Первые шаги

Весь 1947 год был посвящён воспроизводству немецкой ракеты ФАУ-2 (V-2), нашего основного военного трофея, в наших условиях. Мне досталась вся баллистическая документация. Пришлось срочно восполнять недостающие теоретические знания, скрупулёзно разбираться в привезённых из Германии расчётных и проектных материалах, по ходу дела шефствовать над вновь поступающими молодыми инженерами и техниками. К осени были уже назначены первые опытные пуски собранных в нашем производстве ракет с полигона, строящегося у села Капустин Яр в Астраханской области, недалеко от русла реки Ахтуба. Надо было, не имея ни малейшего опыта, подготовить так называемые "Таблицы стрельбы", в которых должны содержаться все установочные данные для настройки бортовых приборов управления для наземного обслуживания ракеты, траекторные данные для различных служб и расчётов и т.д. Я, определённо, с этой работой сам бы не справился. Ранней весной пришёл к нам работать демобилизованный из армии в звании старшего лейтенанта инженерно-авиационных войск молодой человек по имени Святослав Сергеевич Лавров. Я был поверхностно знаком с ним ещё в Германии. Он вёл довольно уединённый образ жизни, не входя в какие-либо компании, да и занимался он больше вопросами, связанными с приборами управления и слежения за полетом, а не баллистикой как таковой. Он был на 2 года моложе меня, но за его плечами уже была Военно-воздушная академия им. Можайского, куда он попал после третьего курса Ленинградского государственного университета, и год или два фронтовой службы в авиационных частях. Уже работая у Королёва, он заочно окончил Московский университет и сделал блестящую карьеру учёного в области динамики полёта и математических основ использования электронно-вычислительной техники. Этот довольно хилый на внешний вид молодой человек, обладая колоссальным научным потенциалом, стал одним из основоположников современной ракетно-космической баллистики, одним из ведущих специалистов в области алгоритмических языков. Доктор технических наук, профессор, член-корреспондент АН СССР, он впоследствии в течение ряда лет возглавлял Институт теоретической астрономии в Ленинграде и заведовал кафедрой Алгоритмических языков на математическом факультете Ленинградского университета. В начале восьмидесятых годов его именем была названа одна из малых планет Солнечной системы. Судьба осчастливила меня, подарив такого близкого товарища по работе, как Святослав Сергеевич Лавров, с которым мы бок о бок трудились в течение двадцати лет, до кончины С. П. Королёва, когда после замены руководства в нашем Конструкторском бюро он перешел на работу в Вычислительный центр Академии наук.

Наше сотрудничество не замыкалось на производственном процессе, а имело учебно-академическое продолжение. В 1952 году в Артиллерийской академии им. Дзержинского была издана в качестве учебного пособия секретная книга под названием "Баллистика управляемых ракет дальнего действия", авторами которой были С. С. Лавров, Р. Ф. Аппазов и В. П. Мишин. Насколько мне известно, это была первая книга по дальним ракетам, когда-либо издававшаяся в Советском Союзе. Третий автор, Василий Павлович Мишин, был в то время первым заместителем С. П. Королёва, а впоследствии, после его смерти, - Главным конструктором и проработал на этой должности около восьми лет. В. П. Мишин получил степень доктора технических наук, профессора, был избран академиком АН СССР; им была организована кафедра Летательных аппаратов в Московском Авиационном институте, на которой с первых дней её создания я проработал по совместительству 38 лет. В 1956 году с упомянутой книги удалось добиться снятия грифа секретности и переиздания в той же Академии. В 1966 году переработанный вариант книги был издан в издательстве "Наука" как монография под тем же названием, посвящённая памяти академика С. П. Королёва. Книга послужила основанием и при написании другой моей книги: "Проектирование траекторий носителей и спутников Земли", изданной в 1988 году. Перед изданием, по моей просьбе, её тщательно просмотрел С. С. Лавров, и я при окончательной редакции учёл все его замечания и предложения.

