Что человечества, пребывающия на далеких островах небеснаго архипелага, родственны нам по разуму, а духовныя существа, стоящия на различных ступенях безконечной иерархической лестницы, принадлежат к одной семье и стремятся к общему предназначенью; что абсолютные начала истины и блага повсюду во вселенной составляют основы для одной и той-же нравственной истины — верить этому побуждает нас, с одной стороны, философия наук, а с другой — сам разум дает нам право утверждать необходимость такого факта. Безусловныя начала истины всеобщи и всякий сознательный дух обязан стремиться к уразумению их и признанию их всемирнаго тождества. Если-бы не опасение — неточно выразить мысль, саму по себе весьма точную — то мы сказали-бы, что духовный строй всякаго разумнаго существа везде один и тот-же, что везде мышление должно представлять психологическому анализу одни и те-же свойства (это не значит, однакож, одинаковую степень развития) и что на Нептуне и в мирах соседних с Сириусом, точно так-же, как и на Земле мыслительная способность подобна самой себе.

Но можно-ли сказать то-же самое о формах физических? Если разум обитателей Венеры управляются теми-же законами, каким подлежит разум обитателей Земли; если как первые, так и вторые, одинаковым образом понимают истины нравственный и математическия, если в равной мере обладают они способностью логического мышления, — то необходимо-ли и правдоподобно, чтобы чувства их были тождественны с нашими, чтобы зрение у них действовало у них при помощи глаз, помещенных в верхней части головы, обоняние и вкус — при помощи органов, подобных нашим, слух — при помощи боковых отверстий. Необходимо-ли и правдоподобно, чтобы существа разумныя, стоящия на верхней ступени животной иерархии, представляли в каждом отдельном месте вселенной известныя нам, человеческия формы? Одним словом — всеобщ-ли тип человеческий, или видоизменяется он соответственно с мирами?

Для разрешения этого вопроса, прежде всего устраним от суда людей, полагающих, что поставленный таким образом, вопрос этот становится недоступным для человеческаго изследования. После этого не представлялось-бы уже возможности быть любознательным и мы разом лишились-бы одной из драгоценнейших способностей наших. В самом деле, не составляет-ли любознательность одного из самых похвальных и высоких стремлений духа нашего? Конечно, любознательности мы обязаны изгнанием нашим из земнаго рая, где человек на веки-веков был осужден не прикасаться к древу познания добра и зла; но с сыновнею благодарностью сохраняя блестящее наследие прародительницы нашей, будем все-таки стремиться согласно с прирожденными свойствами нашими, к приобретению познаний.

Воспользуемся настоящим случаем для того, чтобы равным-же образом устранить от суда людей, задающихся вопросом: к чему ломать себе голову над задачею, такия-ли головы у обитателей других миров, как у нас и вообще — есть-ли у них головы. К чему?.. Ах, Боже мой! Да, после этого к чему все, интересующее нас в области поэзии и воображения? К чему все, пленяющее душу нашу приманкою новизны? К чему бóльшая часть трехсот тысяч часов, проводимых нами на Земле? Время, употребленное на размышления, изыскания, изследования и мечты, в сущности затрачивается не столь непроизводительным образом, как время, которое посвящаем мы важным, по нашему мнению житейским делам. Впрочем, времени хватить на все, тем более, что в настоящем случае мы не столько имеем в виду самую науку, как ея применение. Не мешает однакож вспомнить, что в основе возбужденнаго нами вопроса кроются самыя трудныя задачи новейшаго времени, задачи, относящияся к вопросу о происхождении вещей, следовательно чрезвычайно важныя и разрешение которых подвигается столь медленно, что светильник девятнадцатаго столетия еле-еле освещает дорогу к ним.

