независимы от явлений природы. Евреи получили в удел монотеизм — лучезарное средототочие их религии, к которому Индусы никогда не могли возвыситься, в особенности после переворота, произведеннаго Сакайя-Муни, апостолом буддизма.

Нельзя не допустить, что древнейшие литературные памятники арийскаго племени предшествовали Зенд-Авесте, поэмам Гомера и идеалистическим системам; впрочем, последния у всех народов следовали за теориями сенсуалистическими. Прежде всего дух поражался ежедневными явлениями природы, возбуждавшими его любознательность в смысле стремления к познанию причин явлений. Очевидно, что Солнце создано для того только, чтобы освещать, согревать Землю и содействовать созреванию плодов земных. Каким образом и на основании каких данных можно было предполагать, что Солнце горит на небе не для нас собственно? Поэтому его поместили рядом с облаками, воздухом и метеорами; подобно им, Солнце относилось к системе Земли. Луне отвели такое-же место, хотя вообще ее считали не столь благотворною, как вышеприведенныя стихии. В замен того, ее всегда облекала поэзия мистических покровов, возвышавших, казалось, ея значение.

Таким образом рядовой Ариец, скитавшийся по берегам Ганга, Яксарта и от Каспийскаго моря до Индостана, неспособный предохранить себя от атмосферических влияний, не замедлил сознать в глубине своего духа некоторого рода солидарность, существовавшую между ним и происходившими на небе явлениями. Небо, разстилавшее в тихую погоду над Землею свой лазуревый полог; таинственныя светила, озарявшия по ночам свод небесный; бледная и трепетная Луна над горами; Солнце, своим царственным обликом помрачавшее все светила; молния, мрачно бороздившая бурное небо — все это воспринимало в его душе известную живую форму, постоянно относимую им к самому себе, как к сознательному центру наблюденных явлений и образ, возникавший мало по малу в его душе, представлялся ему уже реальностью мыслящею и объективною, которую он обожал, или которой он страшился, смотря потому, какое действие производила она на людей.

Было-ли то обожание или страх, но младенчествующие народы, находившиеся под гнетом явлений природы, не могли освободиться от идеи, развивавшейся и возникавшей в них, в силу преобладания этих-же явлений. Но чего-же они страшились и чему поклонялись? Религию Вед охарактеризировали, назвав ее откровением света. Действительно, первобытные народы обожали Солнце, светозарный источник богатства и радостей мира; они любили и призывали его, подателя дней, оживотворявшаго Землю своим присутствием, наделявшаго ее жизнью и надеждами и каждый вечер, по захождении своем, погружавшаго ее в угрюмый мрак. Но, вместе с тем, они страшились этой ночи, соучастницы преступлений и инстинктивный ужас мрака остался не без влияния на их космогоническия воззрения. Могли-ли люди, трепетавшие по ночам и с таким восторгом воспевавшие восход Авроры, следить на небе за течением миров и возвыситься хоть-бы до смутнаго понимания действительных отношений, существующих между звездным миром и Землею? Нет! Пусть пройдут первые веки младенчества и затем мы постараемся открыть более возвышенныя понятия, так как в среде младенчествующих народов дух человеческий едва-ли заявляет о своей индивидуальности. Но с наступлением поры умственной зрелости, мы потребуем от него плодов, находящихся пока в зародыше.

Индус усматривал в явлениях природы непосредственное действие незримой силы, перваго божества Вед, бога Индры, преобразившагося впоследствии во множество других божеств. Индра восходить в утренней заре, сверкает в Солнце, оплодотворяет землю дождями, гремит в громе, проносится в ветре. Он не недоступен, подобно Богу Израиля и находится в более непосредственном, и близком с нами общении. Индра Арийцев — это возвышеннейшее выражение понятия о божестве, это Зевес Греков; но как метафизическая идея невещественной и безконечной Сущности едва-ли могла возникнуть в среде первобытнаго народа и никоим образом не могла закрепиться в его сознании, то вскоре понятие это вытеснилось второстепенным божеством — Агни, богом огня. Антропоморфизм необходим для религиознаго чувства; человек хочет видеть, хочет сознавать подле себя существо, на которое он возлагает свои упования. Он разводить огонь и полагает, что в пламени этом пребывает сам Агни, что Солнце и звезды — огни, подобныя нашим огням и что потухая, последние возвращаются к первым. Вскоре и на Солнце стали смотреть различно: вначале, согласно с временами года, а впоследствии, согласно с двенадцатью положениями, которыя Солнце занимает последовательно на небосклоне. Эпитеты, которыми обозначалось одно и то-же существо, облекались плотию в сознании последовательных поколений и служили для наименования особых божеств. Затем возникает уже политеизм; желая подняться до начала вещей, человек придумывает брак Неба и Земли: нарождаются второстепенныя божества природы и, быть может, таким образом возникло древнее предание о Кроносе и Рее у Греков.