Мне кажется, что, кроме пристрастия к науке, других увлечений у Лаврова не было. Чрезвычайно одарённый человек, он был к тому же необычайно трудолюбив, аккуратен и настойчив в достижении цели. Лаконичный и малообщительный с незнакомыми людьми, Святослав Сергеевич высказывал чудеса терпения и доброжелательности в общении с ближайшими коллегами по работе, не жалея времени и не претендуя на благодарности и признание своих заслуг. Бывало, бьешься днями над разрешением какой-нибудь очередной трудноподдающейся задачи и начинаешь уже отчаиваться, а обратиться к нему не позволяет самолюбие. Подойдет как бы нечаянно, совсем по другому делу, и, увидев груду исписанных листков, спросит, чем это я занимаюсь. Я показываю ему свои выкладки, рассказываю свой подход к решению и делюсь с ним своими затруднениями. Он садится рядом со мной, близко к углу стола, берет несколько чистых листков бумаги и кладёт их на самый краешек стола, будто другого свободного места на нем нет. Чуть задумавшись, медленно, растягивая слова, очень тихим голосом говорит: "Наверное, Рефатик, можно попробовать сделать так", и далее следует безупречная математическая формулировка чисто технической прикладной задачи, постепенное разворачивание тонкостей в её содержании, описание алгоритма решения с помощью формул и уравнений, поиск удобных методов вычислений. Аккуратно, довольно убористым почерком, начав страницу в верхнем левом углу, доводит свои записи до конца страницы и то же проделывает со второй, третьей, пока наконец не доведёт решение до наиболее приемлемого вида. Если где-то ошибётся или пойдёт не по рациональному пути, зачеркнёт эту запись одной линией так же аккуратно, не спеша, либо возьмет в скобки и продолжит выкладки дальше. Всё это он проделывал так, будто подобную задачу решал уже не один раз, а сейчас только повторяет этот вывод, готовясь к лекции или сообщению на каком-нибудь семинаре. И в заключение говорит: "Ты посмотри, Рефатик, внимательно, может быть, я где-нибудь ошибся или ты найдешь более короткий путь, я тоже ещё подумаю". Но мне почему-то не удавалось находить ошибки в его записях.

Всю жизнь Святослав Сергеевич называл меня "Рефатик" и только на официальных совещаниях обращался по имени, отчеству. Я его называл "Свет", а в его отсутствии вся наша баллистическая команда именовала его не иначе, как "Светик", и только для самых молодых сотрудников он был "Свет Сергеичем". Имя Святослав воспринималось мною не иначе, как имя, связанное с русскими князьями, бесконечными битвами, военными подвигами и поражениями и т.д. Другое дело "Свет" - это что-то светлое, тёплое, радостное, приятное...

В последние годы наши встречи случались всё реже и реже, тем более, что он живет в Санкт-Петербурге. Когда мы ездили к нему с поздравлениями по поводу его шестидесятилетия, затем в 1989 году встречались в Москве в связи со сбором воспоминаний о Сергее Павловиче Королёве, мы по-прежнему друг к другу не могли обращаться иначе, как "Свет" и "Рефатик" даже при том многолюдии, которое нас окружало. Наша взаимная симпатия не ускользала от внимания С.П., тем более, что он в нас, по-видимому, находил некоторое внешнее сходство: оба мы были чрезвычайно кудрявы и близоруки, что заставляло нас всегда быть при очках. Частенько он по-доброму подшучивал над нами: "Ну, а вы что скажете, заучившиеся очкарики, по этому поводу?" или "Как вы это объясните, кудрявые очкарики?" Однажды С.П. своей секретарше сказал: "Антонина Алексеевна, найдите мне поскорей этих кудрявых близнецов", и она сразу поняла, о ком идет речь. Нас к руководству часто приглашали парой, так как Лавров больше занимался идеологической частью проблем, а я - технической стороной. Признавая в Лаврове безусловного лидера, я всеми силами стремился к поддержанию и укреплению его авторитета, хотя он в этом, может быть, и не нуждался. Забегая несколько вперед, скажу, что к 1961 году под руководством Лаврова оказался самый большой отдел в нашем КБ с весьма разнообразной расчетно-теоретической тематикой, включавшей вопросы баллистики боевых ракет и космических аппаратов, динамики движения и управления, моделирующие установки, нагрузки, действующие на ракеты и аппараты, и стремительно расширяющуюся лабораторию электронно-вычислительных машин. В это время я был одним из двух его заместителей. Лавров всё больше отдалялся от нашей основной тематики, не в силах преодолеть свою возрастающую пылкую страсть к новой вычислительной технике, ясно осознавая последствия этой научно-технической революции нашего века. Он ушёл из нашего отдела, образовав на базе лаборатории новый отдел, который впоследствии превратился в вычислительный центр всего предприятия и завода, одного из самых мощных во всей отрасли. Я же под натиском С.П. и Лаврова вынужден был, вопреки своему желанию, принять отдел, покинутый Лавровым. Но всё это было гораздо позже описываемых дней 1947 года.