Когда, переносясь воображением в другие миры, подобно земному шару носящиеся в пустынях пространства, мы решаемся представить себе, кем они могут быть обитаемы; когда взоры наши обнимают совокупность движений, совершающихся как в мирах этих, так и на Земле, — то первое впечатление, котораго мы никак не можем избежать, есть впечатление чисто-земное, находящееся в связи с нашею обычною обстановкою. Для нас, европейцев, в Июне месяце равнины раздваиваются золотистыми нивами и зелеными лугами, холмы увенчиваются густыми лесами, пейзаж разнообразится теченьем рек и немногаго не достает для того, чтобы картина эта не представила нам, с высоты птичьяго полета, в глубине какой-либо долины несколько хижин, приютившихся у серенькой колокольни, или города с древними валами, прорезывающими горизонт своими суровыми очертаниями. Но для обитателей стран экваториальных и тропических, не имеющих времен года, пейзаж не представляет уже таких видов: песчаные берега вечнаго океана сменяются там непроходимыми лесами, леса — холмами, которые никогда не украшаются ни золотом нив, ни зеленью лугов; растительность и животныя — все видоизменяется. Обитатель пустынь видит нечто, еще более суровое. Nihil est in intellectu quin fuerit prius in sensu, гласит одно древнее положение эмпирической школы: ничто не проникает в сознание, не пройдя предварительно чрез ощущение. В основе положения этого есть доля истины: действие внешняго мира и отражение его на нашем внутреннем существе громадны и ими обусловливаются образы, способные возникать в душе вашей. Поэтому можем быть уверены, насколько это относится к нашему предмету, что если предположить в других мирах людей в шесть футов ростом и столь-же белых, как мы сами, то Китайцы представят их себе желтыми, а Эскимосы — совершенно смуглыми дикарями. Опустимся еще ниже: обезьяны увидят там стаи горилл и орангутангов, рыбы — пловцов, попугаи — искусных говорунов с золотыми клювами и зелеными перьями, муравьи — муравейники с их мелким населением. Подобную наклонность духа нашего мы обозначаем словом, по нашему мнению вполне определяющим ее: антропоморфизм.

Однакож, что такое человек: главное в вопросе этом. С анатомической и физиологической точки зрения, человек есть совершеннейший, крайний и далеко выдвинувшийся вперед представитель ряда существ, выражение всех предшествовавших ему на жизненной лестнице тварей и стоит он в конце смыкающагося ряда. Допустим-ли вместе с Жофруа Сент-Илером великолепную, но еще недосказанную мысль о единстве в плане природы; вместе-ли с Кювье предпочтем четыре различных органических отдела, — во всяком случай нельзя не признать капитального факта, что организация человека не отличается от организации животных, что она принадлежит к тому-же зданию и венчает последнее, что произведена она одинакими силами, управляется одинакими законами, зависит от одной и той-же системы и — чтобы ничего уже не прибавлять — от последняго из позвоночных к человеку, незаметными градациями ведет непрерывная животная цепь. В этом случае мы опираемся на точныя науки — анатомию и эмбриологию.

Раз допустив это, поднимемся мысленно к началу или к началам тварей. Каким-бы образом природа ни создала первичные организмы, приводящие жизнь к ея простейшему выражению — инфузорий этих, состоящих только из пищепроводнаго канала; этих зоофитов, повидимому служащих связью между двумя царствами, — каким-бы образом, говорим мы, ни возникли существа эти, необходимо однакож допустить, что форма, величина, организация, способ существования, природа первичных организмов, обусловливались вызвавшими их к бытию силами, средами, в которых пребывали они, обстоятельствами, окружавшими их колыбель и общими, постоянными условиями их существования. При преобладании других сил, существовании других начал, проявлении других комбинаций, совокупности других условий, существа эти, очевидно, более или менее были-бы не такими, какими являются они теперь. Впрочем, истину эту мы усматриваем ежедневно; даже ныне все существа — растения и животныя — видоизменяются согласно с условиями, в которых они живут. Было-бы излишним останавливаться на факте этом и мы считаем себя вправе установить правило, что живыя существа родятся в соответствии с местом их происхождения.

Птицы приспособлены к летанию, так как воздух — это их царство и с предназначением этим гармонируют не только орудия их специальных отправлений, но и различные их органы, начиная с механизма легких и кончая устройством маленьких канальцев в крыльях. Рыбы должны обитать в глубине вод и достаточно одного взгляда на их организацию, чтобы догадаться об ея отправлениях. Будем-ли говорить о земноводных животных и летучих рыбах, упомянем-ли о целых полчищах черепокожих — последних баронах допотопнаго Нептуна, о мириадах насекомых с их дивными метаморфозами, о сонмах свирепых обитателей лесов? Как те, так и другия свидетелъствуют в пользу непререкаемаго положения: везде животныя находятся в гармонии с обитаемою ими средою.

Заметим: как скоро их не оказывается там, т. е. как скоро переместят их в другую среду или видоизменят среду, в которой они находятся, животныя тотчас-же применяются к своей обстановке, точно так, как материя приспособляется к условиям равновесия, температуры и движения.