Итак, космогония Арийцев устанавливается сама собою, на основании естественнаго происхождения вещей. Чуждые самых элементарных астрономических понятий, Арийцы втечение долгаго времени не задавались вопросом: почему Солнце погасает вечером на западе, а утром возгорается на востоке? После долгих исканий, загадка была найдена: достигнув пределов дневнаго пути, Солнце разоблачается от своих светлых одежд и с мрачным обликом проходить по небу на восток, где на следующий день восходит прежним лучезарным диском. В то время, как Индра представляет божество дня, Солнце, ему противопоставляется уже божество ночи — Солнце мрачное, Варуна, олицетворение тверди небесной после солнечнаго заката. Такой способ созидания божеств дает нам некоторое понятие о сбивчивости космогонических познаний у первобытных народов.

Факт знаменательный в истории Арийцев, но яснее всякаго другаго свидетельствующий о древности этого народа: ни Луна, ни звезды не считаются у него воплощением божества. Созвездия не имеют у них особых наименований, за исключением только Большой Медведицы, а о двенадцати месяцах едва-ли упоминается. Такой сабеизм предшествовал халдейской эпохи, представлявшей уже правильныя астрономическия наблюдения и основы теогонических фабул. Даже планеты не отличались от неподвижных звезд и только Венера имела особое название, так как она являлась при восходе и закате Солнца и противилась могуществу Индры.

Не поднявшись до уровня истиннаго понимания природы вселенной, могли-ли Арийцы настолько отрешиться от антропоморфизма, чтобы дойти до мысли о множественности миров? Земля и Небо — это нераздельная единица, населенная таинственными существами, из которых каждое находится в связи с человечеством; очевидно, что все создано для человека и что вселенная совершенна в том виде, в каком она представляется нам. Напрасно искали-бы мы здесь каких-либо указаний на учение, подобное нашему; принимать-же слова за идеи — было-бы большою ошибкою. Вот то место в Риг-Ведах, где мы заметили намек, самый благоприятный для нашего учения: „О Агни,“ вскричал Васишта (Wasichta): едва ты родился, властитель миров, как уже носишься по ним, подобно пастырю, посещающему свои стада!“ Но дело идет здесь не о звездных мирах и поэт, предшествовавший Ж. Б. Руссо, воспевает последовательное прохождение дневнаго светила над различными народами Земли.

В то время, как Варуна, по сказанному нами, представляет Солнце ночи, поэмы Вед присоединяют к нему Митру — новое название Солнца дневнаго. Этот Митра, как объясняет ученая паралелль г. Мори, может быть родоначальником персидскаго Митры, божества героическаго и победоноснаго, сохранившаго большое сходство с родителем своим. Основатель маздеизма (Зороастр) приурочил своему Митре часть признаков, свойственных Агни Вед. Действительно, Митра и Ариман являются в маздеизме, равно как и в религии Вед, в двух различных видах: утренними и вечерними светилами, подобными Фосфоросу Греков и Луциферу Римлян; но этот двоякий характер оставил лишь слабые следы в Зенд-Авесте.