С приходом Лаврова в наш отдел работа как бы приобрела новое качество: мы начали не только совершенствовать позаимствованные у немцев расчётные методы, но и приступили к своим теоретическим разработкам. Что касается самих расчетов, то их понадобилось великое множество. В те годы баллистические расчёты в артиллерии так же, как и астрономические, относились к самым трудоемким, поскольку нужная точность достигалась только с помощью численных методов интегрирования систем дифференциальных уравнений высоких порядков. Для проведения вычислений не годился из-за своей малой точности такой чуть ли не единственный инструмент, как логарифмическая линейка, так выручавшая инженеров почти всех специальностей. Самым "совершенным" вычислительным средством в Советском Союзе считались ручные арифмометры "Феликс" (ну и название придумали!), рукоятки которых крутились с противным скрежетом и заедали на каждом шагу, а движки, с помощью которых устанавливались числа, передвигались с заметными усилиями, из-за чего через некоторое время на пальцах считающего образовывались сначала водянки, а затем твердые мозоли. Да и скорость вычислений была такой, что для расчета одной только траектории требовались месяцы. Их же нам надо было рассчитать десятки, сотни. На этой жалкой технике нечего было и думать о ракетах и космосе. В фашистской Германии уже более десяти лет назад появились электрические счетные машинки - полуавтоматы и автоматы, которые использовались немецкими специалистами в баллистических и других трудоемких расчетах. На этих машинках я научился считать ещё будучи там и, конечно, всю эту технику, которая попала в наши руки, мы привезли с собой. Она позволяла в десятки раз ускорить расчеты, и тем самым позволяла браться за решение все более сложных задач. Мы набрали довольно большой штат расчетчиц, состоящий из окончивших средние технические учебные заведения и выпускниц десятых классов средних школ. Работали они в большинстве случаев неплохо, но были среди них и своеобразные гроссмейстеры своего дела. Очень большим недостатком электрических счетных машинок был довольно большой шум, производимый ими при работе. Уже в начале пятидесятых годов, чтобы как-то приглушить этот грохот, стены комнат расчетчиц стали обивать тканями, и это приносило заметное облегчение.

Быстро проходили месяцы, отпущенные до начала первых пусков ракет, собранных из немецких агрегатов на нашем производстве. Мы тщательно готовились к этому важному событию, предвкушая не столько большой успех, сколько острые ощущения и невиданное зрелище, первыми свидетелями которого в нашей стране нам предстояло стать.

