Идея множественности мiровъ настолько естественна, что была она присуща духу человеческому прежде чѣмъ стали известны первыя основы наукъ физическiхъ; ее проповѣдывали съ убѣжденiемъ и энтузiазмомъ въ тѣ времена, когда нельзя было, да и не заявлялось еще притязанiй поддерживать ее при помощи какихъ-бы то ни было научныхъ доводовъ. Логика и разумъ достаточны были для установленiя ея началъ и не выходя изъ предѣловъ логическихъ соображенiй, идею множественности мiровъ поддерживали и защищали успешно.

Странно и удивительно, что такiя понятiя могли установиться помимо всякаго физическаго наблюденiя, въ силу только соображенiй, не имѣвшихъ никакого отношенiя къ космографiи. Въ наше время однимъ изъ главнѣйшихъ аргументовъ въ пользу нашего ученiя является сходство другихъ мiровъ съ нашимъ и аналогiя послѣдняго съ другими небесными тѣлами, среди которыхъ Земля помѣщена безразлично. Но древнiе послѣдователи нашего ученiя не только не опирались на сходство свѣтилъ съ Землею, но даже устраняли и отвергали его, на основанiи убѣжденiя, что звѣзды — свѣтила временныя, питающiяся испаренiями Земли.

Такимъ образомъ, для древнихъ, о которыхъ мы говорим, мiръ слагался не только изъ одной Земли, но изъ всего ее окружающаго: воздуха, небесъ и звѣздъ. Утверждать, что существуютъ многiе мiры, это было-бы равносильно утвержденiю, что за предѣлами неподвижныхъ звѣздъ могутъ находиться Земли, подобныя нашей и окруженныя другими небесами. Для насъ важно знать подобнаго рода мысли. Лукрецiй, какъ пѣвецъ природы и Плутархъ, какъ историкъ, — это совершеннѣйшiе образцы, представляемые намъ въ этомъ отношенiи древностью.

Для знаменитого автора поэмы De natura rerum, для всей школы Эпикура и для бóльшей части сенсуалистовъ, Солнце, Луна и звѣзды представляются „въ томъ видѣ, въ какомъ усматриваются они нами на небѣ. Дискъ дневнаго свѣтила не больше и не лучезарнѣе, чѣмъ является онѣ нашимъ чувствамъ, ибо доколѣ свѣтлое тѣло, каково-бы ни было его удаленiе, посылаетъ намъ свой свѣтъ и свою теплоту, до тѣхъ поръ видимая форма предмета не измѣняется въ нашихъ глазахъ вслѣдствiе его удаленности“. „Блеститъ-ли Луна собственнымъ или заимственнымъ свѣтомъ, но она проходитъ по нѣбу не въ бóльшемъ видѣ чѣмъ тотъ, подъ которымъ она поражаетъ взоры наши; сквозь покровы атмосферы, предметы далекiе представляются въ неясномъ видѣ, но какъ свѣтило ночей показываетъ намъ свои ясно обозначенные очертанiя, то, безъ сомнѣнiя, оно таково-же на небѣ, какимъ кажется намъ на Землѣ“... „Неудивительно, если такъ бываетъ въ отношенiи огней эфирныхъ, потому что всѣ свѣтила, находящiяся на нашей Землѣ, каково-бы ни было ихъ удаленiе, очень мало измѣняются въ своемъ дѣйствительномъ видѣ, доколѣ ихъ слабый свѣтъ достигаетъ до насъ. Этимъ доказывается, что небесныя свѣтила не больше и не меньше того, чѣмъ они представляются нашимъ взорамъ*).

*) De natura rerum, lib V.

Не приступая къ дальнейшему развитiю подобныхъ воззрѣнiй, мы несомненно узнаемъ здѣсь великую, усвоенную Лукрецiемъ теорiю, по которой Земля занимаетъ подобающее ей мѣсто въ средоточiи вселенной, а всѣ светила небесныя составляютъ ея достоянiе и служатъ ей. Однакожъ поэтъ воспѣваетъ идею множественности мiровъ въ смыслѣ, указанномъ нами выше: „Великое Все безконечно; здѣсь, тамъ, подъ нашими ногами, надъ головами нашими — безпредѣльное пространство. Я говорилъ тебѣ это, но то-же самое возвѣщается голосомъ природы. Итакъ, если въ безпредѣльномъ пространствѣ, безконечно простирающемся по всѣмъ направленiямъ, безчисленное множество творческихъ волнъ матерiи отъ вѣковъ носится и вращается среди Океана и безконечнаго пространства (spatium infinitum), то почему въ плодотворной борьбе своей оно не создало-бы ничего, кромѣ Земнаго шара и небеснаго свода? Можно-ли допустить, чтобы за предѣлами нашего мiра это необъятное количество стихiй было обречено на бездѣятельный покой? Нѣтъ, нѣтъ! Если наша Земля есть дѣло природы, если жизненныя начала, въ силу ихъ сущности и управляемыя законамъ необходимости, после тысячи тщетныхъ попытокъ сплотились наконецъ, видоизмѣнились и произвели массы, изъ которыхъ возникли уже небо, Земля и ея обитатели, — то согласись, что въ другихъ предѣлахъ пустоты, матерiя должна была произвести безчисленное множество живыхъ тварей, морей, небесъ, земель и усѣять пространство мiрами, подобными тому, который колеблется подъ нашими стопами на волнахъ воздуха.

„Впрочемъ, ни одинъ предметъ не рождается отдельно, единственнымъ въ своемъ родѣ каждый имѣетъ свою семью и составляетъ одно звено въ цѣпи существъ. Таково предназначенiе живыхъ тварей. И такъ, все доказываетъ, что небо, океанъ, звѣзды, солнце и всѣ великiя тѣла природы, далеко не будучи подобны только самимъ себѣ, разсѣяны въ безконечномъ числѣ въ предѣлахъ необъятнаго пространства; время ихъ существовованiя опредѣлено и подобно другимъ существамъ, они родились и умрутъ... Въ то время, когда зарождался нашъ мiръ, когда Земля, воды и Солнце возникали изъ хаоса, излишними волнами матерiи, лившейся со всѣхъ сторонъ пространства, были отложены, внѣ и вокругъ нашего, недавно родившагося, мiра, бесчисленное множество началъ и зародышей“ *).

*) De natura rerum, lib II.

Итакъ, вотъ несомненный и авторитетный представитель полнѣйшаго матерiализма, проповедующiй мысль о множественности мiровъ во имя разума. Ни астрономiи, ни физики, ни закона причинности. Земля и небо — это мiръ. Внѣ его могутъ существовать другая Земля и другое небо, другiя Земли и другiя небеса. Впослѣдствiи, когда христiанизмъ сообщитъ небу и Землѣ другой видъ, мы увидимъ, что иные изъ богослововъ высказываютъ, очень осторожно впрочемъ, такiя-же мысли.

Вѣкъ спустя, Плутархъ, по поводу „Прекращенiя прорицалищъ“ (Cessation des Oracles), впадаетъ въ большiя уклоненiя отъ своего предмета (уклоненiя эти часто встречаются въ его сочiненiяхъ) и выражаетъ относительно идеи множественности мiровъ подобныя-же предъидущимъ мысли, но различiе въ аргументацiи, равно какъ и наивность приводимыхъ имъ доводовъ, представляютъ не безполезный интересъ любителямъ такого рода старинныхъ и благодушныхъ бесѣдъ.

Ламприй (Lamprias), братъ Плутарха, приводящiй разговоръ, который происходилъ въ Дельфахъ относительно прорицалищъ, начиная бесѣду свою о мiрахъ, повидимому находился подъ живымъ впечатлѣнiемъ мыслей Лукрецiя. „Неправдоподобно, говоритъ онъ, чтобы существовалъ одинъ только мiръ, носящiйся уединенно въ безконечномъ пространстве, безъ всякаго общенiя и отношенiя съ чѣмъ-бы то ни было. Если въ природѣ ничего нѣтъ единичнаго — ни человѣка, ни лошади, ни звѣзды, ни бога, ни генiя, то почему-бы существовалъ одинъ только мiръ? Люди, утверждающiе, что существуетъ только одна Земля и одинъ океанъ, не замѣчаютъ очевиднаго сходства между частями этихъ предметовъ. Напрасно смущаются тѣ, по мнѣнiю которыхъ вся матерiя пошла на образованiе мiра; напрасно опасаются они, что остатки вещества, своимъ противодействiемъ хаосу или столкновениями своими нарушатъ гармонiю вселенной. При допущенiи существованiя многихъ мiровъ, каждый изъ нихъ будетъ обладать опредѣленнымъ количествомъ матерiи и вещества: ничего не будетъ излишняго, находящегося въ безпорядкѣ и выходящаго изъ своей сферы. Самая форма, свойственная каждому мiру и содержащая въ себѣ весь объемъ опредѣленной ему матерiи, не дозволяетъ, чтобы какая-либо изъ частей его, блуждая безцѣльно, отторглась отъ него и упала въ другой мiръ“.