И так, разнообразие животных форм находится в соотношении с силами, средами, влияниями, ассимилированными питательными веществами, прошедшими веками, климатами, плотностями и проч. Питая грибы углекислотою, при высокой температуре, можно искуственным образом воспроизвести условия жизни вторичной формации. Что произойдет в данном случае? Гриб растет-растет, делается громадным, чудовищным и является наконец представителем колоссальных тайнобрачных растений, погребенных теперь в торфяниках первобытнаго мира. Подобное действие не ограничивалось-бы одними только растениями и применялос-бы к животным, если-бы организация последних не была закреплена течением предшествовавших веков. Но не выходя из пределов нормальных условий настоящаго времени, мы видим, что поверхность земнаго шара населена существами, приспособленными к условиям их жизни.

Вместо земнаго шара, взглянем теперь на другой мир системы нашей и перенесемся в эпоху перваго возникновения жизни на его поверхности. Для большей точности возьмем мир Юпитера. Такия-ли стихии в мире этом, как и у нас? Вода на Юпитере состоит-ли из известнаго числа частей водорода и кислорода? Слагается-ли воздух из 79 частей азота и 21 части кислорода? Не преобладают-ли там другие газы, другие пары, другия жидкия тела? С другой стороны, масса светила этого, сравнительно с массою Земли, больше в триста тридцать восемь раз, а плотность его в четыре раза меньше; удельный вес на Земле выражается числом 5.48, а на Юпитере —1,31. Объемом Юпитер превосходит Землю в 1,400 раз. Продолжительность кругообращения его составляет только четыре десятых кругообращения земли, день его длится всего десять часов, а год, напротив, почти в двадцать раз продолжительнее нашего года. Времен года он не имеет; разстояние его от Солнца в пять раз больше разстояния Земли и он получает от дневнаго светила в двадцать семь раз меньше теплоты и света, чем мы. Четыре спутника влияют на его атмосферу и океаны. В каких условиях находятся и находились его магнетическия и электрическия силы? В каком виде произошли первичныя комбинации, какого рода механические и физические, процессы совершились там? Какая сила, какой закон являлись преобладающими в эпоху возникновения живых организмов? — Изучение законов природы дает нам право отвечать, что жизнь на Юпитере, во всех видах своих существенно разнится от жизни земной, и что твари, образующия органическое царство светила этого, по природе своей существенно различны от тех, которыми проявляется органически жизнь на Земле. Царство животных — это цепь; второй созданный вид (выражение неточное) зависит от перваго вида, или правильнее — от того-же мира, как и первый вид, и следовательно связан с последним неизгладимым сходством; третий связан со вторым, тысячный с сотым, и переходя от одного к другому, мы приближаемся наконец к последнему виду — к тому, который выражает собою все другие, принадлежит к той-же системе, составляет последнее звено цепи и выражает, своим наиболее выдающимся типом, форму существ, предшествовавших ему на лестнице жизни; — приближаемся к человеку и узнаем, что и он не изъят от общих законов природы, что подобно всему остальному, он подчиняется силам материяльным и везде находится в соотношении с физиологическими началами каждой из планет.

Если таков порядок в мирах нашей системы, повидимому получившей начало от Солнца, то что будет, если взглянем мы на далекия планеты, сверкающия в мозаике неба? Среди подобнаго многоразличия, среди этих сложных солнц, вокруг которых вращаются планеты, движимыя непрестанными пертурбациями, где годы, времена года и дни следуют в неправильной последовательности и тысячи сил взаимно уравновешиваются; среди миров, ласкаемых разноцветными лучами многих светильников, где царство света устанавливается во всей светозарности своей; среди миров, попеременно переходящих от света к мраку, от знойных пространств к ледяной стуже — возможно-ли, говорим мы, на лоне подобнаго разнообразия поддерживать мысль о всеобщности типа и всеобщности того организма, отличительныя свойства которого состоять в том, что он применяется ко всякой данной форме, входит в тон окружающей гармонии и в столь высокой степени обладает пластичностью, что нигде, ни в одной из систем, не находится он, так сказать, вне своей родины.