Довольно большая группа немецких специалистов, которая в конце 1946 года была вывезена из Германии в Советский Союз, после нескольких месяцев совместной работы была отправлена на один из уединенных островов на озере Селигер под названием Гордомля, недалеко от города Осташков. Они работали независимо от нас над проектом более совершенной ракеты, однако, когда подошло время первых натурных пусков ракеты ФАУ-2, наиболее опытных из них решено было взять на полигон. Группа немецких специалистов, вывезенная из Германии, состояла из более чем 150 человек, а с семьями она насчитывала около 500 человек. Среди них было 13 профессоров, 32 доктора-инженера, 85 дипломированных инженеров, 21 инженер-практик. Хотя немцы и работали на острове за колючей проволокой и доступ к ним был строго охраняем и ограничен, им разрешалось выезжать в определённые дни в районный центр Осташков и даже в Москву. Среди них самым близким, если можно так выразиться, мне человеком был доктор Вольдемар Вольф, бывший руководитель отдела баллистики фирмы "Крупп", с которым мы хорошо поработали в Германии. Это был открытый, добрый, увлечённый своим делом человек средних лет, у которого от нас секретов не было. Уже в Союзе два его сына хорошо изучили русский язык и окончили Московский государственный университет. Несколько хуже я знал доктора Вернера Альбринга - специалиста по аэродинамике, бывшего заместителя директора института аэродинамики в Ганновере, и доктора Ганса Хоха - специалиста по автоматическому управлению, блестящего инженера и учёного, впервые осуществившего идею моделирования полета ракеты в лабораторных условиях. Альбринг был в общении высокомерен и суховат. Хох очень молод, энергичен, полон идей, доброжелателен. Ярый антифашист, позже он даже вступил в компартию. К сожалению, его жизнь рано оборвалась: он умер в Москве в начале пятидесятых годов, кажется, от воспаления легких. Немецких специалистов продержали в Союзе до 1951-53 годов, и они тремя этапами, начиная с декабря 1951 года, были возвращены на родину.

Я иногда задаю себе вопрос: был ли какой-то смысл в их столь долгом задержании у нас? Они работали в полной изоляции от нас, не имея возможности официально участвовать в проводимых нами разработках. Немцы выпустили несколько эскизных и технических проектов более совершенных ракет. Их проекты рассматривались на технических советах, по ним принимались какие-то необязывающие решения, затем проекты дорабатывались, им обещали реализовать их, но ни финансов, ни производственных мощностей им не предоставляли. Вскоре они осознали, что их попросту заставляют заниматься переливанием из пустого в порожнее. Это даже привело к нескольким конфликтным ситуациям. Немцы старались хорошо выполнить свою работу, и подобное игнорирование их деятельности обижало, чувствительно било по самолюбию. Может быть, какие-то проектные или конструкторские идеи, предлагаемые ими, были использованы в наших проектах? К сожалению, ничего определенного об этом сказать не могу. Могу только сказать, что мы, баллистики, варились в собственном соку. И все же смысл в их пребывании здесь по логике вещей, очевидно, заключался в том, чтобы в максимальной степени выжать из них какие-то плодотворные идеи, которые бы помогли нам ускорить создание ракет с более высокими тактико-техническими характеристиками. Если дальше развивать эту мысль, мы неизбежно столкнемся с очень больным вопросом о приоритете и первенстве. Не имея возможности заняться данным вопросом детально и со всей ответственностью, мы оставим его без дальнейшего внимания и вернёмся к событиям осени 1947 года.

Я приехал на полигон не с первой группой, а со второй или с третьей в специальном железнодорожном составе, называемом спецпоезд. Он был c немецкой тщательностью оборудован всем необходимым для того, чтобы автономно производить все работы по подготовке и пуску ракеты. Были в нем жилые вагоны с купе на два человека, баня, столовая, прачечная, буфет, лазарет, помещения для отдыха, не считая ряда лабораторий, мастерских, измерительной техники, склада запасных частей, комнат для совещаний, кабинетов для руководства и т.д. К моменту нашего приезда в голой степи было построено несколько самых элементарных бараков для жилья, без всяких удобств, если не считать обыкновенных железных печурок-времянок, с помощью которых поддерживалась хоть какая-то положительная температура. Недалеко возвышалась железобетонная конструкция стенда для вертикальных огневых испытаний ракеты, ангар-барак для предстартовой подготовки ракет в горизонтальном положении, бетонная площадка для запуска ракеты, готовился бункер.