Затѣмъ разскащикъ опровергаетъ мнѣнiя Аристотеля. Такъ какъ каждое тѣло, говоритъ послѣднiй, имѣетъ свойственное ему и естественное мѣсто, то необходимо, чтобы Земля повсюду стремилась къ центру и чтобы находящаяся надъ нею вода поддерживала болѣе легкiя тѣла. Но при существованiи многихъ мiровъ, Земля во многихъ мѣстахъ будетъ превышать огонь и воздухъ, а въ иныхъ будетъ уступать имъ. То-же самое должно сказать о воздухѣ и огне, которые займутъ определенное имъ природою место или перемѣстятся. Но какъ, по мнѣнию Аристотеля, подобныя гипотезы невозможны, то существуетъ не два мiра и не множество мiровъ, но одинъ, заключающiй въ себѣ всю созданную матерiю и устроенный по законамъ природы, сообразно съ различiемъ вещества. Эти произвольныя предположенiя легко опровергаются Лампрiемъ, доказывающим, что все въ природѣ относительно. Затѣмъ, онъ поддерживаетъ свои тезисы слѣдующими замѣчательными соображенiями:

...Какова-бы ни была причина подобныхъ стремленiй и измѣненiй тѣлъ, но она содержитъ каждый изъ мiровъ въ соотвѣтствующемъ ему положенiи. Каждый мiръ обладаетъ своею Землею и своими морями, каждый имѣетъ свойственныя ему: средоточiе, стремленiя, измѣненiя тѣлъ, сохраняющiя и содержащiя его въ опредѣленномъ ему мѣсте. Находящееся внѣ мiра, будь это ничтожество или безконечная пустота, не имѣетъ центра. Но какъ существуютъ многiе мiры, то каждый изъ нихъ имѣетъ свое средоточiе, слѣдовательно и собственное свое движенiе, которое влечетъ одни тела къ центру, другiя удаляетъ отъ послѣдняго, а третьи заставляетъ вращатъся вокругъ него. Но предполагать многiя средоточiя и утверждать, будто все тяжелыя тела стремятся къ одному центру, это было-бы почти равносильно мненiю, что кровь всехъ людей течетъ въ одной жиле, или что все мозги заключены въ одной оболочкѣ. Столь-же безразсудно было-бы желанiе, чтобы существовалъ одинъ только мiръ и чтобы Луна находилась внизу, точно у людей мозгъ въ пяткахъ, а сердце въ головѣ“.

„Но не безрассудна гипотеза о существованiи многихъ, отдѣльныхъ одинъ отъ другаго мiровъ, столь-же различныхъ между собою, насколько различны ихъ составныя части.

„Въ каждомъ мiрѣ, Земля, моря и небо займутъ наиболѣе приличное ихъ природѣ мѣсто. Каждый изъ нихъ будетъ иметь верхнiя и нижнiя части свои, свою окружность и средоточiе, въ самомъ себе и относительно самаго себя, а не внѣ себя и не по отношенiю къ другому мiру. Камень, который иные предполагаютъ помѣщеннымъ внѣ мiра, съ трудомъ можетъ быть мыслимъ какъ въ состоянии покоя, такъ и движенiя. Можетъ-ли онъ находиться въ покоѣ, обладая тяжестью? Можетъ-ли онъ упасть на Землю, не составляя ея части? Что касается тѣлъ, заключающихся въ другомъ мiрѣ и принадлежащихъ послѣднему, то нечего опасаться, чтобы сила тяжести отторгла ихъ отъ цѣлаго, въ составъ котораго они входятъ, какъ часть, и увлекла ихъ въ нашъ мiръ, ибо мы видимъ, какъ незыблемо каждая часть содержится въ ея естественномъ положенiи. Если мы предположимъ низъ и верхъ внѣ мiра и не по отношенiю къ послѣднему, то впадемъ въ тѣ-же несообразности, какъ и Эпикуръ, который заставляетъ стремиться все атомы къ точкамъ, находящимся подъ нашими ногами, какъ будто пустота обладаетъ ногами и точно въ безконечномъ есть низъ и верхъ.“

„Поэтому, не могу я понять, чтó полагаетъ Хризиппъ, утверждая, будто мiръ находится въ средоточiи, что искони вѣковъ матерiя занимаетъ это место и что такимъ ея положенiемъ обезпечивается существованiе мiра и, такъ сказать, его несокрушимость и вѣковѣчность. Это находится въ его четвертой книге о „Возможномъ“ приводя столь нелепую мечту о средоточiи въ пустомъ пространстве, Хризиппъ еще более нелепымъ образомъ полагаетъ, что воображаемое средоточiе это составляетъ причину существованiя мiра.“

Если-бы Плутархъ не былъ историкомъ и моралистомъ, то можно было бы удивиться, что послѣ словъ этихъ, въ которыхъ выражаются столь здравыя мысли, онъ могъ, очертя голову, предаться мечтамъ, о которыхъ мы поговоримъ впослѣдствiи, по поводу его „Трактата о Лунѣ.“ Затѣмъ онъ переходитъ къ опровержению одного положенiя стоиковъ, которые, называя Бога природою, рокомъ, судьбою и провидѣнiемъ, не могли однакожъ удвоить число мiровъ, не удвоивъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, понятiе этого божества. Здѣсь Плутархъ возвышается до пониманiя истиннаго Бога. „Какая нужда, говоритъ онъ, — предполагать многихъ Юпитеровъ на томъ основанiи, что существуютъ многiе мiры и не лучше-ли допустить для каждаго мiра божество разумное и сознательное, которое, подобно тому, кого мы называемъ Владыкою и Отцемъ всего сущаго, управляло-бы каждымъ отдѣльнымъ мiромъ? Почему не могли-бы они зависить отъ судьбы и провидѣнiя Юпитера? Почему не подчинялись бы они послѣднему? Почему это верховное божество не пеклось-бы обо всемъ, не управляло всѣмъ и не сообщало всѣмъ совершающимся явленiямъ ихъ принципъ, начало и причину? Развѣ мы не видимъ, что нерѣдко цѣлое состоитъ изъ многихъ частей, изъ которыхъ каждая отдѣльно обладаетъ жизнью, разумомъ, дѣятельностью, подобно обществу гражданъ, войску или музыкальному хору? Такъ полагаетъ Хризиппъ. Развѣ невозможно, чтобы въ вѣликомъ цѣломъ вселенной существовало десять, пятьдесятъ или сто мiровъ, управляемыхъ однимъ разумомъ и подчиненныхъ одному началу?... Касторъ и Поллуксъ подаютъ помощь людямъ во время бури, но имъ не для чего спускаться на корабль и раздѣлять его опасности: они только появляются въ выси и управляютъ ходомъ корабля. (Дѣло идетъ здѣсь объ огняхъ св. Эльма, явленiи электрическомъ). Такимъ образомъ, боги поочередно посѣщаютъ различные мiры, наслаждаясь ихъ видомъ и управляя ими по законамъ природы... Юпитеръ Гомера, добавляетъ философъ, истинно возвышаясь здѣсь надъ самимъ собою, — Юпитеръ Гомера недалеко простираетъ взоры свои, перенося ихъ отъ Трои на страны Ѳракiйцевъ и на кочующiе народы береговъ Дуная. Но истинный Юпитеръ, взирающiй на многiе мiры, имѣетъ предъ своими глазами картину болѣе величественную и болѣе достойную его“.

Въ той же бесѣдѣ обсуждаются различныя системы и въ особенности система Платона, ограничивавшаго число мiровъ пятью. Въ этомъ случаѣ онъ основывался на соображенiяхъ о происхожденiи числа этого, на свойствахъ пяти основныхъ геометрическихъ фигуръ, на пяти поясахъ земнаго шара и даже на пяти чувствахъ души. Приведенiе этихъ чисто-условныхъ соображенiй не представляетъ для насъ никакого интереса.