Персы точнее формулировали свои космотеологическия верования. Они разсуждали — можно-бы сказать, бредили — с бóльшею отчетливостию о происхождении вселенной и предназначении разумных существ. По словам писателей Востока, дело мироздания началось в 15-й день месяца Митры и завершилось в течении шести дней; годовщина этого события торжеcтвовалась празднеством. По смерти, души переходили мост, за которым и воспринимали новую жизнь. Подобнаго рода верования облекались астрономическими мифами, мало-по-малу принимавшими характер действительности земной. Вместо того, чтобы путем наблюдения и анализа явлений возвыситься до познания истины, Персы придерживались психологических мечтаний, под которыми исчезли даже последние признаки первобытной опытной науки. Таким образом, ни Брама, ни Зороастр, ни последователи их, не могли отрешиться от характерических признаков, свойственных земному человечеству.

То-же самое было и в Китае, где, около шести веков до нашей эры, Конфуций проповедывал свою великую философскую систему. Ни научнаго наблюдения, ни анализа. Конфуций представил только свод положений нравственных, политических и административных. Мы не унижаем достоинства этих положений, но с точки зрения нашего предмета, Китай тогдашняго времени, равно и соседняя ему Индия, не представили ничего такого, чтó могло-бы дойти до нас Лаоти был более мистичен и его главнейшее (положение (не хотелось бы нам приводить его), состоит в следующем: „Мудрый полагает все свое знание в отсутствии всякого знания.“ Этим подготовлялся буддизм. — Как ни замечательны некоторыя астрономическия наблюдения Китайцев, у которых правительственныя формы так тесно связаны с понятиями космографическими, но природа вселенной была совершенно неизвестна Китайцам“*).

*) Ни в сокращенном изложении астрономии Китайцев, ни в подобном же сочинении Ж. Б. Био, не упоминается о природе светил и их назначении.

Само собою разумеется, что мы не станем искать в буддизме ни малейших стремлений, клонящихся в пользу идеи множественности миров. Эта невообразимая религия есть ничто иное, как труп. К чему наблюдать, трудиться и мыслить? Деятельность — это безплодный труд; желательнее всего квиетизм или, скорее, лень. Буддист мог-бы сказать, не впадая в парадокс, что высочайшее блаженство заключается в отсутствии всякаго блаженства. Примем ли буквальное толкование Бюрнуфом (Burnouf) слова Нирвана, допустим-ли толкование его противников; во всяком случае составившееся на счет буддистов мнение никогда не будет благоприятно последним. Буддисты в широких размерах осуществляют флегму тех юных британцев, которые заставляют говорить своих соседей, чтобы не утомлять себе языка.

Но — таков уж мир и ничего нет абсолютнаго в природе — при более близком знакомстве с народами не-классической древности, мы открываем — не в их науке, но в их религии — множество благотворных идей, относящихся к нашему предмету. Подводя, таким образом, основы для общаго обзора, мы встречаем в пантеистическом культе сил природы Арийцев, при преобладания упований здешней жизни, идею о странствованиях души то в горних небесах, где оне сияют, облеченныя тонкою плотью, то в небесах неизменных, где их питает Индра, то, наконец, на Земле, где оне воплощаются в различныя существа. Позже, когда Индиею стала управлять организованная жрическая каста, причем первобытный натурализм заменился идеалистическим культом Брамы, существовало верование, что высшее предназначение душ состоять в пребывании их в горнем небе. Подобныя теории, относящияся к понятию о странствованиях душ, повидимому замыкают в себе идею множественности миров; в сущности-же, это воззрения чисто религиозныя, заняться которыми нам представится случай впоследствии и которыя не имеют никакого отношения к физическим наукам. Не мешает, однакож, на несколько мгновений остановиться на этих воззрениях, проливающих интересный свет на историю прирожденных стремлений духа человеческаго.

„Душа отправляется в мир, принадлежащий ея делам“ говорится в Ведах. Если душа совершила дела, ведущия в мир Солнца, она отправляется на Солнце... Человек, имевший в виду вознаграждение добрых дел своих, по смерти отправляется в мир Луны. Там он поступает в услужение к правящим половиною Луны в период ея приращения. Последние с радостью принимают его, но он неспокоен и нет для него счастья; вся его награда состоит в том только, что он достиг мира Луны. По прошествии известнаго времени, служитель правителей Луны в период ея приращения, нисходит в ад, где и возрождается червем, мотыльком, львом, рыбою, собакою, или под иною формою (формою человеческою).“

„В мире Луны душа приемлет награду за добрыя дела, которыя она совершила, не отказываясь от их плодов: но награда эта длится известное время, по истечении котораго душа воплощается в низменном мире. Напротив, кто отказывается от воздаяния за дела свои и ищет Бога с твердою верою, тот достигает Солнца, Великаго Мира“*).