Осень выдалась холодная и слякотная, поэтому мы постоянно мерзли, ходили испачканные жидкой грязью, а зачастую и мокрые. Нам всем выдали стеганые ватники, но от них во время дождя проку было мало. Первым, кого я увидел, когда сошел с поезда, был доктор Вольф, представлявший собой комичное зрелище. В ватных штанах и телогрейке, на носу шикарные роговые очки (он был сильно близорук), на голове шляпа с бантиком из шёлкового шнурка, на ногах ботинки с привязанными к ним галошами, которые он с трудом поочерёдно вытаскивал из размокшей земли. Он очень обрадовался встрече и тут же стал пояснять, как бы оправдываясь, что галоши обязательно надо привязывать, иначе рискуешь остаться без них.

Наша баллистическая группа обосновалась в одном из вагонов спецпоезда, в котором мы оборудовали места для расчетчиц, работающих на электрических счетных машинках, туда же поставили несколько компараторов - приборов, на которых предстояло расшифровывать результаты фототеодолитных съемок полета ракет. Каждый из нас, видимо, чувствовал себя немного первопроходцем, да и довольно экзотические условия давали ощущение необычайности происходящего.

С тех пор прошло много-много лет, точнее, чуть больше полувека, и среди воспоминаний одним из самых ярких представляются впечатления от первого запуска двигателя ракеты ФАУ-2 в стендовых условиях. К назначенному времени явно не успевали из-за разных неполадок, поэтому несколько раз объявляли задержки то на 5 минут, то на 30. Недалеко от стенда в земле были вырыты специальные "щели", откуда и предстояло наблюдать. Мы устали от ожидания, замерзли, проголодались, к тому же постепенно нас окружила кромешная тьма. Наконец после очередного воя сирены, известившего готовность к запуску, мы заняли свои места в щелях, не особенно надеясь на успех. Вдруг что-то бабахнуло, как выстрел из пушки, появился мощный поток яркого огня и тут же оглушительный, ни с чем ни сравнимый жуткий грохот. До нас долетели небольшие комья земли, и скорее не дошло, а донеслось тепло этого огня, даже не тепло, а жар. Казалось, дрожит вся земля от этой мощи, перестаёшь ощущать своё собственное тело, ничего не чувствуешь, кроме огня и грохота. Но удивительным было то, что хотелось, чтобы это продолжалось; хотелось находиться в этом завораживающем кошмаре ещё какое-то время в ожидании чего-то неведомого. Ни одна клеточка организма не оставалась равнодушной к тому, что происходило. Вдруг все так же внезапно прекратилось, как и началось. На несколько мгновений наступила жуткая тишина, которая тут же была нарушена шумными криками восторга, поздравлениями.

После этого посвящения искусству создания "грома и молнии" были десятки, если не сотни, натурных пусков различных ракет, включая такие, как Н-1 - ракета-носитель для осуществления пилотируемых полетов на Луну, "Энергия-Буран" - ракета для челночных полётов по маршруту Земля-Орбита Земли-Земля. Тяга двигателей последних ракет-носителей измерялась тремя-четырьмя тысячами тонн, на фоне которой тяга той первой ракеты в 25 тонн кажется просто игрушечной. Каждый пуск крупной ракеты-носителя уникален, неповторим, он завораживает. И все же сила первых впечатлений несравнима ни с чем.