Однакожъ мы не можемъ не разсказать здѣсь исторiю одного старца на Чермномъ морѣ, который проповѣдывалъ систему ста восьмидесяти трехъ мiровъ.

Если вѣрить Клеомброту, то старецъ этотъ показывался только одинъ разъ въ году: втеченiе остальнаго времени онъ жилъ съ блуждающими нимфами и духами. „Когда, наконецъ, я отыскалъ его, говоритъ Клеомбротъ, — то онъ принялъ меня ласково и позволилъ мнѣ обратиться къ нему съ несколькими вопросами. Онъ говоритъ дорiйскимъ нарѣчiемъ; рѣчь его подобна поэзiи и музыкѣ, а запахъ, истекающiй изъ устъ его, наполняетъ всю мѣстность благоуханiемъ. Онъ никогда не бывалъ боленъ. Онъ проводитъ жизнь въ изучении наукъ, но одинъ разъ въ году отъ него нисходiтъ духъ прорицанiя и старецъ отправляется тогда на морской берегъ и предсказываетъ будущее. Онъ говоритъ, что Пиѳонъ втеченiи девяти лѣтъ не былъ въ изгнанiи въ Темпеѣ, но отправился въ другой мiръ.“.

„Платонъ колебался между однимъ и пятью мiрами, прибавляетъ Клеомбротъ. Иные философы постоянно смущались при мысли о существованiи многихъ мiровъ, какъ будто чрезъ непомѣщенiе всей матерiи въ одномъ мiрѣ мы необходимо должны впасть въ неопредѣленное и столь стеснительное понятiе безконечности“.— „Твой иноземецъ, сказалъ ему Лампрiй, — не опредѣлялъ-ли, подобно Платону число мiровъ, или будучи у него, ты забылъ спросить его объ этомъ?“

,,Не думаешь-ли, возразилъ первый, — что для меня могло быть что-либо интереснее беседы съ нимъ объ этомъ предметѣ? Онъ говорилъ, что существуетъ не одинъ мiръ, не безчисленное множество мiровъ и не пять мiровъ, а сто восемьдесятъ три мiра, которые расположены треугольникомъ, по шестидесяти на каждой сторонѣ и по одному еще въ каждомъ углу треугольника; они касаются другъ друга и движенiями своими производятъ нѣчто въ родѣ пляски. Площадь треугольника составляетъ поприще всѣхъ мiровъ этихъ и называется поэтому „Полемъ истины“. Тамъ пребываютъ, въ состоянiи неподвижности, образы мыслей, первичныя причины всего существующаго и имѣющаго существовать, а вокругъ нихъ носится вѣчность, изъ лона которой время изливается по всѣмъ мiрамъ. Души человѣческiя, жившiя праведно, допускаются, одинъ разъ втеченiи десяти тысячъ лѣтъ, къ созерцанiю этихъ великихъ предметовъ и священнѣйшiя таинства, празднуемыя на Землѣ, не больше какъ тѣнь въ сравненiи съ этимъ велiчественнымъ зрѣлищемъ“.

По мнѣнiю повѣствователя, старецъ этотъ былъ настоящiй Грекъ, которому не чужда ни одна изъ наукъ. Это доказывается его системою о числе мiровъ, системою не египетскою, не индiйскою и не дорiйскою. Она возникла въ Сицилiи и творцемъ ея былъ нѣкто Петронъ Гимерскiй. Клеомброту неизвѣстны сочиненiя послѣдняго, но онъ говоритъ, что Гипписъ Регiйскiй (Hippis de Rhège), о которомъ упоминаетъ Фанiасъ Эрезiйскiй (Phanias d'Erèse), утверждалъ, будто эти сто восемьдесятъ три мiра взаимно соприкасаются своими началами. Что значитъ: соприкасаться началами?

Какъ ни странными кажутся подобныя мысли на счетъ опредѣленнаго числа мiровъ, но онѣ не должны изумлять людей, имѣвшихъ возможность наблюдать, насколько воображенiе способно создавать различныя представленiя и затѣмъ мало по малу свыкаться со своими индивидуальными измышленiями, закрепляющимися вскоре въ сознанiи, какъ непреложныя истины. Съ нашей стороны, мы встрѣчали въ извѣстномъ кругу не мало слабыхъ умовъ, создававшихъ самыя неправдоподобныя системы, которыя считались однакожъ столь-же вѣроятными, истинными и основательными, какъ факты, добытые путемъ научнаго наблюденiя.

Теперь пора взглянуть на астрономическiя фикцiи древности греческой и римской.

Фикцiи эти, какъ и все, относящееся къ понятiямъ древнихъ о природѣ, представляютъ гораздо больше интереса съ точки зрѣнiя научной или философской, и обозренiе ихъ покажетъ намъ, какъ необходим физическiй анализъ человѣку и насколько послѣднiй способенъ заблуждаться, если въ рукахъ его нѣтъ этого пробнаго камня. Ограничиваясь только нѣсколькими примѣрами, мы распросимъ первѣйшихъ греческихъ философовъ на счетъ ихъ мнѣнiй о началѣ мiра. Ѳалесъ Милетскiй отвѣтитъ, что вода составляетъ начало всего сущаго, что все состоитъ изъ воды и что все должно претвориться въ воду. Это тотъ кругъ ошибочныхъ понятiй, который нерѣдко встречается у древнихъ, часто принимавшихъ за доказательства основательности своихъ мыслею самыя шаткiя данныя, болѣе даже шаткiя, чѣмъ мысли эти. Въ числѣ указанныхъ доводовъ встрѣчается произвольное предположенiе, будто пламень Солнца и звѣздъ питается испаренiями воды. Подобный способъ аргументацiи очень похожъ на доводы Пиѳагора, говорившаго, что Луна такая-же Земля, какъ и земной шаръ потому, что она обитаема. Анаксимандръ Милетскiй усматривалъ начало вселенной въ безконечности: жаль однакожъ, по остроумному замѣчанiю Плутарха, что Анаксимандръ не указываетъ, въ чемъ состоитъ эта безконечность: воздухъ-ли это, вода, земля, или какое-либо другое вещество? Анаксагоръ Клазименскiй полагаетъ началомъ всего гомеомерiи.

Что это за гомеомерiи? Это — однородныя части. Архелай Аѳинскiй утверждалъ, что все происходитъ отъ сгущенiя и разрѣженiя воздуха. Пиѳагоръ Самосскiй полагаетъ, что началомъ мiру служатъ числа и ихъ отношенiя. Гераклитъ и Гиппазъ (Hippasus) Метапонтскiй думали, въ противность Ѳалесу, что все происходитъ отъ огня и что все разрѣшится огнемъ. Эпикуръ создалъ свои неосязаемые атомы. Эмпедоклъ допускаетъ четыре стихiи и два начала — гармонiю и противодѣйствiе. Сократъ и Платонъ установили три начала: Бога, матерiю и идею. Аристотель создалъ энтелехiю или форму. Зенонъ допускалъ Бога и матерiю и т. д. Каждая изъ системъ этихъ обладала особымъ способомъ аргументацiи и покоилась на болѣе или менѣе правдоподобныхъ соображенiяхъ.

Не взглянуть-ли теперь, какого рода понятiя существовали у древнихъ на счетъ устройства мiра? Вообще, Земля помѣщалась въ средоточiи. Парменидъ окружаетъ ее многими кругами, лежащими одинъ на другомъ; одни изъ нихъ состоятъ изъ плотнаго вещества, другiе — изъ жидкаго. Левкиппъ (Leucippe) и Демокритъ окружаютъ ее туникою или пеленою. Платонъ на первомъ мѣстѣ ставитъ огонь, затѣмъ эфиръ, воздухъ, воду и Землю, но Аристотель помѣщаетъ эфиръ прежде огня. Эпикуръ допускаетъ все это разомъ. Относительно вещества тверди небесной, Анаксименъ говоритъ, что послѣднiй кругъ неба состоитъ изъ вещества земнаго. Эмпедоклъ полагаетъ, что небо состоитъ изъ воздуха, претвореннаго огнемъ въ стекло и похожаго на хрусталь. Что касается звѣздъ, то ихъ вообще считали испаренiями земли, а Ксенофонъ утверждалъ даже, что это легкiя облака, которыя загорались вечеромъ, а утромъ погасали. Гераклитъ и пиѳагорейцы возвысились до истиннаго пониманiя природы звѣздъ и утверждали, „что каждое светило есть мiръ, имѣющiй землю, атмосферу и эфиръ“. Напрасно только Гераклитъ прибавляет, будто одинъ обитатель Луны упалъ на Землю. Платонъ пространно описываетъ въ Федрѣ выпуклые своды, образующiе твердь небесную и считаетъ звѣздный мiръ созданнымъ, собственно для человѣка. — Ничего не можетъ быть страннѣе подобной путаницы понятiй.