*) La religion des Hindous selon les Védas par Lanjuinais.

Багавад Гита (Bhagawad Gita), устанавливая разницу между душами праведными, возвращающимися к предмету их мысли (Богу) и душами холодными, которыя переселяются в мир Луны, но впоследствии возвращаются назад, говорит: „Свет, день, эпоха приращения Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на севере — вот времена, когда души, познавшия Бога, отправляются к Богу. Мрак, ночь, ущерб Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на юге — это время, когда иоги отправляются в мир Луны, чтобы впоследствии возвратиться оттуда.

Такие же мысли встречаются в бóльшей части первобытных религий, но мы не станем распространяться на счет подобных верований тем более что обитатели светил являются здесь результатом воззрений чисто-метафизических. У Египтян существовали такие же понятия о предназначения души, понятия, исчезнувшия в чрезмерном развитии политеизма. Маздеизм продолжает их, сообщает им новыя формы, но не точнее определяет их. Наконец, вавилонские Халдеяне создают более стройную систему, по которой переселение душ в неизвестныя небеса возобновляется каждыя 36,425 лет. Таким образом, в пределах огромнаго астрологическаго периода устанавливается, течением сознательной жизни в безконечных пространствах, некотораго рода солидарность между небом и Землею.

Интересно и полезно присутствовать при первом пробуждении мысли у первобытных народов и, вместе с тем, сознавать, что в каком бы месте земнаго шара ни находились последние, дух человеческий проявляет одни и те-же свойства, одни и те-же первичныя стремления. Приподнимем-ли туманные покровы, облекающие древнюю Скандинавию; вспомним-ли о первобытных Кельтах и Гетах, чадах севера, — и если внешняя форма их мысли отличается от мысли народов юга меньшею степенью блеска, то все-же в основе ея лежит тот-же страх пред громадными силами природы, тот-же культ пантеистическаго натурализма. В поэмах Осссиана (апокрифичны-ли оне, или нет) на столько-же выражаются подобныя стремления, как и в Санкиях (Sankyas).

До сих пор мы не видим однакож, чтобы мысль о природе светил определялась отчетливо, особенно с точки зрения их обитаемости. Воззрения поэтическия и религиозныя носятся, туманныя, в области беспредельнаго, не облекаются существенными формами и при малейшем к ним прикосновении исчезают, подобно безплотным призракам. Но, быть может, у народа более способнаго к научному наблюдению, мы встретим положения, более прочныя и понятия, менее неопределенныя.

Жан Рено изложил недавно космогонию первобытных Галлов и труд его, более обширный, чем можно было предполагать в виду недостаточности исторических свидетельств, на рациональном основании представляет философскую систему друидов, определившуюся с бóльшею точностью, чем все предшествовавшия ей системы. Что друидам, до некоторой степени были известны действительныя движения миров и положение последних в пространстве — это является достоверным в виду оставшихся друидических памятников, хотя и очень сомнительно, чтобы у Галлов существовала физическая астрономия и чтобы они замечали аналогию между Землею и другими планетами. Вот, однакож, замечательное свидетельство, оставленное нам Гекатеем (Hecatée). Историк этот говорит, что Луна, видимая с острова Великобритании, кажется гораздо бóльшею, чем в других местах и что на поверхности ея замечаются даже горы, подобныя земным. Не отсюда-ли басня, приводимая Плутархом и о которой мы поговорим в следующей главе? Как-бы то ни было, не подлежит сомнению, что друиды смотрели на Луну, как светило, на которое переселялись души непосредственно по смерти тела.