Лётные испытания прошли более или менее успешно, если принять во внимание, что это были самые первые испытания ракет подобного типа, да ещё собранные из привезенных из Германии частей. Из одиннадцати запущенных ракет пять дошли до цели. Много переживаний и хлопот доставила одна ракета, резко отклонившаяся в полёте влево от трассы. По первым впечатлениям, она "пошла" в сторону города Саратова. К счастью, до Саратова расстояние было больше, чем предельная дальность ракеты в 270 км., и ракета до него просто не могла долететь. Наши специалисты самостоятельными силами не смогли установить причин такого поведения ракеты и привлекли к анализу немцев. К их чести, они во главе с упомянутым уже доктором Г.Хохом и известным специалистом по гироскопии доктором К.Магнусом быстро разобрались с этим явлением, определили "виновника" ненормальности - вибрационные помехи, рассчитали и изготовили фильтр, отсекающий возможности попадания этих колебаний в приборы системы управления. По приказу Наркома вооружения Устинова каждому из немецких специалистов - участников этой группы анализа - была вручена огромная по тем временам премия - по 15 тысяч рублей. Для сравнения отмечу, что зарплата инженера составляла 980 рублей. Кроме того, на всю группу была отпущена двадцатилитровая канистра спирта, справиться с которой, конечно же, помогли все.

Трудности с отработкой ракеты объяснялись, в основном, почти полным отсутствием измерительных средств, подобных нынешним радиотелеметрическим. Фототеодолит мог помочь определить саму траекторию и ещё какие-то внешние проявления неисправностей. Очень небольшую информацию приносили донесения "группы визуальных наблюдений", в которую входил и я. Командного бункера для управления запуском ракеты, как на всех последующих этапах работ, ещё не было, и все пуски производились по командам из немецкой бронемашины - штатной принадлежности немецких боевых стартовых позиций под названием "Панцерваген". Поскольку вблизи стартовой площадки не было вообще никаких помещений, все возникающие вопросы обсуждались либо стоя на пусковой площадке, либо в более серьезных случаях, в так называемом "банкобусе". Слово это возникло как элемент народного творчества и состоит из соединения двух корневых слов: банк - в смысле коллективного обсуждения, и автобус, каковым являлся полуразрушенный корпус бывшего небольшого автобуса. В особенно холодные, ветреные дни было счастьем проникнуть в этот "банкобус" на очередное совещание руководства, чтобы хоть немного согреться, а заодно и поучаствовать в горячих спорах.

Вот в каких условиях начиналось у нас становление современной ракетно-космической техники. Впрочем, о космосе в те дни мало кто ещё думал, разве что Королёв. Как бы трудно всем ни пришлось, первые шаги были сделаны, может быть, самые важные и тяжёлые, но работать было интересно, очень интересно.

В последующие годы полигон в Капустином Яру (сокращённо Кап-Яр) получил быстрое развитие. Основной рабочей зоной был район так называемой технической позиции, расположенный от самого Кап-Яра на удалении порядка 30-ти километров. Здесь были построены гостиницы, столовая, два небольших магазина, разбит небольшой сквер для прогулок. Главным сооружением был монтажно-испытательный корпус - МИК, в котором ракеты оснащали всем необходимым, проходили горизонтальные испытания, готовились в сухом виде к пуску. Затем вывозились на стартовые площадки, которых было несколько. Там ракеты устанавливались в вертикальное положение, заправлялись всеми компонентами топлива, проходили предстартовые испытания и затем запускались. Полигон был собственностью военного ведомства, разработчики ракет были здесь как бы командированными гостями. Всю работу должны были проводить офицеры и солдаты войсковой части по инструкциям и под наблюдением представителей промышленности. Однако в действительности, особенно на первых порах, никто с таким распределением не считался, так как у самих разработчиков не было достаточного опыта и знаний, чтобы с самого начала всё предусмотреть. Часто возникали неисправности - так называемые "бобы", над устранением которых и объяснением причин их появления работали смешанные группы.

Войсковая часть разрасталась по мере появления новых разработок, и не только нашего предприятия. Бывший небольшой городок Капустин Яр превратился в большой современный город со всей полагающейся инфраструктурой. Город был соединен с техническими позициями узкоколейной железнодорожной веткой. Был построен кислородный завод для выработки жидкого кислорода для ракет, метеостанция, другие службы, свойственные крупным войсковым частям, включая большое здание штаба. При штабе был организован расчётно-теоретический отдел, который впоследствии перерос в мощный вычислительный центр.