Анаксимандръ говоритъ, что Солнце — это кругъ въ двадцать восемь разъ больше, чѣмъ Земля, что оно подобно колесу колесницы и наполнено огнемъ и что въ одномъ мѣстѣ на Солнцѣ есть отверстiе, изъ котораго истекаютъ лучи свѣта, какъ бы изъ отверстiя флейты. Когда отверстiе закрывается, то происходитъ солнечное затмѣнiе. Анаксименъ даетъ Солнцу форму металлическаго круга; стоики утверждаютъ, что это тѣло, одаренное разумомъ; Анаксагоръ говоритъ, что Солнце — раскаленный камень, больше чѣмъ Пелопонезъ. Такого-же мнѣнiя придерживались Демокритъ и Метродоръ, но Гераклитъ полагаетъ, что Солнце не больше фута въ ширину и что оно имѣетъ вогнутую форму челнока; когда челнокъ опрокидывается, тогда наступаетъ солнечное затмѣнiе. Пиѳагореецъ Филолай высказываетъ мысль, что Солнце есть прозрачное, стекловидное вещество, отражающее свѣтъ огня, наполняющаго вселенную! Эмпедоклъ допускалъ существованiе двухъ Солнцъ. Ксенофонъ говоритъ, что Солнце есть скопленiе малыхъ огней, образуемыхъ влажными испаренiями и которые порою то потухаютъ (во время затмѣнiй), то снова возгораются.

Обилiе матерiи такъ велико здѣсь, что давать волю подобнаго рода воспоминанiямъ — это значило-бы злоупотреблять цѣною времени. Но обзоръ этихъ, столь различныхъ по существу понятiй, по меньшей мѣрѣ можетъ выяснить намъ все значенiе положительныхъ наукъ новѣйшаго времени.

Изъ этого видно, что для космографическихъ фикцiй не было недостатка въ почвѣ.

Живое воображенiе Эллиновъ одѣло землю и море грацiозными миѳами и допустимъ-ли объясненiе Эвгемера (Evhemère) о чисто-историческомъ происхожденiи божествъ, взглянемъ-ли на политеизмъ (какъ и сдѣлано это нами въ предъидущей главѣ), какъ на результатъ медленнаго олицетворенiя силъ природы, — во всякомъ случаѣ очевидно, что въ Грецiи по преимуществу отвлеченiя и идеи быстро облекались плотiю и проявлялись въ осязательныхъ формахъ. Съ цѣлью большаго распространенiя своихъ идей, наука часто скрывалась подъ личиною басни и поэтическаго вымысла и въ отдаленныя историческiя времена, подобно тому какъ и въ наши, писатели нерѣдко представляли исторiю въ фантастической одеждѣ, будучи довольны и тѣмъ, если они не искажали истину, желая представить ее въ несвойственной ей одеждѣ. Со временъ Гезiода до Плутарха ясно сознавалась нравственная польза баснословныхъ повѣствованiй, такъ что съ эпохи возникновенiя Ѳеогонiи, до времени забавнаго дiалога Улисса и Грилла о душѣ животныхъ, перiодически появлялись остроумные или наивные разсказы, успѣхъ которыхъ отозвался эхомъ даже въ нашi времена. Миѳы допускались, разсказывались баснословныя повѣствованiя, апологи Эзопа имѣли многихъ подражателей, дѣлились взаимно баснями ливiйскими, сибаритскими и египетскими. Платонъ измыслилъ своего Гера-Армянина (Her l'Arménien); Геродотъ, Ксенофонъ, Ктезiй перемѣшивали исторiю съ баснями; каждая эпоха имѣла своихъ логографовъ и миѳографовъ и въ то время, какъ Ѳукидидъ полагалъ основы истинной исторiи, его послѣдователи — Тимей, Филархъ и Изократъ носились еще въ области фикцiй. Ѳеопомпъ рассказывалъ о чудесахъ Земли Мероповъ, страны обширной внѣ нашего мiра, гдѣ, по словамъ Силена, ростъ животныхъ и людей въ два раза больше того, который намъ извѣстенъ и гдѣ самая жизнь въ два раза продолжительнѣе. На предѣлахъ страны этой находится бездна, называемая Аностосъ и наполненная краснымъ воздухомъ — не то свѣтомъ, не то тьмою; такъ протекают рѣки Наслажденiя и Страданiя; на берегахъ ихъ произрастаютъ деревья, плоды которыхъ отличаются свойствами каждой изъ сказанныхъ рѣкъ. Платонъ описываетъ свою Атлантиду, которую географы, подобные Посидонiю и Аммiану Марцеллину, считали за историческiй фактъ; вообще, писатели всѣхъ эпохъ очень серьезно относились къ ней, начиная съ Филона до нашего злополучнаго Бальи. За предѣлами извѣстнаго мiра воображенiе создавало новыя страны, безпрестанно расширявшiяся по мѣрѣ того, какъ географiя раздвигала предѣлы своихъ завоеванiй, а историки, романисты и философы различно пользовались этою творческою способностiю, доставлявшею по временамъ превосходную сцену для ихъ измышленiй.

Романъ аттическаго перiода продолжался и во времена, Александрiйской школы. „Землевѣдѣние, говоритъ Шассанъ (Chassang), — приняло въ свою среду географовъ, которые, стремясь къ осуществленiю гдѣ-бы то ни было своихъ теорiй, создавали воображаемыя страны и нерѣдко своими географическими вымыслами прiобрѣтали больше довѣрiя, чѣмъ прочими мечтами своими. Разсказы о путешествiяхъ всегда представляли живѣйшiй интересъ; человѣка естественно влекло къ неизвѣстному и необыкновенному, и только разсудокъ заставлялъ его изучать истину и обсуждать правдоподобность сообщаемыхъ ему фактовъ.“

Изъ числа философскихъ романовъ о баснословныхъ странахъ, мы упомянемъ только о Аттакорахъ Амомета (Attacores d'Amomet), о Гиперборейцахъ Гекатея, о Счастливомъ островѣ Ямбула и Панхаiи Эвгемера (Panchaïe d'Evhemère). Какъ кажется, Индiя есть родина перваго произведенiя; это описанiе жизни брамановъ. Второе, какъ указываетъ его названiе, относится къ бореальнымъ странамъ, „за предѣлами той мѣстности, откуда вѣетъ Борей,“ подъ созвѣздiемъ Медвѣдицы и гдѣ обитали поклонники Латоны. Читая Дiодора Сицилiйскаго, можно подумать, что творцу фикцiй извѣстенъ былъ девятнадцати-мѣсячный циклъ Луны. Панхаiя Эвгемера, отвергаемая, само собою разумѣется, какъ монотеистами, такъ и политеистами, повѣствуетъ о царствахъ Юпитера, Сатурна и другихъ олимпiйскихъ божествъ. Прибывъ на Счастливый Островъ, Ямбулъ по крайней мѣрѣ увидѣлъ тамъ ничто новое. Оказывается, что тамошнiе люди совершенно непохожи на насъ: ростомъ они въ четыре локтя; кости ихъ эластичны; голова не покрыта волосами; ноздри снабжены наростами, подобными надгортанному хрящику; ихъ языкъ раздвояется при основанiи, что даетъ имъ возможность производить большое разнообразiе звуковъ и разговаривать съ несколькими лицами одновременно. Живутъ они полтора вѣка и, по достиженiи послѣднихъ предѣловъ существованiя, преспокойно умираютъ: ложатся на снотворныя травы и больше не просыпаются.

Фантазiя риторовъ и философовъ римской эпохи не менѣе богата, чѣмъ эпохи предшествовавшей: Дiонъ пишетъ свой ,,Борисѳенскiй разсказъ“ (Discours Borysténique;); Элiанъ — „Темпейскую долину;“ Антонiй Дiогенъ повѣствуетъ о дивныхъ вещахъ, видимыхъ за предѣлами Ѳулэ (Thulé); Этикъ (Ethicus) составляетъ свою Космографiю, въ которой, по крайней мѣрѣ по переводу св. Iеронима, отведено большое мѣсто раю и аду. Скажемъ нѣсколько словъ о произведенiи Антонiя Дiогена.