В Галлии, в Халдее, да и везде впрочем, астрономия и религия находились м столь тесной взаимной связи, что отделить первую от второй, или указать относительно первой такия черты, которыя не были-бы свойственны и последней, довольно трудно. Цезарь говорит, что наблюдение неба составляло оффициальную обязанность касты друидов. Следующия слова Тальезена (Taliesen) доказывают, что Галлам была известна истинная система вселенной: „Я спрошу у бардов — говорит он — чтó поддерживает мир и почему, лишенный подпор, он не падает. Но что могло-бы служить подпорою? Мир — это великий странствователь! Он безпрерывно движется, а между тем спокойно несется по пути своем и как дивна форма пути этого, если мир не уклоняется от него ни в одну сторону!“ Некоторые из кельтических памятников свидетельствуют об успехах астрономии у Галлов.

Мы не решаемся высказать здесь мнение вышеприведеннаго автора, будто Пифагор заимствовал у бардов сведения относительно той системы мира, которой он учил посвященных в его эзотерическую доктрину. Однакож между доктриною друидов и пифагорейцев существует такая аналогия, что мы считаем Пифагора скорее учеником друидов, чем египетских жрецов. Действительно, пифагорейская школа во главе догматов своих ставила догмат метампсихоза.

Орфей первый из Греков проповедывал учение наше. Прокл, (Proclus) in Timoeum, lib. IV, передает нам стихи, в которых говорится, что Луна есть мир, на котором существуют горы, люди и города.

*) Если эти стихи не принадлежать ни Орфею, котораго существование очень сомнительно, ни Пифагору, то их можно приписать пифагорейцу Кекропсу. Orphиcum carmen, говорить Цицерон (D nat. deor L. I) Pythagoric ferunt cujusdam fuisse Cecropis.

Некоторыя из греческих, а также и римских школ проповедывали, с различных однакож точек зрения, доктрину множественности миров, и только здесь анализ открывает те из побуждений, которыми мотивировались подобныя воззрения на вселенную, или которыя гармонично сливались с последними. Заканчивая изложение предмета нашего в древния времена, мы опять вынуждены ограничиться общими соображениями, так как к нам не дошло ни одной книги, специально написанной по этому предмету. Генеалогическая картина, которую мы намерены представить, может быть применена ко всем временам: если условия и самые мотивы человеческаго самолюбия изменяются согласно с веками и народами, то нельзя сказать этого о духе человеческом, повсюду подобном самому себе.

На первых порах, число философских систем представляется столь громадным, что трудно обознаться среди их и дать им ясную квалификацию. Но при более внимательном наблюдении мы замечаем, что прежде всего оне могут быть сведены к двум главным системам и затем еще к двум другим системам, исторически следующим за первыми. По первой системе, системе материалистов, существует только чувственный мир; наша душа есть ни-что иное, как совокупность впечатлений, воспринимаемых нами от предметов внешняго мира и возбуждаемых ими представлений, подобно тому, как Бог есть несознательная единица всех явлений природы. Но так как столь исключительная система не объясняла всех явлений природы, то наблюдение незримых феноменов, совершающихся в нашем сознании и никоим образом невыясняемых системою материалистов, создало новую и противоположную ей систему спиритуалистов или идеалистов. Последняя система столь-же полна, как и первая, но подобно первой, не может быть допущена от всего прочаго. Предаваясь поочередно исключительному изучению то первой, то второй из систем, человек не замедлил усмотреть, насколько оне противоположны одна другой, насколько оне несостоятельны и насколько, несмотря на их антагонизм, оне не удовлетворяют нашей великой потребности знания. Здравый смысл вскоре покончил с этими человеческими измышлениями: сомневаясь как в первой, так и во второй системах, он впадает в скептецизм — систему новую, представляющую меньше трудностей, но непоследовательную. Но в силу той-же непоследовательности скептицизма, душа приходит к потребности верования; переходя от одной системы к другой и не находя удовлетворительною ни одну из них, она предается наконец мистицизму, пылкому и свободному отречению от действительности и погружается в лоно великой причины, столь жадно отыскиваемой, но вечно неизвестной.