В течение более чем десяти лет не проходило года, чтобы несколько месяцев работы не пришлось бы на полигон. К счастью, место для полигона оказалось выбранным довольно удачно. В междуречье Волги и Ахтубы, в незаливаемой пойме Волги было множество озёр и мелких речушек, которые стали излюбленным местом отдыха многих из нас, вынужденых многие месяцы находиться здесь вдалеке от своих семей. Зимой прекрасно удавался подлёдный лов рыбы, а летом - кто с бреднем, кто со спиннингом, а кто с обычной удочкой ловил свою удачу, и не без успеха. Правда, в этих местах было много змей и всяких ядовитых насекомых вроде скорпионов, фаланг, но крупных несчастий, связанных с ними, не припоминаю. Однажды я был немало перепуган. Сидя у низкого берега Солянки, небольшой речушки, я ловил на удочку рыбу, которую насаживал на кукан, опущенный в воду. Когда в очередной раз вытащил из воды эту верёвочку с рыбой, чтобы насадить на неё только что пойманную, я вздрогнул от неожиданности: на кукане висела змея, проглотившая наполовину одну из насаженных на неё рыбок. Ощущение было пренеприятное. Другой раз, шагая по узкой тропинке, проложенной между высохшими высокими кустами ивняка, я чуть не наступил на пару спарившихся гадюк. Перешагнуть было опасно, но и обойти оказалось делом непростым, но все обошлось благополучно.

Однако гораздо больше осталось приятных воспоминаний, связанных с этим периодом. Я помню весеннюю степь, покрытую свежей, ещё не угнетенной жаркими солнечными лучами растительностью светло-зеленого цвета с чуть сероватым оттенком и с одурманивающим запахом полыни. Чуть позже вдруг появлялись отдельные обширные участки, сплошь покрытые цветущими дикими тюльпанами то жёлтого, то красного, то розового или бледно-лилового цветов. Если удавалось к майским праздникам вернуться домой, каждый старался увезти с собой букет этой дикой красоты. Однако попытки выкопать луковицы не приводили к успеху: они уходили в твердую, как камень, землю слишком глубоко. За лето трава на ровных незащищенных местах выжигалась солнцем начисто, и степь казалась вымершей. Поближе к воде местное население культивировало бахчевые культуры, участки под которыми перемежались с небольшими, кое-как засаженными садами. Сады производили безрадостное впечатление из-за острого недостатка влаги и всё же в летний зной служили во время отдыха хорошей защитой. С середины июня начинался комарино-мошкариный сезон, который продолжался месяц или полтора. Год на год не приходился, но бывали времена, когда мириады этих жадных кровососущих проникали безжалостно во все щели человеческого тела, не отступая ни на шаг даже перед угрозой массовой казни. Среди них попадался и какой-то особый вид очень мелкой мошкары, похожей на москит, укус которой приводил к образованию твердой, болезненной припухлости на теле, не проходившей неделями, доставляя большие неудобства. Но зато, начиная с августа, наступала своеобразная золотая пора. Мошкара и комарье почти исчезали, природа, казалось, замирала в каком-то томлении, все ещё изнывая от жары, но вечера становились чуть прохладней, за ночь удавалось отдохнуть без особой борьбы с духотой и насекомыми, пик дискомфорта постепенно отступал. В эту пору рыба становилась сытой, ленивой и вялой, но на уху всегда удавалось наловить какой-нибудь мелочи. Зато какие арбузы и помидоры попадались, и всё бесплатно или почти бесплатно - иди и выбирай по своему умению или интуиции. Не обходилось без самодеятельных поэтов и песенников, которые сочинят то хлёсткую эпиграмму, то лирический стишок, то какую-нибудь нехитрую песенку. Вот припев одной весьма популярной песенки:

"Ахтуба мутная, песок и пляж,

Здесь жизнь суровая чарует нас,

И небо звёздное, степная гладь,

Кап-Яр я пыльный буду вспоминать".