Подъ именемъ Ѳулэ разумѣлась, повидимому, Исландiя; многiе были такого мнѣнiя и въ особенности Кеплеръ, какъ выяснится это впослѣдствiи въ его описанiи Луны. На топографическихъ картахъ Эратостена, Гиппарха и Страбона приведено названiе это. Какъ-бы то ни было, но историкъ замѣчаетъ, что у обитателей сказанной страны дни и ночи длятся по нескольку мѣсяцевъ, а путешественникъ говоритъ (позже мы увидимъ у Плутарха мѣста, находящiяся въ связи съ этимъ разсказомъ), что онъ настолько приблизился къ Лунѣ, что могъ видѣть все на ней происходящее и разсказать объ этомъ людямъ любознательнымъ. Три разскащика участвуютъ въ этомъ повѣствованiи: Динiй, Дерциллiй и Мантинiй и, какъ кажется, всѣми силами стараются перещеголять другъ друга. Дерциллiй видѣлъ лошадей, мѣнявшихъ масть, подобно хамелеонамъ и людей, слѣпыхъ днемъ и зрячихъ ночью. (Въ восемнадцатомъ столѣтiи „Летающiе люди“ сдѣлаютъ подобное-же открытiе). Наконецъ, въ этомъ дивномъ повѣствованiи говорится обо всемъ, чтó люди, животныя, Солнце и Луна представляютъ самого замѣчательнаго.

Популярность фантастическихъ путешествiй у Римлянъ свидѣтельствуется сатирами Лукiана *) и тотъ, кого мы будемъ называть дѣдушкою Рабле, не написалъ-бы своего Путешествiя на Луну, не будь замѣчены предшествовавшiя путешествiя. Въ нижеслѣдующемъ перечнѣ, въ которомъ сгруппированы астрономическiя поэмы Грековъ и Римлянъ, мы не находимъ ничего достойнаго фигурировать въ книгѣ о теорiяхъ, о которыхъ идетъ дѣло.

*) Изъ этого не слѣдуетъ однакожъ, что фантастическiя путешествiя находились въ соотношенiи съ идеею множественности мiровъ. Напротивъ, свѣтила не считались тогда жилищемъ людей; воображенiе не наука, а только путеводитель. Одинъ только Лукрецiй, въ своей поэмѣ, De natura rerum, серьезно затронулъ этотъ вопросъ.

Вотъ древнѣйшiя изъ поэмъ, память о которыхъ передана намъ исторiею и преданiемъ: поэмы Геркулеса, Изиды и Тезея. Затѣмъ слѣдуютъ Аргонавты Орфея, Аполлонiя Родосскаго и Валерiя Флакка; Дѣянiя и Дни Гезiода (Travaux et Jours); Дiонизiахи (Dionysiaques) Нонна, заключающiя въ себѣ 22 тысячи стиховъ (какъ разъ столько, сколько въ Иллiадѣ и Одиссеѣ,) отличаются еще чисто-аллегорическимъ характеромъ. Рядъ астрономическихъ поэмъ открывается Сферою Эмпедокла, продолжается въ древнiя времена Феноменами Арата, Астрономiею Манлiя, Уранiею и Метеорологiею Понтана, а въ новѣйшiя — Сферою Буханана, Затмѣнiями Босковича, Кометами Сусiэ, Радугою и Сѣверными сiянiями Вочетти, Сферою Рикара. Опытъ объ Астрономiи Фонтана заключаетъ въ себѣ замѣчательныя мысли, клонящiяся въ пользу нашего ученiя, но Генiй человѣка Шенедолля даже не касается этого вопроса въ своей одѣ астрономiи.

Одинъ изъ новѣйшихъ историковъ полагаетъ*), что въ книгѣ Рабле не замѣчаются ни высокiя нравственныя тенденцiи Робинсона, ни политическое или соцiальное значенiе Гулливера, но что, во всякомъ случаѣ, это не вздорное произведенiе, въ родѣ „Путешествiя на Луну“ Сирано де-Бержерака. Впослѣдствiи мы увидимъ, на столько-ли „вздорна“ книга Сирано, на сколько ее считаютъ таковою. А теперь подольше побесѣдуемъ о Лукiанѣ.

*) Chassahg, Du roman dans l'antiquité

Авторъ Дiалоговъ въ царствѣ мертвыхъ слишкомъ извѣстенъ для того, чтобы необходимо было напомнить, что онъ относится къ третьей категорiи нашихъ писателей и что его фантастическое путешествiе есть ничто иное, какъ занимательная повѣсть, несущаяся на всѣхъ парусахъ по рѣкѣ воображенiя, какъ говаривали наши предки. Во всякомъ случаѣ, Лукiанъ даетъ намъ понятiе о фантазiяхъ, которымъ предавались древнiе относительно возможности существованiя другихъ мiровъ и другихъ людей, причемъ мифологическое освѣщенiе проливаетъ еще на его произведенiе свои оттѣнки и окраску.

Путешествiе Лукiана на Луну, на Солнце и на островъ Свѣтильнiковъ (Lampes), лежащiй между Плеядами и Гiадами, несмотря на свое старшинство въ порядкѣ времени, есть самое занимательное, интересное и вмѣстѣ съ тѣмъ самое вольное произведенiе, и на каждой страницѣ его живо чувствуется, что вѣянье, подъ дыханiемъ котораго носились ладьи Горацiя и Овидiя, не перестало еще проноситься по цвѣтущимъ полямъ Италiи.

Пройдя Геркулесовы столбы и вступивъ на хорошо снаряженномъ кораблѣ въ Атлантическiй океанъ, Лукiанъ и его товарищи втеченiи шестидесяти девяти дней носились, гонимые восточнымъ вѣтромъ, по бурному и мрачному морю и наконецъ увидѣли они очень высокiй, покрытый лѣсомъ островъ, къ которому и пристали. Тамъ протекали винныя рѣки и жили тамъ привѣтливыя женщины, Виноградныя-Лозы. Нѣкоторые изъ мореплавателей соблазнились ихъ прелестями, но Лукiанъ и его друзья настолько были благоразумны, что продолжали свой путь по безпредѣльному морю.

Однажды смерчъ поднялъ ихъ корабль на высоту трехъ тысячъ стадiй (ста лье) и съ этого дня понеслись они по небу. Семь дней и семь ночей они блуждали въ пространствѣ, но на восьмой день пристали къ большому круглому и блестящему острову, повисшему въ воздухѣ, однакожъ обитаемому. Смотря съ этого острова внизъ, можно было замѣтить какой-то мiръ, покрытый реками, морями, лѣсами и горами, изъ чего наши туристы заключили, что это земной шаръ, тѣмъ болѣе, что на немъ замѣчались города, похожiе на огромные муравейники. Едва вступили они въ страну, съ цѣлью ея обозрѣнiя, какъ тотчасъ же ихъ подхватили гиппогрифы, люди, сидѣвшiе на птицахъ о трехъ головахъ и крылья которыхъ длиннѣе и шире корабельныхъ парусовъ. По обычаю страны, чужеземцевъ представили царю.

Царь Луны тотчасъ-же узналъ по ихъ одеждѣ, что они Греки. Онъ и самъ былъ родомъ Грекъ и притомъ никто иной, какъ самъ Эндимiонъ. Въ то время онъ велъ войну съ его величествомъ Фаэтономъ, владыкою Солнца, которое есть обитаемый мiръ, какъ и мiръ Луны, и заутра предстояла великая битва между обитателями Луны и жителями Солнца.

На слѣдующiй день, ранымъ-рано, войска находились уже въ сборѣ. Велика была армiя Луны: одной пехоты насчитывалось шесть-десятъ миллiоновъ, восемьдесятъ тысячъ гиппогрифовъ, двадцать тысячъ лаканоптеровъ — большихъ, покрытыхъ травою птицъ, на которыхъ сидѣли скородомахи; тридцать тысячъ псиллотоксотовъ, верхомъ на огромныхъ блохахъ, величиною въ двѣнадцать нашихъ слоновъ... Намъ кажется, что Лукiанъ подшучиваетъ тутъ надъ номенклатурою Гомера, исчислявшаго войска, находившiеся подъ стѣнами Трои: какъ извѣстно, номенклатура эта положительно безконечна. Не станемъ приводить пространное описанiе забавнымъ разсказчикомъ воинствъ Солнца и Луны, но представимъ, какъ образчикъ причудливости фантазiи, рядъ названiй, придуманннхъ авторомъ для обозначенiя новыхъ существъ.