Внешняя и внутренняя организация наша находится в тесной связи с нашим миром. Легкия, предназначеныя для вдыхания воздуха, претворяют венозную кровь в артериальную; наша кишечная система приспособлена к пище растительной и животной; весь жизненный аппарат наш, содержится в системе костей наших и форма и свойства каждаго квадратнаго сантиметра тела нашего, начиная с лодыжки и кончая ресницами, обусловливаются известными причинами. Но при изменении рода нашей пищи и способов нашего дыхания, существо наше, вследствие влияния окружающей среды, необходимо принимает другой вид и применяются к условиям своего новаго назначения. Вместе с тем видоизменятся второстепенные органы и их различные применения. И в самом деле, не смешно-ли утверждать, будто мозг всех мыслящих существ, для выделения мысли, должен быть повсюду одинаковаго состава и одинаковой формы, что специальныя отправления, приспособленныя к земной среде, должны быть исполняемы и заменяемы во всей вселенной аналогичными-же отправлениями, которым подчинены подобные нашим органы? Не более-ли еще нелепая шутка предположение, будто существо разумное состоит, во всех мирах, из канала, предназначеннаго только для провода пищи? — Пройдем молчанием подробности, могущия возникнуть при более подробном иследовании этого вопроса. — И так, по сказанному нами, отсутствие известной системы органов необходимо влечет за собою, в видах возстановления необходимой гармонии, совершенное видоизменение в единстве организма. Там, где закон смерти не является законом жизни — как на Земле нашей, на которой существование твари есть следствие разрушения — более совершенным строением должно обусловливаться существование организмов, отличных от наших. Предположим, например, что процесс дыхания в более разреженной атмосфере совершается при помощи дыхательнаго горла, отличнаго от нашего; предположим также, что механизм нашего рта будет не одинаков, по причине различия пищи, пищи воздушной, например, почерпаемой из питательной атмосферы, — и в силу этого говор наш станет совершенно не похож на наш настоящий говор. Впрочем, почему один и тот-же орган должен повсюду служить для выражения мысли?

Не станем обманывать себя на счет нашей чисто-относительной красоты, которая как и всякая красота физическая, есть понятие условное. Всякая другая органическая система, устроенная по другим комбинациям, обусловленная другими силами, приспособленная к другим средам, тоже обладала-бы ей свойственною, характеристичною красотою. Силы, вследствие которых возникло анатомическое строение различных существ и которыми обусловливаются у нас единство и гармония, и на планетах могли вызвать к жизни иныя системы, согласно с условиями различных миров.

Но что же это за люди? спросят нас. Вы не даете им ни наших свойств, ни наших лиц, ни физическаго строения нашего. Чем замените вы эти руки, пригодные для стольких дел; эту грудь, в которой бьется мужественное сердце; эти могучие глаза, вместилище мысли?.. С другой стороны, какою красотою замените вы осязательную красоту, эти излюбленныя, столь дорогия нам формы? О, мы даже не попытаемся заменять их. Мы не обладаем творческими силами и зная, что все вымыслы наши отличались-бы чисто-земным характером, мы ничего и не станем измышлять. Но нам известно, что если мы существа конечныя, слабыя и невежественныя, то в мире есть Существо безконечное, сущность котораго состоит в безконечном творении безконечных форм. Затем, мы уже вполне будем спокойны на счет того, что это безконечное Существо с поразительною легкостью заменит чем-нибудь другим самыя драгоценныя, созданныя им формы.

Мы полагали, что не безполезно заявить здесь, на каком основании установлена нами относительность земнаго типа, так как люди, носившиеся воображением среди небесных миров, вообще поддерживали мнение, противоположное нашему. Гюйгенс распространяется на счет того, что обитателям других планет крайне необходимо во всем быть подобными нам; Сведенборг видел в одной области звезднаго мира барашков à la Florian, а один последователь нашего учения недавно еще поддсрживал, в прекрасном сочинении своем*), идею всемирности человеческаго типа. Настоящая глава написана с целью опровержения этих неосновательных воззрений.

*) Les lois de Dieu et l’Esprit moderne, par Ch. Richard, ancien élève de l’Ecole polytechnique, commandant de Génie.