Собственным опытом убедившись в филиации главнейших философских систем, к которым могут быть сведены все их варианты полагаем, что нет на свете ни одного пытливаго ума, который не старался-бы изучить каждую из систем этих, не убедившись в конце концов, что ни одна из них не может быть допущена исключительно, что каждая из них заключает в себе известную долю истину и что благоразумие требует, чтобы в духе нашем существовало равновесие, хоть-бы и неустойчивое: другого, впрочем, и нет в природе.

И так, в каком неизменном виде вопрос о множественности миров является пред судом каждой из указанных философских систем?

Материалисты, смотрящие на вселенную, как на несознательное и вечное произведение слепых сил, не признающие первичной и конечной причины и усматривающие поочередно причину в предшествовавшем действии, а действие в причине, допускают, что вследствие свободнаго действия стихий, в безпредельных пространствах могли возникнуть один или многие миры, даже безконечное множество миров, подобных обитаемому нами. Для них идея безконечнаго множества миров заключается в пределах возможнаго, а идея их множественности — в пределах вероятнаго; для некоторых-же последняя представляется необходимою.

Идеалисты полагают, что разумное начало управляло творением и распорядком всего сущаго и что природа необходимо должна иметь известную цель. К предъидущим предположениям относительно того, что все сущее произведено свободным действием мировых начал, идеалисты присоединяют еще гипотезы, вытекающия из идеи разумнаго управления вселенною. Им отрадно думать, что красота и гармония, усматриваемыя на Земле, проявляются, быть может, в более совершенном виде в небесных пространствах и что бесконечное богатство явлений, которое мы, так сказать, только предвкушаем здесь, свободно развивается в пределах эфира. Кроме того, они верят в существование и в безсмертие души и требуют для будущей жизни своей места в горних обителях. Скептики... Они не были-бы скептиками, если-бы, подобно идеалистам, легко допускали что-либо. Поэтому мы видим, что они всевозможными мерами стараются возражать против допущения какого-бы то ни было положения, не опасаясь даже отрицать то или другое, из одного удовольствия отрицать, тем более, что возражать им очень не легко. Меж нами будь сказано, люди эти очень полезны: без них материалисты и идеалисты не редко доходили-бы до крайних пределов абсурда. Скептики — это противовес добросовестным мыслителям. Что касается идеи множественности миров, то они сильно поддержили-бы ее, если-бы вообще она отвергалась; но как в сущности эта идея не задевает ни одной из теорий, то скептики не прочь даже и подтрунить над ея защитниками.

Наконец, вот мистики. Для них не существуешь ни малейшаго повода отвергать идею множественности миров; напротив, у них есть многие поводы для ея допущения. Поэтому, они нисколько не затрудняются создавать воображаемыя существа, которыми можно-бы населить безконечное число миров. Но с ними надо соблюдать осторожность и не заходить в их владения, так как известно, что по принципу скептики стоять вне всякаго научнаго наблюдения, а это именно наблюдение и составляет нашу опору.

История в двух словах объяснить такую классификацию философских идей и степень их расположения в пользу нашего учения. Ионийская школа, основанная Фалесом, отчасти школа Элея (Elée) и эпикурейцев принадлежат к первой группе. У Римлян, корифеем школы этой является Лукреций. Школы Пифагора, Сократа и Платона относятся ко второй группе; Аристотель принадлежит к двум группам разом и в этом отношении он велик, как философ, не смотря даже на его заблуждения по части астрономии. Софисты, циники, ново-академики принадлежат к третьей группе и, наконец, Александрийская школа и неоплатонизм — к четвертой.

В числе Греков и Римлян, подобно тому как и между сынами нашего вика, были люди, не имевшие никакого мнения, не развивавшие свой ум изучением природы, очень мало размышлявшие о том, чему следует и чему не следует верить и не заботившиеся о вопросах отвлеченных. Мы и не упоминали-бы об этих людях, если-бы между ними не встречались порою творцы систем, интересных для изучения. К числу последних относятся системы, основанныя на антагонизме Сухаго и Влажнаго начал, Света и Мрака, Геометрическия формы, Стремления естественныя — системы, из которых возникали различные миры, устроенные согласно с фантазиею их творцов. Таковы были еще космогоническия теории по началу происхождения чисел, по которым вселенная начинается точкою и продолжается линиею — первичными движениями, из которых рождаются время и пространство.