На предѣлахъ Земли. Войска на Лунѣ. Войска на Солнцѣ Въ созвѣздiи Кита

Женщины „Виноградныя лозы“. Гиппогрифы, Лаканоптеры, Скородомахи, Цевхроболы, Псилотоксоты полярной звѣзды. Анемондромы, Струтобаланы, Гиппогерамы, Гиппомирмехи, Аэроконопы, Аэрокордахи, Коломицеты, Кинобаланы съ Сирiуса, Нефелоцентавры Млечнаго пути, голые Центавры Свѣтильники Плеядъ. Тариканы, Тритопомендеты, Картинокиры, Кинокефалы, Пагурады. Пситтоподы Люди съ пробочными ногами. Минотавры, Морскiя женщины, превращаю- щiяся въ воду.

съ крыльями изъ травы. сражающееся чесночинами. метающiе льнянымъ сѣмянемъ. гонимые вѣтромъ. воробьи-желуди. верхомъ на журавляхъ, верхомъ на муравьяхъ. воздушные комары. носящiеся въ воздухѣ стержни-грибы. собаки-желуди. соленые раки. съ кошачьими ногами съ клешнями морскихъ раковъ вместо рукъ. собакоголовые. быстроногiе.

Вотъ настоящая картина ѣ la Rabelais; замѣтимъ мимоходомъ, что веселый медонскiй куратъ, какъ кажется, нередко водилъ хлѣбъ-соль съ благодушнымъ старикомъ Лукiаномъ Самосатскимъ. Но возвратимся на Луну.

Битва двухсотъ-миллiоннаго воинства произошла на паутинѣ, протянутой между Луною и Солнцемъ и окончилась къ обоюдному удовольствiю обитателей этихъ двухъ планетъ. Былъ заключенъ мiръ, въ силу котораго враждующiе стали союзниками и обязались не тревожить жителей другихъ свѣтилъ; въ завершенiе-же мiра, Эндимiонъ уплатилъ Фаэтону десять тысячъ мѣръ росы.

На Лунѣ нѣтъ женщинъ... Молодые люди зачинаютъ въ икрѣ ноги... Ребенокъ родится мертвый, но начинаетъ дышать, когда его вынесутъ на воздухъ... Иные родятся на поляхъ, подобно растенiямъ, послѣ нѣкоторой, манипуляцiи... Когда человѣкъ состарится, онъ не умираетъ, а разрѣшается дымомъ... Обитатели Луны не ѣдятъ, а только вдыхаютъ (позже мы встрѣтимъ такую-же мысль у Бержерака) паръ жареныхъ лягушекъ... Их напитокъ состоятъ изъ сгущеннаго въ стаканѣ воздуха... Естественныхъ потребностей они не имѣютъ... Вмѣсто источниковъ, у нихъ имѣются деревья, покрытыя крупинками града (когда вѣтеръ потрясаетъ деревьями, то на Землѣ падаетъ градъ)... Животъ служитъ для ихъ карманомъ, въ который они кладутъ все, что угодно, потому что онъ открывается и закрывается, подобно сумкѣ. Они снимаютъ и приставляютъ себѣ глаза, какъ очки, но лишившись ихъ, заимствуются глазами у своихъ соседей... Уши ихъ — платановые листы... Одежда богатыхъ состоитъ изъ стекла, а иныхъ изъ мѣди; какъ первая, такъ и вторая ткутся; послѣднюю можно даже чесать, какъ шерсть, предварительно смочивъ ее...

Оставивъ Луну, путешественники понеслись въ воздушныхъ пространствахъ по направленiю къ созвѣздiямъ; отрядъ гиппогрифовъ сопровождалъ ихъ почти на пятьсотъ стадiй. Они очень недолго пробыли на дневномъ свѣтилѣ и, оставивъ его влѣво, проникли въ зодiакъ и слѣдовали по немъ до созвѣздiя Тельца. Между Плеядами и Гiадами находится дивный островъ, называемый островомъ Свѣтильниковъ, гдѣ путники и остановились при наступленiи ночи. На островѣ они не нашли ни растенiй, ни животныхъ, ни людей; одни только Светильники, точно жители какого-либо города, сновали взадъ и впередъ, то на площадь, то въ гавань; одни изъ нихъ были малы и невзрачны, какъ простолюдины, но другiе отличались величиною и блескомъ, надо полагать — богачи; впрочемъ, послѣднихъ было немного. Каждый Свѣтильникъ обозначается особымъ именемъ и имѣетъ свое жилище, подобно гражданамъ государства; они разсуждали и бесѣдовали другъ съ другомъ.

Пробывъ на островѣ одну ночь, на слѣдующiй день путники отправились дальше, возвращаясь назадъ къ предѣламъ Земли. По дорогѣ они видѣли городъ Нефелококсигiю, о которомъ упоминаетъ Аристофанъ и которымъ правилъ Киронiй, сынъ Коттифiона. Однакожъ, они не вошли въ городъ и держали путь къ океану, окружающему Землю. Мiры, оставленные ими въ пространствахъ неба, казались имъ уже далекими, ясными и блестящими точками и три дня спустя они вступили въ область океана.

Тутъ заканчивается путешествiе по небу. Лукiанъ и его товарищи приблизились къ пасти громаднаго кита, въ каковую пасть ихъ корабль былъ втянутъ теченiемъ. Тамъ они пробыли около двухъ лѣтъ, причемъ посетили страны: Тарикановъ, у которыхъ рачьи лица, а остальная часть тѣла какъ у угрей; Тритономендетовъ и многихъ другихъ, обитающихъ тамъ народовъ. По выходѣ из утробы чудовища, путешественники продолжали свой путь, и пробывъ нѣсколько мѣсяцевъ въ аду, возобновили тамъ знакомство съ древними Греками, Пиѳагоромъ и другими метампсихозистами. Затѣмъ проникли они портомъ Сна на островъ сновидѣний, къ Калипсо, посѣтили супругу Улисса, встрѣтивъ у нея Минотавровъ и, наконецъ, прибыли къ антиподамъ, гдѣ глазамъ ихъ представились сосновые и кипарисовые лиса, не имѣющiе корней и носящiеся по водѣ. Путешественники перенесли свои суда по этимъ подвижнымъ островамъ.

Лукiанъ намѣревался описать въ двухъ слѣдующихъ книгахъ диковины, видѣнныя имъ во время дальнѣйшихъ странствованiй своихъ и конецъ послѣднихъ, но намѣренiе его осталось неисполненнымъ. Одинъ изъ переводчиковъ его, Перро д' Абланкуръ, написалъ продолженiе путешествiй Лукiана. Въ двухъ послѣднихъ книгахъ представлено царство животныхъ, въ центрѣ котораго находится круглый храмъ, съ куполомъ изъ лазуревыхъ перьевъ, среди которыхъ свѣтляки и другiе свѣтящiяся насѣкомыя играютъ роль звѣздъ. Дальше представленъ островъ Пирандрiянъ (Pyrandriens) огненныхъ людей, о которыхъ могутъ дать намъ понятiе блуждающiе огни и кометы; островъ Апарктиянъ (Aparctiens), людей изъ льда, прозрачныхъ какъ стекло; островъ Поэтiянъ (Роёtiens), зачинающихъ въ полости головы и рождающихъ оконечностями пальцевъ; островъ Волшебниковъ, гдѣ юныя и нагiя красавицы отплясываютъ сарабанду съ похотливами козлами и т. д.

Послѣ романиста послушаемъ историка. Это послѣднiе отголоски древности; философы прошедшихъ вѣковъ пробуждаются при зовѣ великаго жреца дельфiйскаго: дѣло идетъ о мiрѣ Луны, о его природѣ и обитателяхъ.

Отъ начала мiра Луна обращена къ намъ одною и тою-же стороною, чтó слѣдуетъ изъ стиховъ Агезiанакса, переданныхъ Араго еще въ болѣе наивной формѣ, чѣмъ нижеслѣдующая:

La Lune nous présente in contour lumineux, En elle on voit briller la douce et pure image D'une jeune beauté que la couleur des cieux En relevant ses traits embellit davantage. Dans ses yeux, sur son front, une vive rougeur S'alleic avec éclat à la simple candeur.

На Лунѣ, говоритъ Плутархъ, тѣни рѣзко обозначаются свѣтлыми массами; сочетаясь, тѣ и другiя своими контрастами образуютъ человѣческiй обликъ. Послѣдняго изъ греческихъ моралистовъ, также какъ и философовъ и простолюдиновъ, сильно смущалъ обликъ этотъ, вѣчно смотрящiй на насъ съ высоты звѣздной сферы. Аполлонидъ престраннымъ образомъ объяснялъ это. Онъ говорилъ, что образъ, принимаемый нами на Лунѣ за человѣческiй обликъ, есть ничто иное, какъ великое море, отражающееся на планетѣ этой, какъ въ зеркалѣ.