Прежде чем покончить с вопросом о живых формах в других мирах, вызовем фантастическия полчища существ, созданных воображением человека, начиная с далеких эпох, когда робкая душа человека олицетворяла силы природы и до средних веков, когда мистицизм населил мир новыми химерами. Призовем доктора Фауста и его адскаго спутника и пусть Мефистофель даст нам второе представление классической Вальпургиевой ночи. Опустимся на Фарсальския поля: вот область Матерей, таинственное начало всего сущаго или имеющаго существовать, пребывающее вне пространства и времени. Это не вещия колдуньи Шекспира и не од-адамическия формы Байрона: это бытие, более близкое к началу всего сущаго. Как говорил Гердер, вне низших сфер природа показывает нам только переходные моменты, а в сферах высоких — только формы в состоянии развития. Природа обладает тысячами незримых путей преобразования. Это царство нерукотвореннаго, νλη или Hades. Невидимое скрыто для нас; посмотрим, чтó подходит к пределам видимаго.

Среди фантастическаго, вызваннаго нами легиона, замечается символическое существо, олицетворяющее собою производительныя силы природы: странное сочетание форм человеческих, звериных и светил. Рога на голове его имеют притязание изображать собою лучи солнца и серп луны; его косматая грудь испещрена пятнами, как шкура леопарда, и усеяна звездами; ноги и ступни у него козлиныя. Вокруг Пана — его уже узнали — видны Сатиры и Сильваны; как у него, нижняя часть их тела звериная, верхняя — человеческая. Фавны — это римские потомки своих греческих предков. Дриады и Гамадриады посещают берега рек; золоточешуйчатые Тритоны никогда не покидают державу Нептуна.

Здесь не место представлять тридцать тысяч второстепенных божеств римской мифологии и мы проследим только одну за другою формы нечеловеческия. На горах, с быстротою ветра носятся Центавры или Гиппоцентавры фессалийские — полу-люди, полу-кони; в водах плещутся сладкогласныя Сирены, приподнимая над волнами несравненной красоты женский стан, в то время как нижняя часть их тела, похожая на рыбий хвост, остается скрытою. Горгоны, над которыми царит Медуза, вооруженныя страшными когтями, приводят в трепет взглядом единственнаго их глаза, помещеннаго посредине лба, как у древних Циклопов. В воздухе носятся Гарпии — чудовища с лицами старух, с когтями и туловищем коршунов с отвислыми грудями и лошадиною гривою. Но никто из общества этого не сравнится с Протеем, который по желанию изменяет вид свой и в мгновение ока принимает форму льва, птицы, дракона, реки или пылающаго огня.

Вот Сфинксы, которым превежливо кланяется Мефистофель. „Здравствуйте, прелестныя дамы!“ Действительно, лица у них и груди, как у молодых девушек, а остальная часть тела львиная, с крыльями и хвостом дракона. А вот недалеко и Гриффоны; как и предшествующия формы, родились они на таинственном востоке. Тело их, ноги и когти — львиныя; голова и крылья — орлиныя; уши лошадиныя, с плавательными перьями вместо гривы, спина покрыта перьями. Впрочем Элиан поясняет, что перья на спине черныя, на груди — красныя, а на крыльях белыя. Если-бы мы полюбопытствовали взглянуть на головы и ноги этих баснословных существ, то увидели-бы мы внизу крошечных Мирмидонов, а вверху — исполинских Аримаспов.

Начиная с индийской древности и до средних веков, мы видим Единорога с туловищем лошади, хвостом вепря, с рогом насредине лба, каковой рог длиною никак не меньше двух локтей. Это опаснейшее в мире животное; однакож св. Григорий уверяет, что улыбка девушки может смирить его. Рядом с Единорогом мы находим Иенсу (Yença), который по произволу может менять свой пол и Паранду эфиопийскую, принимающую какой угодно цвет, подобно хамелеону. Маникорна и Василиск обдают вас холодом ужаса. Но в воздухе витают прелестные образы: Лилиты (Liliths), окрыленные херувимы; Ламии (Lamies), змееподобныя чудища с кроткими лицами; Стриги (Stryges), крылатыя ночныя женщины, похищающия детей. На берегах рек порою встречается Гвивра, происходящая от греческой Гидры и Вивра (Vivre), полу-женщина, полу-змея; вместо глаз у нея карбункулы, которые она оставляет иногда на берегах рек.