Полная Луна, вcлѣдcтвiе ровности и блеска своей поверхности, составляетъ превосходнѣйшее изъ зеркалъ. По причинѣ особаго преломленiя свѣта на Лунѣ, внѣшнее море (Океанъ) представляется на ней не въ томъ мѣстѣ, которое оно занимаетъ, но, въ томъ, гдѣ образъ воспроизводится рефракцiею. Лунныя пятна — это отраженiе Земли. Странно, что Гумбольдтъ встречалъ въ Персiи очень образованныхъ людей, думавшихъ такимъ-же образомъ. „Представляемое нами телескопомъ — говорили они — есть только образъ нашей Земли“.

Плутархъ занимается опроверженiемъ этой мнимой теорiи при помощи очень наивныхъ доводовъ. Вопервыхъ, говоритъ онъ, темныя пятна не составляютъ непрерывнаго цѣлаго; но нельзя же предположить, чтобы Земля обладала многими большими морями, которыя пересѣкаются перешейками и материками! Во-вторыхъ, если на Лунѣ отражается наша Земля, то почему не отражаются на ней и другiя свѣтила? Вмѣстѣ съ этими, ни къ чему не ведущими доводами, философъ представляетъ обзоръ мнѣнiй древнихъ на счетъ Луны: стоиковъ, полагавшихъ, что свѣтило это состоитъ изъ воздуха и спокойнаго и слабаго огня, покрывающаго поверхность Луны пятнами и чернотою; — Эмпедокла, который считалъ Луну массою сжатаго холодомъ воздуха чѣмъ-то въ родѣ крупинки града, окруженной сферою огня. Повременамъ, въ этой системѣ вселенной замѣчаются, подобно жемчужинамъ в кучѣ навоза, здравыя сужденiя которыя высказываетъ Плутархъ, не подозрѣвая даже ихъ значенiя. Такъ, напримѣръ, онъ говоритъ о Грекахъ, обвинявшихъ Аристотеля въ томъ, что онъ нарушилъ покой Весты и боговъ Ларовъ, покровителей вселенной, предположенiемъ своимъ, будто небо неподвижно, а Земля движется по зодiаку въ наклонномъ положенiи и, кромѣ того, вращается еще вокругъ своей оси. Затѣмъ онъ говоритъ о Лунѣ, какъ о мiрѣ, подобномъ нашему и носящемся на волнахъ эфира.

Вообще упускаютъ изъ вида, что принятая въ наше время система мiра, точно такъ, какъ и система видимостей, можетъ требовать права старшинства въ порядке хронологическомъ и что въ отдаленнѣйшiя историческiя эпохи, первую изъ этихъ системъ разсматривали въ ея абсолютномъ значенiи, взвѣшивали трудности, препятствовавшiя ея допущенiю и — увы! — подъ конецъ отвергли ее, какъ самую неудобную для уразумѣнiя. Хотя наука тогда еще не существовала, но, казалось, что люди доходили до познания истины путемъ какого-то вдохновенiя. Интереснѣйшая сторона исторiи состоитъ въ томъ, что она даетъ намъ возможность наблюдать, какъ человѣкъ ежеминутно то приближался къ истинѣ, то удалялся отъ нея въ изысканiяхъ своихъ, имѣвшихъ однакожъ въ виду ту же истину. Вотъ, напримѣръ, памятнѣйшая изъ страницъ исторiи и достойнѣйшая храненiя на пользу грядущимъ вѣкамъ. Начертавшiй ее представляетъ систему мiра въ истинномъ ея свѣтѣ, но затѣмъ излагаетъ причины, заставляющiя его сомнѣваться въ ней и отвергать ее.

„Не станемъ слушать философовъ, нагромождающихъ парадоксы на парадоксы и противополагающихъ нелѣпымъ системамъ еще болѣе странныя и нелепыя мысли, напримѣръ, тѣхъ изъ нихъ, которые воображаютъ, будто Земля вращается вокругъ центра. Какихъ только нелѣпостей не находимъ мы въ этой системѣ! Не говорятъ-ли эти философы, что Земля имѣетъ форму сферы, несмотря даже на то, что мы замѣчаемъ на ней столько неровностей? Не утверждаютъ ли они, будто существуютъ антиподы, которые, будучи обращены головою внизъ, пристаютъ къ Землѣ, подобно древеснымъ червямъ или цѣпляющимся когтями кошкамъ? Не говорятъ-ли они, что мы стоимъ на Землѣ не отвѣсно и не подъ прямымъ угломъ, но наклонившись въ сторону, какъ люди хмѣльные? Не утверждаютъ-ли они, что тѣло, упавшее во внутренность Земли, по достиженiи центра должно остановиться, если-бы даже оно не встрѣтило препятствiя со стороны другаго тѣла и что если-бы, вслѣдствiе силы паденiя оно и миновало этотъ центръ, то немедленно-же возвратилось-бы къ послѣднему и остановилось? Не предполагаютъ-ли они, что стремительный потокъ, протекающий подъ Землею, достигнувъ центра (по ихъ мнѣнiю, центръ этотъ есть какая-то несокрушимая точка), непремѣнно остановился-бы въ теченiи своемъ и вращаясь какъ-бы вокругъ полюса, вѣчно оставался-бы повисшимъ въ пространствѣ? По большей части, мысли эти до того нелѣпы, что самое лвгковѣрное воображенiе едва-ли можетъ допустить ихъ. Это значило-бы помѣщать вверху то, чтó находится внизу, перевернуть все вверхъ дномъ и утверждать, что все, идущее отъ поверхности Земли къ ея центру, находится внизу, а все, помѣщенное внизу, находится вверху. Если-бы возможно было, чтобы пупъ человека находился какъ-разъ въ центрѣ Земли, то одновременно его ноги и голова очутились-бы вверху; если-бы за центромъ этимъ стали рыть отверстiе съ тѣмъ, чтобы вытащить оттуда сказаннаго человѣка, то часть его тѣла, находящаяся внизу, влеклась вверхъ, а находящаяся вверху — внизъ“.

Подобнаго рода разсужденiями, противодѣйствовавшими истинному пониманiю системы вселенной, еще разъ было доказано, что если человѣкъ субъективно и прозрѣваетъ истину, то все-же нѣтъ въ его рукахъ положительныхъ данныхъ, доколѣ опытная наука не служитъ ему точкою опоры. Пока основныя положенiя механики и физики не сдѣлались достоянiемъ мiра, человѣкъ возводилъ въ пустомъ пространствѣ зданiе своихъ теорiй.

Трактатъ Плутарха о Лунѣ заключаетъ въ себѣ изложенiе главнѣйшихъ понятiй древнихъ о свѣтилѣ этомъ, какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ отношенiяхъ. Какъ и въ большей части подобныхъ произведенiй древнiхъ, истина перемѣшана тутъ съ заблужденiями, небылицы съ положительными свѣдѣнiями. Повидимому, Плутархъ смотритъ на Луну, на другiя свѣтила и на самую Землю, какъ на божества, достойныя нашей признательности, какъ на существа, состоящiя изъ плоти и духа: мысль столь-же древняя, какъ и самый мiръ, но подновленная благодушными философами, подобно многимъ старымъ новостямъ. Скажемъ мимоходомъ, что человѣкъ, на дняхъ отошедшiй отъ сего мiра въ другой, гдѣ, безъ сомнѣнiя, онъ яснѣе увидитъ истину*), вмѣстѣ съ Фурье раздѣлялъ ничѣмъ неоправдываемую мысль объ индивидуальности мiровъ. — Плутархъ, какъ кажется, измѣняетъ свои мнѣнiя вмѣстѣ съ выводимыми имъ на сцену собесѣдниками. Въ одномъ мѣстѣ онъ представляетъ Луну, какъ небесную страну, наслаждающуюся чистѣйшимъ свѣтомъ и указываетъ на ея поверхности восхитительной красоты мѣста; горы, сверкающiе подобно пламени и обильные золотомъ и серебромъ рудники, находящiеся на поверхности Земли, на равнинахъ или у подошвы возвышенiй. Дальше он прибавляетъ, что „замѣчаемыя на Лунѣ пятна означаютъ, что она пересѣкается большими углубленiями, наполненными водою и очень сгущеннымъ воздухомъ, и что въ углубленiя эти никогда не проникаетъ Солнце, котораго преломленные лучи въ очень слабомъ отраженiи достигаютъ до Земли.“ Позже онъ выражаетъ мысль, что, подобно многимъ странамъ Египта, въ которыхъ никогда не бываетъ дождей, Луна не нуждается ни въ дождяхъ, ни въ вѣтрахъ и одними силами, присущими ея почвѣ, можетъ питать растенiя и животныхъ, совершенно отличныхъ отъ живущихъ на Землѣ и что на Лунѣ могутъ существовать люди, не нуждающiеся, подобно намъ, въ пищѣ. Мысли сами по себѣ превосходнѣйшiя, но Плутархъ старается подкрѣпить ихъ примѣрами несравненной наивности въ своей исторiи народовъ Индiи, называемыхъ Астомами, потому что не имѣютъ они ртовъ и питаются, по словамъ Мегастена, какимъ-то корнемъ, который они жгутъ и затѣмъ вдыхаютъ его пары. Такiе-же нелѣпости говоритъ онъ по поводу весьма сильныхъ сотрясений Луны, доказанныхъ, между прочимъ, и тѣмъ, что однажды съ Луны упалъ въ Пелопонезъ левъ!