Но этим далеко не исчерпывается классический романтизм средневековое баснословие показало нам одну только грань своего многоцветнаго многогранника. Отправившись с Данте в ад, мы встретим там Цербера, Минотавра и Фурий с волосами Церастов; ливийских змей, Хелиндр (Chelyndres), Якулов (Iaculi), Фаров (Phares), Амфисбем (Amphusbèmes), Дракона седьмой пропасти и Феникса пятивековаго. Если вместе с Тассом проникнем мы за огненную ограду очарованнаго леса, то странные взоры еще более странных ликов поразят нас изумлением: Исмена представить нам целыя полчища Химер и Фантомов. Спустившись в фессалийский лабиринт, мы тотчас-же будем окружены фантастическим людом: Кабирами, Тельхинами, Псиллами, Дактилями, Форкиадами, Имзами, Духами ветров, Духами вод, Духами лесов и безмолвных пещер. От тропической Индии до Скандинавии все живет, все олицетворяется; Брама и Один подают друг другу руку; тысячи форм, тысячи образов возникают в созерцательных умах и в полете своем устремляются к небу фантазии. Блестящие призраки, выделяющееся среди туманных облаков своими причудливыми формами, воздушныя видения, фантомы, порожденные воображением или страхом — мир населен вами в своих сокровеннейших и недоступнейших пределах! Станем-ли разсматривать покрытыя рисунками летописи тысячных годов; поднимемся-ли по спиральным лестницам, ведущим на вершину древних храмов; проследим-ли прошедшее до эпохи скандинавских рунов и египетских иероглифов — и везде увидим мы покровы вечнаго символизма, которыми дух человека облекает природу; везде эмблематические, преувеличенные образы в громадной картине представляют нам невообразимое многоразличие живых форм, заброшенных в воздушныя пространства плодотворною мыслью человеческою.

Но неужели воображение человека плодотворнее самой природы? Неужели в созидании образов оно выше той вечной силы, которая носила в лоне своем безконечное число живых тварей? Нет! Разве мы не видим, что способности человеческия, в самом широком развитии своем, в самом незаконном выражении своем, в самых смелых преувеличениях своих, не обладают истинно творческими свойствами и только видоизменяют, преобразовывают первичный тип? Разве не замечаем мы, что дух человеческий не создает типов, чуждых видимой природе? Он только видоизменяют воспринятые ощущением впечатления, развивает их, уменьшает сочетает их по своему желанию, подчиняет их своему произволу — одним словом, действует только на основании данных, доставленных внешним наблюдением.

С другой стороны, в сравнении с силами природы, плодотворность воображения представляется чрезвычайно слабою. В самом деле, какое могут иметь даже в смысле странности и причудливости форм — все эти баснословныя, фантастическия существа, порожденныя воображением человека, если поставить их в паралелль с громадным разнообразием произведений природы? Возвратимся к первичным эпохам существования Земли и несколько мгновений будем присутствовать при разнообразном зрелище исчезнувшей природы допотопных периодов. Вот границы громадных, залитых водою, лесов. Что это за необычайныя битвы рогатых крокодилов, длиною в пятьдесят футов, с чешуйчато-кольчатыми змеями, которых изгибы скрываются в высоких болотных травах? Из лона вод поднимается вихрь пламени, вокруг котораго носятся летучия рыбы: вот грибы, высотою во сто футов и папоротники, выше наших дубов. Гром бури и ветров заглушается каким-то необычайным шумом: это исполинский ящер, длиною в пятьдесят футов и с зубами игуаны, величиною своих костистых членов превосходящий громаднейших слонов наших, — это Игуанодон, сцепившийся с Мегалосавром, в пятнадцать метров длиною, страшные зубы котораго похожи на ножи, на сабли и пилы. Страшныя пресмыкающияся пожирают друг друга. Пещеры оглашаются их пронзительным криком; быстро улетают Рамфоринхи и Птеродактилы. Что это за животныя? Первое из них представляет некоторое родственное сходство с Химерами, которыя мы видим на башнях собора Богоматери в Париже: голова его похожа на голову утки, крокодила и журавля; позвоночный столб его заканчивается костистым и кольчатым хвостом; два прямыя и крепкия крыла защищают, точно бастион, его тело; его лапы заканчиваются тремя пальцами, на шее у него висит ожерелок индейскаго петуха. Второй из этих воздушных гадов (по всем вероятиям — Адам вампиров) — это летучая мышь, величиною с нашего лебедя, первообраз наших драконов, которыми так беззастенчиво пользовалась древняя мифология, Его крокодилья пасть вооружена острыми зубами. Есть тут и Pterodactyle macronyx и Pterodactyle crassirostris (мелодическия названия!). Не существуй эти земно-водныя амфибии и можно бы держать пари, что никакое воображение не придумало-бы их.