*) О. Анфантенъ.

Кромѣ того, Плутархъ пренаивно разсказываетъ, какъ премудрый Эпименидъ своимъ примѣромъ доказалъ, что природа можетъ поддерживать существованiе животныхъ при помощи очень небольшаго количества пищи, ибо сказанный мудрецъ съѣдалъ ежедневно только по кусочку имъ-же приготовляемаго тѣста. Затѣмъ Плутархъ добавляетъ, что обитатели Луны должны быть чрезвычайно слабаго тѣлосложенiя и питаются они самою простою пищею. „Говорятъ, продолжаетъ онъ, — что Луна, подобно звѣздамъ, питается испаренiями нашей Земли: до того увѣрены, что животныя этихъ горнихъ странъ очень слабой комплекцiи и довольствуются малымъ.“

Но вотъ мысли, которыя доставятъ удовольствiе позитивистамъ нашей эпохи.

Если-бы ни одна часть вселенной, говоритъ одинъ изъ собесѣдниковъ, — не была расположена, въ противность своей природѣ, но каждая занимала свое естественное мѣсто и не нуждалась ни въ перемѣщенiи, ни въ перемѣнѣ, даже при самомъ возникновенiи вещей, то не вижу я, въ чемъ собственно состояло дѣло Провидѣнiя и чѣмъ Юпитеръ, этотъ совершеннѣйшiй изъ зодчихъ, заявилъ-бы, что онъ отецъ и творецъ вселенной. Въ войскахъ не нуждались-бы въ свѣдущихъ въ тактикѣ начальникахъ, если-бы каждый воинъ зналъ, какое мѣсто онъ долженъ занимать или защищать. Къ чему садовники и каменьщики, если-бы вода сама собою распредѣлялась по растенiямъ и увлажала ихъ; если-бы кирпичъ, дерево и камни, вслѣдствiе естественныхъ движенiя и расположенiя, сами собою занимали свои места и складывались такимъ образомъ въ правильное зданiе? Если-бы, отрѣшившись отъ усвоенныхъ привычекъ и понятiй, содержащихъ насъ въ рабствѣ, мы захотѣли свободно выразить, чтó считаемъ мы истиннымъ, то пришлось-бы сказать, что, повидимому, ни одна часть вселенной не обладаетъ ни положенiемъ, ни мѣстомъ, ни свойственнымъ ей движенiемъ, на которыя можно бы смотрѣть, какъ на ей собственно по природѣ принадлежащiя. Но когда каждая изъ частей этихъ распределяется приличнымъ образомъ, тогда находятся онѣ на своихъ надлежащихъ мѣстахъ; но такого рода распредѣление есть уже дѣло верховнаго Разума.

Послѣ замѣтки этой, скрывающей въ себѣ важнѣйшiе вопросы натуральной религiи, Плутархъ приступаетъ къ разсмотрѣнiю естественныхъ различiй, отличающихъ обитателей Луны отъ обитателей Земли и по этому поводу прибѣгаетъ. къ сравненiю, тысячу уже разъ повторявшемуся, но которое не безъ пользы повторяется еще и теперь. Мы не обращаемъ вниманiя, говоритъ онъ, на различiя, которыми существа эти отличаются отъ насъ, и не замѣчаемъ, что какъ климатъ и природа ихъ обители, такъ и самая ихъ организацiя совсѣмъ иныя и поэтому самому соотвѣтствуютъ имъ. Если-бы мы не могли подходить къ морю и, такъ сказать, прикасаться къ нему; если-бы видѣли мы его только издали, зная однакожъ, что вода его горька и солона, и если-бы, кто-либо сказалъ намъ, что въ пучинахъ своихъ море питаетъ множество животныхъ всякихъ формъ и величины, что наполнено оно чудовищами, которымъ вода служитъ для тѣхъ же цѣлей, для какихъ служитъ намъ вохдухъ, то, безъ всякаго сомнѣнiя, мы сочли-бы такого человѣка сумасбродомъ, разсказывающимъ лишенная всякаго правдоподобiя небылицы. Таково наше мнѣнiе на счетъ Луны, и мы съ трудомъ вѣримъ, чтобы она могла быть обитаема. Что касается до меня, то я полагаю, что обитатели Луны удивляются еще больше насъ при видѣ Земли, представляющейся имъ комомъ грязи и подонками вселенной сквозь покровъ облаковъ, паровъ и тумановъ, дѣлающихъ ее обителью мрака и лишающихъ ее движенiя *). Имъ съ трудомъ вѣрится, чтобы Земля могла производить и питать животныхъ, обладающихъ способностью движенiя, дыханiемъ и теплотою, и если по какому-либо случаю имъ извѣстенъ стихъ Гомера:

*) Плутархъ впадаетъ здѣсь въ заблужденiе, производимое обманомъ чувствъ и указанное нами въ главѣ о законахъ тяжести.

Плутархъ, по мнѣнiю котораго обитатели Луны такъ лестно думаютъ о насъ, переходить затѣмъ къ палингенезической теорiи, повидимому родившейся у нашихъ сѣверныхъ предковъ.

Въ заключенiе, не можемъ воздержаться, чтобъ не привести мнѣнiй его о переселенiи душъ на Луну, мнѣнiй, говоритъ Плутархъ, получившихъ начало у обитателей одного острова на западъ отъ Великобританiи, невдалекѣ отъ полюса. Удалившись съ Олимпа, Сатурнъ самолично сталъ управлять этимъ островомъ. Изъ этого разсказа видно, что древнiе различали въ человѣкѣ тѣло, душу и разумъ; разумъ настолько выше души, на сколько душа выше тѣла. „Соединенiемъ души съ разумомъ образуется мышленiе; изъ союза души съ тѣломъ возникаетъ страсть; первое есть начало удовольствiя и страданiй, второе — добродѣтели и порока. Тѣло происходить отъ Земли, душа — отъ Луны, мышленiе — отъ Солнца; мышленiе есть свѣтило души, подобно тому, какъ Солнце есть свѣтило Луны. Мы умираемъ два раза: первый разъ на Землѣ, въ обители Цереры, отчего аѳиняне называли души усопшихъ Цереалами (céréaliens); во второй разъ — на Лунѣ, въ области Прозерпины. Втеченiи нѣкоторого времени души носятся между Землею и Луною, но затѣмъ вступаютъ въ свою родину, какъ-бы послѣ долговременнаго изгнанiя, гдѣ и умираютъ второю смертiю, вводящею ихъ въ состоянiе вѣчнаго разума. Праведники пребываютъ въ той части Луны, которая обращена къ небу, а грѣшники занимаютъ сторону, обращенную къ Землѣ и называемую „Полемъ Прозерпины.“

Мы привели послѣднюю выдержку въ видахъ избѣжанiя пробѣловъ. Предшествовавшiя страницы даютъ достаточное понятiе о мнѣнiяхъ, которыхъ представителемъ является Плутархъ; они возникли въ воображенiи первобытныхъ вѣковъ, не умѣвшихъ еще различать предѣлы возможнаго. Въ физикѣ и метафизикѣ едва зарождался экспериментальный методъ: это подъемъ, по которому духъ человѣка не осмѣливался еще слѣдовать.