Не заходя так далеко в историю чудес творения и „немедленно-же приближаясь к потопу'', возьмем просто маленькую каплю воды и станем наблюдать ее в фокусе солнечнаго микроскопа. Не думаете-ли вы, что тут не найдется множество форм, более еще странных, чем весь ряд сельских полубожеств мифологии! Посмотрите, как перекрещиваются в движениях своих эти ящерицы, эти змеи, эти проворные ужи. Обратите внимание на все осуществившияся здесь геометрическия фигуры: тут шар вращается вокруг самаго себя, там четырехугольник, куб; дальше — целая коллекция многосторонников. Посвятите несколько минут наблюдению — и каких только метаморфоз вы не увидите! Не кажется-ли вам, что глядите вы сверху на слона, важно размахивающаго вправо и влево своим хоботом? Что это за глаза, которые, не смигнув, уставились на нас, точно они нас и не видят? Можно подумать, что это берег Ламаншскаго канала со своими раковинами, после отлива. И вот, в капельке воды, объемом в один кубический миллиметр, мы находим целый мир, более своеобразный и менее вымышленный, чем баснословный мир, созданный воображением человека.

Таким образом, в ископаемых первобытнаго мира, в допотопных пластах, в меловых отложениях геологических формаций, в капле воды, в сухом песке, разносимом ветром по воздуху, на листочке травки мы видим на Земле микроскопическия существа и необъятное множество форм, многоразличных образов и тварей, способом существования своего открывающих пред нами безграничные горизонты. Многоразличие земной твари, начиная с полипов, составляющих границы царств ископаемаго и растительнаго и кончая насекомыми, владеющими светлою областью воздуха, не может быть определено тысячами тысяч. Одна Земля наша служит источником для невообразимаго многообразия форм. Но если силы, присущия скромному земному шару, дали начало такому ряду существ, то что будет, если взглянем мы на миры чуждые нашему миру и где от начала веков действовали неведомыя силы? Что значит разнообразие баснословных, созданных воображением существ, в сравнении с разнообразием тварей естественных? Первое меркнет, стушевывается и неудивительно, если осуществляется оно или в нашем, или в других мирах. Оно ничтожно в сравнении с естественными богатствами, с гибкостью действующих сил, с видоизменяемостью следствий, зависящих от свойства и силы причин. Пластика природы не чета нашей слабенькой пластики и не ограничивается она известными пределами и условными правилами, которыя мы необходимо должны блюсти, чтобы в произведениях наших не впасть в негармоничное и безобразное. В царстве творения, как форма, так и жизненныя начала сопричастны безконечности природы; силы действуют, а материя, послушная и гибкая до безконечности, без малейшаго труда повинуется действию творческих начал.

Мир форм возможных и существующих на столько может быть бесконечен в проявлениях, на сколько безконечен он в силах своих, так что все вымыслы человеческой фантазии неизбежно остаются ниже уровня действительности. Жизнь растительная, животная, человеческая могут проявляться в системах, совершенно различных от тех, которыя нам известны; различных по отправлениям, следовательно и по органам своим; различных как по условиям внутренней жизни, так и по наружному виду своему. „Вот, сказал однажды Гете, показывая множество фантастических цветов, набросанных им на бумаге во время разговора, — вот очень странныя и причудливыя формы, но будь они в двадцать еще раз страннее и причудливее, и все-таки можно-бы спросить, не существует-ли их тип где-либо в природе. Душа проявляет в рисунке часть своей сущности и таким образом высказывает, в их основах, глубочайшия тайны творения, покоющияся на рисунке и пластике.“ Но все, что душа, в единении с творческими силами, может воспроизвести и создать, будет безмерно ниже действительности.

Переносить на Луну, на Марса и на Солнце людей и предметы земные — это значило-бы ошибаться на счет самых основ жизни органических существ. Кто увидит во сне Венеру, тот откроет мир, новее того, который Марко Поло видел в Южных Островах. Пусть умы поверхностные забавляются заселением светил земными колониями, но для нас будет полезнее заняться изучением природы в действительности ея всемогущества и таким образом более и более познавать ее, вместо того, чтобы теряться в преположениях. Никогда не должно упускать из вида подобнаго рода метод, станем-ли изучать природу непосредственно, или-чтó мы и намерены сделать в скорости — в ея отражении на духе человеческом.